(Что-то они задержались? Кровь не подобрали?) Где же Тиша? Вон.
— Здравствуй, как ты живешь? Мальчишка еще, сколько ему — восемнадцать? А дашь меньше.
— Худо, доктор. Опять задыхаться стал, и живот вырос.
Неужели асцит?
Смотрю. Вся картина декомпенсации. Оперировать, но не сейчас. Подготовить. Парень какой-то безразличный. Не понимает.
— Когда родители будут?
— Не знаю. Дома делов много.
— Лежать. Ходить нельзя. Понял? Ни в коем случае, иначе хуже будет.
Вызвать отца. Кого раньше? Его, потом Сашу. Посмотрим.
Сделал все неприятные визиты. Времени — первый час. Как хочется быстрее закончить все неприятное!
Посмотрим Лену. Это приятно, если она такая хорошая, как говорят.
Трудно было оперировать. Еще труднее — предложить. Долго не решался, но уж очень быстро у нее прогрессировала декомпенсация. А тут умирающего Козанюка привезли. Набрался духу. «Лена, тебе хуже, клапан испортился. Нет, не беспокойся, я сделаю операцию — вошью новый. Хороший. Помнишь Ларису?» Согласилась и перед родителями настояла. Хорошо, когда верят врачу.
Она еще на послеоперационном — слышал, когда докладывали.
Вот она, наша коммунистическая бригада. Приятно их видеть. Кроме тех моментов, когда что-нибудь случается. Тогда всех бы сожрал.
— Покажите мне больных.
Хожу, смотрю. Все незнакомые лица, настороженные.
Лена на правах выздоравливающей — в маленькой палате. Было нагноение, так там и осталась.
Книжку читает. Хорошо.
— А, здравствуйте, Михаил Иванович. Я еще утром узнала, что вы приехали, все ждала — и нет, и нет. Неужели, думаю, не зайдете к своей крестнице?
Словоохотливая девчонка.
— Как можно, что ты! Я слышал, что ты уже ходить учишься.
— Я бы даже бегать готова, так Нина Николаевна не разрешает. Правда, Мария Дмитриевна?
— Больно быстрая. Венозное давление еще высокое, погоди.
Мария Дмитриевна, как доктор, все знает.
Слушаю, смотрю, анализы перелистываю. Все хорошо. Не хуже, чем после первой операции. Зря они ее в постели держат, перестраховываются.
— Можно тебе ходить понемногу. И в палату переведите.
Сижу в кабинете. Курю сигарету. Сегодня у меня нет операций, пожалуй, можно уйти домой пораньше. Да, уже около часа. Сколько было всяких разговоров!
Леночка пришла из школы. У нее четыре урока. Кто-то ее встречает сегодня? Лиза или жена? Рассказывают: приходит, поест и сразу за уроки. Приучена к труду, к ответственности. Соседки упрекали: «Зачем вы мучаете ребенка?»
Еще нужно бы с Володей поговорить. Запустили уже эту сортировку или еще нет? Перевели ли на перфокарты истории болезни митральных больных?
Как же, много хочешь. Как будто ты не месяц отсутствовал, а год. Горы свернули, держи карман.
Завтра операция. Больного нужно самому посмотреть. Зачем смотреть — они опытные. Нет, обязательно.
А Париж еще незримо присутствует здесь. Марсово поле. Эйфелева башня — такая знакомая по картинкам — оказалась действительно большой. Поднимались. Виден весь Париж — крыши, крыши... Вон, на севере, Монмартрский холм, там Дом инвалидов.
Марья — молодец. Операцию в камере. Сенсация! Если бы не это кровотечение.
В общем все бы ничего, если бы не Саша, не эти старые клапаны. Но Лена хорошая с новым клапаном. Значит, еще есть надежда спасти. Не всех. Одного уже нет. Сима — вот-вот. Юлю вызвать. Да...
На камеру надежда. Чуть не забыл — сходить в лабораторию, узнать, что сделали. Вот память! Их работа чрезвычайно важна... Кто-то бежит. Что такое? Виктор. Лицо. Ужас. О боже! Что...
— В камере несчастье! Скорее...
Подхватываюсь, бегу вниз, он — впереди. Сердце сжалось, а голова ясная. Привычка: «Кровотечение?!» Там хуже. Смерть. Война.
Слова:
— Не знаю... пришел — они в камере... все хорошо... вызывали в академию... потом это. Я — к вам... Помогите!
Уже не поможешь.
Конец.
Всему конец. Маленькая мысль: «Паникует! Несобранный...»
Нет, кричат. Нет! Случилось. Не надо, не надо... Боже! За что? Взорвалась? Не слышал...
Веранда. Нет, камера цела. Пар, шум воды. Крики. Люди. Коля. Алла. Сестры. Дима. Женя. Кто-то кричит: «Носилки! Носилки!»
Больные. Прогнать. Командовать. Должен.
— Марш отсюда, чтобы ни одного! Сестры — забрать!
Люк уже открыт. Коля льет туда воду. Пар.
Пожар.
Кошмар.
