Измученным массам он желал примерно того же. Вспомнив, что ради этих мерзавцев он предал великую любовь, племянник мой едва удержался от того, чтобы припасть к фонарю и поплакать.
Передохнув, он пошел дальше, надеясь выбраться из этих жутких мест в цивилизованное пространство, где люди - это люди, а если кому-то из них не хватит денег, можно подписать счет. Трудно себе представить, что метрдотель схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.
Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань на источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти на Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом: "Давай, уматывай".
Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.
Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать честь этим массам, но из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал: чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон, форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел есть.
Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и вилки, обещавших богатый пир.
Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир, но не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка эта из платины.
Колебался он десять секунд.
Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул - от сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают как не знаю кто, выпьют раз в сто лет - и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они испугались, что придется платить самим.
Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле растеряешься.
Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у себя на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь.
Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле и лежал, неопрятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд носил воротничок, немного помятый к тому времени, но - воротничок, а он их не любил.
- Чего сидишь? - осведомился он.
Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную.
- Ы! - сказал субъект. - Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо рта.
- Нет, нет, - заверил Арчибальд, - мне его подали.
- Прям сейчас!
- Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную сиротой.
- А форсу-то, форсу! Воротничок напялил.
- Это форс?
- Ну!
Арчибальд растерялся.
- Простите, пожалуйста, - сказал он. - Если б я знал, что вы это так примете, я бы его не надел. Вообще-то он не крахмальный. Мягкий такой... Хотите сниму?
- Да ладно, - смягчился субъект.- Чего там, носи, пока не сдернут. Дождетесь, полетят эти воротнички!
Арчибальд удивился.
- Воротнички? Я думал, головы.
- С головами вместе.
- Можно будет играть в футбол, - пошутил мой племянник.
- Эт кому?- оживился собеседник. - Тебе, что ли? Не-а. Голова-то чья? То-то! Так и скачут, так и скачут...
- Если вы не возражаете, - попросил Арчибальд, - поговорим об этом позже.
- Ы?
- Ну, все-таки, после обеда...
- Обедает он! А си-и-ироты...
- Нет, нет! Я уже объяснил.
- Ладно, - опять смягчился субъект. - Тогда лопай.
- Простите?
- Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают.
- Да я все съел.
- Не-а.
- Съел.
- Ну, прям! Вон сколько сала.
- Я его не ем.
- Не ешь?
- Нет.
Человек встал и направился к Арчибальду.
- А ну, жри! - заорал он. - Это виданное ли дело? Сала он не ест!
- Да я...
- Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке.
- Лопай!
- Вы послушайте...
- Ло-о-опай!
Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит воротнички и не любит сала, другой любит сало, но не воротнички. Словом, племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату.
Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек с рукавами.
Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и вернулся в тот самый "Гусь и огурец", к человеку, которого не думал встретить в этой жизни.
- Чего орете? - осведомился тот.
Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач.
- Сала не ест... - плакал он в пепельницу. - Сала, понимаешь, не ест! Воротничок напялил, а са-а-ала...
- Да плюньте вы, - начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду, но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул и тихо вымолвил:
- Вот это да! Тот самый.
После этого он поплевал на ладони.
- Минуточку! - сказал Арчибальд. - Послушайте!
- А чего я делаю?- откликнулся субъект. - Слушаю. Да. Так ему! Прибавил он, услышав грохот. - Сала он не ест!
В то время ночи, когда часы, если они правильны, показывают ровно три, перед домом 36а по улице Парк-лейн послышалось робкое кудахтанье. Покаянный, усталый, не любящий масс, пламенно любящий невесту племянник мой начинал свой коронный номер. Аврелия велела прийти, он и пришел.
Поначалу шло туговато, потом он разыгрался. Голос обрел выразительность, силу и все то, что обращает подражание курице в произведение искусства. Вскоре стали открываться окна, высовываться головы. Кто-то звал полицию. Мир снисходит к влюбленным, но не тогда, когда они изображают кур по ночам.
Наконец явился закон в лице главного констебля С44.
- Это что такое? - спросил он.
- Куд-кудах, - отвечал Арчибальд.
- То есть как?
- Кудах-кудах-кудах, - рассыпался трелью мой племянник.
Пришла та минута, когда нужно обежать круг. Констебль, опустивший руку на плечо, этому мешал. Арчибальд легко отпихнул его - и в это самое время открылось окно. Прекрасная Аврелия спала крепко и, услышав первые "куд-кудах", решила, что это ей снится.
Теперь, когда она проснулась, душу ее затопила волна облегчения и любви.
- Арчибальд! - вскричала она. - Неужели ты, старый гад?
- А кто же еще? - отвечал племянник, прерывая представление.
