Надо просить деньги на еду детям. Просить купить престижную куртку для старшего. Купить кроссовки для младшего. Купить путевки на лето.
Свекор дает, со скрипом, с оттяжкой, но дает.
Нет, не дает. Он не любит давать деньги. Он не любит отдавать эти всемогущие купюры, в которых его труд, его совесть, на которых кровь его сына.
Он покупает сам.
В-третьих, что такое свекор?
На голову ниже. Семьдесят. Крепок. Куча долларов. Знакомства в правительстве. Особняк на четыреста квадратов. Пятикомнатная квартира в Марьино.
Правда, у него молодая жена. И на рынке покупает самое дешевое мясо. Ксения брезгливо морщилась, рассказывая об этом. Однако, у нее нет сомнений, что все свои деньги он оставит внукам. Ее детям. Оставит, точно.
Он чувствует свою вину.
В-четвертых, когда оставит? Лет десять он протянет. Если, конечно, не пойдет в своих родителей, доживших до ста лет. В любом случае, когда он умрет, дети будут уже взрослыми. И ей опять придется просить. На что уже просить? На лекарства, зубные протезы и пластические операции?
Нет уж! Ей за сорок. Да, она недурна собой, она пыталась решить материальные проблемы матримониальным способом, но пока попадались только женатые бабники, либо, как я, неудачники. Богатые выбирают двадцатилетних конфеток с длинными ногами и выдающимися сиськами.
Значит, нищета?
Значит, всю жизнь смотреть в рот свекру-скупердяю?
Угождать, просить свои собственные деньги?
Нет!
А если нет, то остается только одно.
Остается найти Смерть.
Она уже помогала ей. Правда, в последний раз она поторопилась. И убила Глеба самостоятельно. Поторопилась и Ксения осталась ни с чем. Осталась ни с чем, хотя все было готово. Была готова Черная Маска. Оставалось только распустить тщательно подготовленные дырочки в денежных мешках мужа и свекра, оставалось только переписать на детей кое-что из их имущества...
Но Смерть поторопилась. И она осталась ни с чем. И потому Смерть у нее в долгу.
И она стала искать ей орудие. Один не подошел, другой, третий. Четвертым появился я. Когда пригласил ее в Третьяковку, поняла – не тот. Но потом прочитала "Бег в золотом тумане", фактически мою автобиографию. И подумала, что я могу. Надо только подготовить.
...Подготовить. Как? Да очень просто! Влюбить, приручить и сказать: "Вперед, милый, вперед! Ты же мужчина! Спаси меня от злодея!"
...Интересно, получится у нее? Сейчас я не готов, это точно. Но если она уйдет? И я останусь без нее?
Нет, только не это!
А дел-то куча. Дать пятьсот баксов кому-нибудь из тех, кто часами толчется у Ленинградского вокзала в надежде заработать пятьсот рублей на разгрузке вагонов с окорочками, и все, привет, Владимир Иванович! Пырнут ножом на рынке у прилавка с жилистым мясом!
И выбрать ведь смогу подходящего человека. Всю жизнь проработал на геологоразведке с бывшими зеками, в том числе и записными убийцами. Фраера от серьезного человека отличу и не плюну.
И все! Мы с ней повязаны. Не меньше миллиона в кармане. Вольготная жизнь. Прибарахлюсь и уеду с ней на Сейшельские острова писать хлебные бандитские романы.
...Эка меня занесло! Н-е-е-т, милая! Марионеткой я никогда не был. И человека убить не смогу.
Господи, какая интересная жизнь пошла, поверить трудно!
Надо будет занять у Юрки пятьсот баксов. И хорошо подумать.
Подумать, где я.
В реальном мире, или в выдуманном.
Ведь я уже не помню, что она мне рассказала, а что я придумал сам.
* * *
Ксения всего-навсего хотела, чтобы Чернов отпустил ее с миром. Она внимательно прочитала его "Войну в "Стране дураков"", в которой он описывал, как нелегко переживал развод, как грозился убить тещу. Она не боялась его строк про себя, она боялась, что он, раздавленный ее уходом, может прийти к ней на работу, прийти, встать посреди торгового зала, встать и плакать, размазывая слезы по лицу: "Вернись, вернись, я не могу без тебя". Или подстеречь ее, когда она будет с Мишей. О, господи, какой ужас! Они идут с ним, обнявшись, из ресторана, идут к ставшему привычным серебристому "Мерседесу", а Чернов появляется в своем тряпье и, дрожа губами, тянет к ней руки. А Миша смотрит на нее, брезгливо сморщив лицо: "И ты спала с этим ничтожеством!?"