Командую, не думая. Как при операции, когда кровь.
— Стерильные простыни! На носилки! Виктор — в камеру! Коля — тоже! А из нее жар.
— Женя — воду! Обливай их! Сам помогаю вытаскивать... Еще живые. Может быть, чудо? Нет, безнадежны.
— В перевязочную! Анестезиологов! Наркоз!
А вдруг они еще чувствуют?
Нет, не могут. Все равно наркоз. Не знаем.
Положили на носилки. Черный цвет. Белые простыни. Понесли.
Все кончено. Кончены операции. Клапаны. Детишки. Леночка. Но спокоен. Пустота.
Родственникам. Нет, немного подождать. Пока обработают, забинтуют.
Прокурору. Отогнать всех, чтобы не трогали. Преступление. «Несчастный случай со смертельным исходом». Я виноват. В чем? Я придумал эту дурацкую камеру. Я.
— В перевязочную! Одного на первый этаж, другую — на второй! Вызвать сестер из операционной. Дима — интубация, наркоз. Закись. Готовьте. Вызвать хирургов, свободных от операций.
Выполняется четко. Привыкли к хирургическим катастрофам. Но уже бесполезно. Я вижу по ним. (На войне, помнишь? Такие же.) Там — за идею. А здесь — за что? Для тебя?
Нет! Нет! Нет!
Все равно виноват.
Надя год назад как вышла замуж. Счастливая. Была. Алеша... Алеша, круглолицый, веселый инженер. Подавал надежды. Почему он в камере? Не знал... Обязан знать. Но Виктор? Кандидат уже, не мальчик. А, что Виктор...
Позвонить в министерство. В обком. Катастрофа.
Да, директору. Наверное, уже знает. Что директор? Он ни при чем. Твои выдумки — камеры, клапаны. Сидел бы тихо, как все... Если голова дурная. Не лез бы.
Везде сообщить: «Пока живы...» На тормозах. Нет, по-честному: «... но безнадежны...»
Перевязочная. Быстро все организовать. Да, уже ждут. Нина в перчатках, в маске. Спокойная. Безразличие? Нет, выдержка.
Положили на стол. Открыли. Смотри, смотри, не отвертывайся!
Но трех больных уже спасли вот этой камерой. Брось, разная цена. То — больные. Эти — здоровые. Молодые. Но тот после операции с отеком легкого тоже был молодой. Еще неизвестно, что с ним будет. Может быть рецидив.
Дима:
— Не могу ввести трубку. Отек.
— Нина, делайте трахеотомию. Обработка только после наркоза, с выключением движений. Все ясно? Я пойду на второй. Нина, потом освободите палату у себя, на третьем. Оттуда почти всех больных можно вывести.
Коридор. Лестница. Коридор.
Там опытные. Какая разница? Все-таки. А вдруг? Мы будем лечить по последнему слову — искусственное дыхание, длительный наркоз, вливания, поддержание всех балансов. Как сердечных больных. Но все равно есть пределы возможного.
Перевязочная. Надя закрыта простыней. Правильно. Сам Петро делает трахеотомию.
Леня:
— Интубация не удалась.
— Знаю.
Капельное вливание уже налажено. Наркотик введен. Уже выключены из жизни. Теперь навсегда. Так лучше.
— Леня, наркоз закисью, непрерывный. Дыхание выключить. Петро, взять все анализы, как после АИКа. Я пойду звонить.
— Куда?
— Прокурору, начальству.
— Может быть, подождать?
— Нет, безнадежно. Ты не был на войне, не видел. Я знаю. С обидой:
— Зато я был в шахтах. Тоже видел всякое. Почище этого.
— Нет. И за родственниками послать. Успеете обработать?
— Наверное. Это же не скоро — пока разыщут.
Им еще неизвестно. Занимаются своими делами и ждут родных обедать. Я их не знаю — сколько, кто? Скоро узнаю. Представляешь?
Что ты им скажешь? «За науку»? «На благо человечества»?
А где Виктор? Почему не он был в камере? Почему Алеша?
Потом. В кабинет, звонить.
Где-то был телефон прокуратуры. Просили какую-то справку по экспертизе. Теперь по мне будет экспертиза. Неважно. Нашел, набираю.
— Прокуратура? Мне нужно кого-нибудь из ответственных лиц.
Спокойный голос: «Я прокурор».
Объяснил ему, что случилось. «Во время проведения опыта в камере...» Я и сам еще не знаю толком как и что. Обещал приехать.
Входит Алла.
— Михаил Иванович, это, наверное, от прибора... Я видела — он обгоревший. Может быть, выбросить его? Чтобы никто не видел.
Прибор? Да, да, Виктор: «Без него нельзя. Разрешите?» — «Если очень нужно, то поставьте. Только смотрите». Значит, не усмотрели. А разрешил я. Я виноват! Суд. Страх.
— Да, выбрось.
Она поглядела на меня, пошла.
Значит, выбросить? Чтобы не нашли причину. «Причина пожара осталась невыясненной...»
Позволь, ты с ума сошел?! Значит, «...причина не...» Нет, не может быть!