- Иди сюда, выпей!
- Спасибо, с удовольствием, - сказал Арчибальд. - Нет, прости. Кажется, не могу.
- Почему?
- Полисмен схватил.
- И не отпустит, - развил его мысль констебль достаточно мрачным тоном, ибо живот у него еще ныл.
- Не отпустит, - перевел Арчибальд. - Теперь я, наверное, приду... Когда, начальник?
- Через две недели без обжалования, - отвечал тот. - Нападение при исполнении.
- Через две недели, - сообщил Арчибальд уже издали. - Четырнадцать дней. Скажем так, полмесяца.
- Я тебя жду! - закричала Аврелия.
- Что ты делаешь?
- Жду-у-у-у!
- Значит, ты меня любишь?
Голос его был едва слышен, констебль шел быстро.
- Да-а-а-а-а!!!
- Не слы-ы-шу!
- Да! - взревела Аврелия.
Ее измученная глотка понемногу отдыхала, издали донеслось едва слышное "куд-кудах", сообщившее ей, что он все понял.
Улица закрыла окна и пошла спать.
1 2
Передохнув, он пошел дальше, надеясь выбраться из этих жутких мест в цивилизованное пространство, где люди - это люди, а если кому-то из них не хватит денег, можно подписать счет. Трудно себе представить, что метрдотель схватит вас за шкирку и выкинет на Пиккадилли.
Да, племянник мой стремился в фешенебельные кварталы, как лань на источники вод, но дороги не знал. Когда он спросил у полисмена, как пройти на Пиккадилли-серкус, тот неприятно на него посмотрел, заметив при этом: "Давай, уматывай".
Минут через двадцать он понял, что очень хочет есть.
Собственно, он так и думал тут пообедать, оказать честь этим массам, но из-за мальчишки с хлебом как-то отвлекся. Ничего особенного он не ждал: чашечка бульона, нет, сперва немного семги или, скажем, дыни, потом бульон, форель, куриное крылышко, суфле какое-нибудь, и спасибо. Словом, он хотел есть.
Внезапно он заметил, что стоит у какого-то заведения, и через немытые стекла разглядел два покрытых клеенкой стола. За одним, уронив голову на руки, сидел неопрятный субъект. Другой был свободен, если не считать ножа и вилки, обещавших богатый пир.
Племянник мой стоял и смотрел, снедаемый волчьим голодом. Да, пир, но не для него, у него нет денег. И тут, как все Маллинеры в судьбоносную минуту, он обрел нежданный разум. Словно в блеске молнии, он вспомнил, что на цепочке, касаясь сердца, висит медальон с портретом Аврелии, и цепочка эта из платины.
Колебался он десять секунд.
Через полчаса Арчибальд отодвинул тарелку и глубоко вздохнул - от сытости, не от горя. Вообще, чувства его умягчились. Он жалел, что позволил себе немилосердные мысли. В конце концов, думал он, попивая пиво и светясь послеобеденной милостью, можно понять и массы. Страдают как не знаю кто, выпьют раз в сто лет - и что же? У благодетеля нет денег. Конечно, они испугались, что придется платить самим.
Понял он и человека с засученными рукавами. Заходит незнакомец, ставит напитки, не платит. Что же делать? Нет, что же делать? Поневоле растеряешься.
Словом, он обрел сладость и свет, и в такой мере, что, окажись он у себя на Корк-стрит, 1, чувства его были бы прежними. Однако ему еще предстояло то, что лишило массы последних шансов на его любовь.
Кажется, я говорил, что за соседним столиком сидел, а в каком-то смысле и лежал, неопрятный субъект. Теперь он очнулся и смотрел на племянника таким взором, словно тот ему не нравится. Вероятно, так оно и было. Арчибальд носил воротничок, немного помятый к тому времени, но - воротничок, а он их не любил.
- Чего сидишь? - осведомился он.
Арчибальд вежливо объяснил, что только что съел отбивную.
- Ы! - сказал субъект. - Вырвал, значит, у голодных сирот. Прям изо рта.
- Нет, нет, - заверил Арчибальд, - мне его подали.
- Прям сейчас!
- Честное слово. Я бы в жизни не стал есть отбивную, недоеденную сиротой.
- А форсу-то, форсу! Воротничок напялил.
- Это форс?
- Ну!
Арчибальд растерялся.
- Простите, пожалуйста, - сказал он. - Если б я знал, что вы это так примете, я бы его не надел. Вообще-то он не крахмальный. Мягкий такой... Хотите сниму?
- Да ладно, - смягчился субъект.- Чего там, носи, пока не сдернут. Дождетесь, полетят эти воротнички!
Арчибальд удивился.
- Воротнички? Я думал, головы.