Борис побледнел, узнав, что она не девственница. Оксана на суде говорила, что в его мертвых глазах стояли слезы.
Глеб грозил застрелить ее и застрелиться, если она не оставит отца. Совал дуло пистолета в рот. Роняя слезы и надрывно кашляя.
Черная Маска ползала перед ней на коленях. Целовала грязь под ее ногами. Билась лбом о землю.
Чернов, без сомнения, такой же. Человек, который из-за бабы плачет, это – не человек.
15
В пятницу вечером он позвонил Веретенникову домой и узнал, что Руслик-Суслик обзавелся большим двухэтажным евродомом со всеми удобствами; что дети, Миша и Леночка, души в нем не чают, и что Юра разводится и разъезжается с Наташей, и потому Чернов должен как можно скорее забрать свинку со всеми ее приобретениями.
Или он привезет ее сам.
Нельзя сказать, что Чернов так уж сильно расстроился. Руслик-Суслик возвращался на круги своя, Веретенниковы разводились уже несколько лет, небо было голубое, а вода мокрая.
С Веретенниковым Чернов познакомился в отделе кадров института, в котором организовывалась лаборатория дешифрирования материалов аэрокосмических съемок. Юра был прост в общении, и они быстро подружились.
Чернов с удовольствием вспоминал первые годы работы в институте. Народ в лаборатории был хоть куда, все с красными дипломами, все умницы. Они брались за любую работу: налаживали аэрокосмический экологический мониторинг Ямбургского газоконденсатного месторождения, прогнозировали паводки, искали топляк на дне рек, составляли карты Москвы, изучали движение берегов Каспия и Арала, искали олово в Приморье и алмазы в Архангельской области. А зарплаты не хватало даже на пропитание. И потому Веретенников приносил из дома высокую восемьсот граммовую банку с остатками домашнего супа, осторожно откручивал крышку, опускал внутрь кипятильник, разогревал и ел, пряча глаза. Чтобы доставать до дна глубокой банки, ложку в конце трапезы ему приходилось держать за самый кончик ручки.
Расчетливый третейский судья и компьютерный бог Свитнев из месяца в месяц приносил горбушку серого хлеба, две маленькие бугристые картофелины и яичко, круглое в своей незначительности. Все это он бережно располагал на ведомости планового ремонта атомных электростанций (в годы застоя десятый этаж арбатской "книжки" с гастрономом и пивбаром "Жигули" занимало солидное "ядерное" министерство). Расположив, озирал внимательно справа налево. Затем деловито чистил, солил и, сделав тучную паузу для растяжки удовольствия, ел. Сосредоточенно жуя и виновато поглядывая на товарищей.
Сам Чернов дробил ложками окаменевший отечественный бульонный кубик, засыпал получившееся крошево в граненый стакан, заливал кипятком, засыпал порезанный зеленый лук, росший на подоконнике, и пил, обжигаясь и заедая черным хлебом.
Глава же лаборатории Викторов, доктор наук и будущий член-корреспондент Российской академии наук, держал марку и потому посылал лаборантку в буфет за булочкой (коврижкой, пирожком, пряником). Опоздавшие к началу трапезы пытались угадать, что же ему послал бог, но тщетно – то, что ел стокилограммовый глава лаборатории, надежно укрывалось большим и указательным его пальцами...
А как они праздновали! Усаживались за чайный стол, отгороженный высокими министерскими сейфами, и пили популярный тогда в народе спирт "Рояль", сдобренный апельсиновым "инвайтом", закусывали, чем бог послал, а также помидорами и зеленым луком, выращенными Черновым на подоконнике в пенопластовой коробке из-под компьютера. А когда выпивка кончалась, шли лакироваться пивом в скверик, в котором задумчивый Гоголь прогуливал игривых бронзовых львов.
"Гоголя" "проходили" исключительно Чернов с Веретенниковым. Отправив домой насупившегося от передозировки Свитнева, друзья шли веселиться, и веселились отменно – у собранного до последнего нейрона и застегнутого до последней пуговицы Веретенникова "Гоголь" напрочь отключал торможение. Одна из историй случилась в предновогодний вечер: они просили милостыню в переходе с "Чеховской" на "Пушкинскую". “Подайте кандидатам наук на пропитание! Подайте старшим научным сотрудникам на проездные билеты!”
Это было что-то! Охрипли от смеха вчистую. И за полчаса набрали пакет лежалых сушек с маком, свежую пролетарскую газету “Правда” и килограмм только что отмененной советской мелочи.