Краснею. Вернуть. Немедленно! Бегу, догоняю на лестнице.
— Алла! Алла! Не надо. Пусть все останется как есть. На том же месте.
— Извините, я подумала... о вас. Я не буду.
О, сколько подлости в человеческом нутре... Имей мужество ответить.
Да, я буду стараться. «Правду, только правду, всю правду...» Легко сказать. Кто-то в голове так и подсказывает всяческие шкурные мыслишки. Все время приходится гнать их. Гони.
Покурить...
Позвонил начальству. Объяснил подробно что и как. Ответ нечленораздельный.
Так стыдно! Все тебя считали умным, и вдруг оказывается, ты просто дурак.
Теперь ясно — загорелся прибор.
Утюг, приемник иногда перегорают.
Но этих приборов у нас перебывало десятки. Никогда они не горели. Просто переставали работать, и все. Потом Володя чинил их, они снова работали. Часто ломались. Почему этот должен гореть?
Потому что кислород. Ты просто кретин. Вспомни опыты по физике в шестом классе: раскаленная железная проволока в кислороде горит ярко, с искрами. Сгорает начисто.
И этот тоже хорош гусь. Сказал ему: «Смотрите строго». А он не смотрел. Он куда-то гонял, в академию. Опыт без него. Не надо. Он рисковал больше всех. Никто столько раз не был в камере, сколько он. Десять, двадцать раз?
Нужно расспросить до приезда прокурора. А то я даже не знаю, как произошло.
С прибором-то как получилось! Может быть, она нарочно подсказывала мне, Алла? Чтобы спровоцировать? Перестань. Неужели теперь все грязное, все дрянное вылезет наружу?
Не может быть.
Уже, наверное, обработали, перевязали. А ты боишься их? Да, боюсь. Давно такого не видел. С войны.
Сначала на второй этаж. Больные все спрятались. Есть ребята, что были в камере, с Олегом. Могли бы... Тоже этот прибор был, оксигемометр.
Стой! А ты представляешь, если бы во время операции? Там их было пять человек, много перевязочного материала. Спирт? Наверное, был и спирт. О, кошмар! «Я все сама проверила...» Да, это Марья сказала. Она дотошная. Спасибо ей.
Каково будет тем родителям, дети которых были в камере? Правда, с их согласия, но какая разница? Доверяли абсолютно. Теперь не будут доверять. И правильно.
Отменить операции на завтра. Не забыть сказать Петру.
Как-то сегодня Семен доделал? Не приходили, значит, ничего. Другие операции были уже закончены — вспоминаю врачей, — видел там и потом в перевязочной.
Париж. Париж.
Неужели было? Сидим в ресторане, болтаем, пьем вино. Никаких забот. Никаких.
Вот перевязочная. Надя вся окутана бинтами, как кукла. И лицо завязано. Так лучше. Только трубка для искусственного дыхания торчит из повязки. Петро уже снял перчатки, маску.
— Перекладывайте на кровать, везите. Смотрите за капельницей.
А вдруг? Нет, таких чудес не бывает. Не бывает.
Переложили, повезли.
Лица с остановившимися глазами. Все делается молча. Скрипят колесики кровати. Не смазывают. Плохо работают. Ты-то сам хорошо?
— Петро, проводите и все посмотрите сами.
Если бы не идти коридором. Никого бы не видеть. Все считали — «шеф». Думали: он все может, он голова. А оказалось? Ничтожество. Ученик шестого класса знает про кислород.
Странное желание — все вернуть назад. Вот на этом месте, в прошлом, нужно было остановиться. И все будет в порядке. Сколько раз бывало такое! Операция. Трудно. Вот здесь нужно решиться, что-то подсечь скальпелем, отделить ножницами. Раз!
Кровь! Фонтан крови! Пальцем, тампоном. Минуты, часы борьбы. Не мог. Смерть на столе. Потом долго: «Мгновение, вернись!» Вернись та секунда! Я сделаю не так! И представляю, как бы все было хорошо, жизнь пошла гладко, спокойно. Больного увезли в палату. Обход: «Как живешь?»
Здесь даже не знаю, сколько вернуть. С момента, когда разрешил прибор? Или когда согласился на пробную камеру? На заполнение кислородом?
Тоже и инженеры хороши. Хотя бы кто-нибудь подсказал, намекнул, что, мол, кислород! Опасность пожара! Будто никто и в институтах не учился. Электричество провели! И этот тип не проверил!
В общем, все виноваты? Кроме тебя.
Перевязочная. Нина кончает обработку. Дима дышит мешком. Уже почти все забинтовано. Лучше, когда повязка. Белый цвет успокаивает. Повязка — это какая-то гарантия жизни... Не в этот раз.
— Кровяное давление проверяли? Дмитрий Алексеевич? Анализы взяли?
— Да. Пока не закрыли руку повязкой. Но какой смысл?
Смысла в самом деле нет. Но есть привычка бороться до конца.
Молчание. Стоило бы выругать, да, пожалуй, не имею права. Анализы не спасут.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43