- С головами вместе.
- Можно будет играть в футбол, - пошутил мой племянник.
- Эт кому?- оживился собеседник. - Тебе, что ли? Не-а. Голова-то чья? То-то! Так и скачут, так и скачут...
- Если вы не возражаете, - попросил Арчибальд, - поговорим об этом позже.
- Ы?
- Ну, все-таки, после обеда...
- Обедает он! А си-и-ироты...
- Нет, нет! Я уже объяснил.
- Ладно, - опять смягчился субъект. - Тогда лопай.
- Простите?
- Давай, давай, а то нечем будет. Голову оттяпают.
- Да я все съел.
- Не-а.
- Съел.
- Ну, прям! Вон сколько сала.
- Я его не ем.
- Не ешь?
- Нет.
Человек встал и направился к Арчибальду.
- А ну, жри! - заорал он. - Это виданное ли дело? Сала он не ест!
- Да я...
- Меня мать учила, все доедай. Не оставляй сала на тарелке.
- Лопай!
- Вы послушайте...
- Ло-о-опай!
Положение было сложное, и Арчибальд это понял. Судите сами: один носит воротнички и не любит сала, другой любит сало, но не воротнички. Словом, племянник мой очень обрадовался, когда кто-то вбежал в комнату.
Радость оказалась недолгой. Новоприбывший был не кто иной, как человек с рукавами.
Да, господа, словно путник в пустыне, Арчибальд просто кружил и вернулся в тот самый "Гусь и огурец", к человеку, которого не думал встретить в этой жизни.
- Чего орете? - осведомился тот.
Неопрятный субъект мгновенно преобразился, сменив угрозы на тихий плач.
- Сала не ест... - плакал он в пепельницу. - Сала, понимаешь, не ест! Воротничок напялил, а са-а-ала...
- Да плюньте вы, - начал человек с рукавами, обращаясь к Арчибальду, но внезапно утратил ту приветливость, которая присуща гостеприимному хозяину. Он хмыкнул, хрюкнул и тихо вымолвил:
- Вот это да! Тот самый.
После этого он поплевал на ладони.
- Минуточку! - сказал Арчибальд. - Послушайте!
- А чего я делаю?- откликнулся субъект. - Слушаю. Да. Так ему! Прибавил он, услышав грохот. - Сала он не ест!
В то время ночи, когда часы, если они правильны, показывают ровно три, перед домом 36а по улице Парк-лейн послышалось робкое кудахтанье. Покаянный, усталый, не любящий масс, пламенно любящий невесту племянник мой начинал свой коронный номер. Аврелия велела прийти, он и пришел.
Поначалу шло туговато, потом он разыгрался. Голос обрел выразительность, силу и все то, что обращает подражание курице в произведение искусства. Вскоре стали открываться окна, высовываться головы. Кто-то звал полицию. Мир снисходит к влюбленным, но не тогда, когда они изображают кур по ночам.
Наконец явился закон в лице главного констебля С44.
- Это что такое? - спросил он.
- Куд-кудах, - отвечал Арчибальд.
- То есть как?
- Кудах-кудах-кудах, - рассыпался трелью мой племянник.
Пришла та минута, когда нужно обежать круг. Констебль, опустивший руку на плечо, этому мешал. Арчибальд легко отпихнул его - и в это самое время открылось окно. Прекрасная Аврелия спала крепко и, услышав первые "куд-кудах", решила, что это ей снится.
Теперь, когда она проснулась, душу ее затопила волна облегчения и любви.
- Арчибальд! - вскричала она. - Неужели ты, старый гад?
- А кто же еще? - отвечал племянник, прерывая представление.
- Иди сюда, выпей!
- Спасибо, с удовольствием, - сказал Арчибальд. - Нет, прости. Кажется, не могу.
- Почему?
- Полисмен схватил.
- И не отпустит, - развил его мысль констебль достаточно мрачным тоном, ибо живот у него еще ныл.
- Не отпустит, - перевел Арчибальд. - Теперь я, наверное, приду... Когда, начальник?
- Через две недели без обжалования, - отвечал тот. - Нападение при исполнении.
- Через две недели, - сообщил Арчибальд уже издали. - Четырнадцать дней. Скажем так, полмесяца.
- Я тебя жду! - закричала Аврелия.
- Что ты делаешь?
- Жду-у-у-у!
- Значит, ты меня любишь?
Голос его был едва слышен, констебль шел быстро.
- Да-а-а-а-а!!!
- Не слы-ы-шу!
- Да! - взревела Аврелия.
Ее измученная глотка понемногу отдыхала, издали донеслось едва слышное "куд-кудах", сообщившее ей, что он все понял.
Улица закрыла окна и пошла спать.
1 2