Потом в институте появилась Вера – милая, отзывчивая кошечка с внимательными голубыми глазами. В первый ее обеденный перерыв Чернов налил себе и Свитневу по полстакана спирта. Чокнувшись, они выпили, закусили и, ублаготворено откинувшись на спинки стульев, взяли сотрудницу под перекрестный огонь заблестевших глаза. Вера, само собой, не знавшая, что в бутылке из-под “Рояля” была вода, озадачилась. А Чернов, в двух словах рассказав девушке о достоинствах многоканальной космической съемки, поинтересовался, не желает ли новая сотрудница чаю. Сотрудница желала. Чернов пошел к шкафчику, покопался в нем, и вернулся к столу огорченным:
– Заварка как назло кончилась... Придется эн зэ заваривать...
И набрав из-под помидоров, росших на подоконнике, использованную заварку (слитую день назад для подкормки растений), ссыпал ее в фарфоровый чайник, залил кипятком и, поощрительно улыбаясь, заверил Веру, что фирменный чай лаборатории ей, несомненно, понравится".
Со временем дела в институте пошли совсем плохо, и друзья Чернова один за другим уволились. Юра через тещу-переводчицу устроился в английскую фирме, занимающейся инженерно-геологическими изысканиями в СНГ, и стал зарабатывать весьма приличные деньги. И все у него пошло-поехало: поменял в квартире окна, полы и двери, дважды в год ездил на заморские курорты, потихоньку начал пить и, в конце концов, потерялся.
"Все дело в любви и вере, точнее, в их отсутствии, – думал Чернов, осмысливая перемены в жизни друга. – Как только перестаешь верить в одно, в другое, в третье, как только перестаешь любить, подступает растерянность, подступает Ничто, подступает Танатос. Жизнь и любовь (вера – это тоже любовь), как кварки с глюонами. Стоит исчезнуть глюонам, как кварки – элементарнейшие частицы материи – превращаются в трудно вообразимое ничто. Так и жизнь без любви, разлезается по швам, распадается на серые, ничего не значащие фрагменты..."
Чернов был прав. Перестав верить в жену, перестав любить что-либо или хотеть, Веретенников занервничал. Ему стало казаться, что если все поставить на свои места, все сделать разумно, то фрагменты его распадающейся личности склеятся, и все образуется.
Но ничего не получалось, ничего не образовывалось, ничего не склеивалось. В жизни Чернова последним глюоном была Полина, Веретенников же не смог полюбить своих детей – теща и жена оградили его от чад с самого их рождения. Он пытался любить хоть кого-нибудь, завел любовницу, но не вышло – жена сумела его вернуть. Конечно же, на время.
Расстались они из-за шубы. Наташа сказала, что итальянская дубленка, приобретенная месяц назад, длинна и пачкается в грязь, и потому надо купить еще и короткую норковую шубу. Возникшая перебранка закончилась вызовом скорой помощи – муж, с которым она прожила тринадцать лет, выбил ей два шейных позвонка. Чернов мог бы это как-то понять (друг все-таки), если бы Веретенников не свалил все на Руслика-Суслика.
– Твоя свинка приносит несчастья. Все это началось, как только я принес ее в дом, – сказал он в конце телефонного разговора отнюдь не шутливым тоном.
Чернов почернел от досады. Его любимый Руслик-Суслик выбил симпатичной женщине два шейных позвонка. "Явится домой, поганец – поставлю в угол", – решил он, нервно закуривая.
16
Явился Руслик-Суслик на круги своя без недвижимости – Юра решил не везти через весь город его двухэтажный дом с колесом, бассейном и кормушкой. И принес изрядно похудевшего зверька в безнадежно изломанной Ксюшиной корзине.
– Да ты не расстраивайся, – рассмеялся Чернов, приняв в объятья блудного сына. – Я сам за домом твоим съезжу. Съезжу или новый сделаю...
– А я и не расстраиваюсь, – ответили глаза Руслика-Суслика. За время пребывания в доме Веретенникова они стали безжизненно-твердыми.
– Э, дорогой, – протянул Чернов сочувственно. – Похоже, ты там срок мотал...
– Да что ты с ним сюсюкаешься! – сказал Юра и, выхватив свинку из рук друга, принялся ударять ее по рыльцу ладонью.
– Жестокий какой-то ты стал... – огорчился Чернов, отняв Руслика-Суслика. – Никто тебя не жалеет, да?
– А мне и не нужно, я сам как-нибудь...
– Понимаю... – протянул Чернов, приглашая Юру занять место на диване. – Земную жизнь пройдя до середины, ты очутился в сумрачном лесу... Знаешь, почему это произошло? Вот Витя Казанцев, твой однокашник по географическому, поставил перед собой великую цель – до тонкостей изучить личную жизнь голубых песцов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13