– скептически посмотрел на него Стылый. – Но опыт, полученный в одной весьма известной снаружи организации, подсказывает мне, что должен идти я.
– Почему это?
– Видишь ли, мне кажется, нет, я вижу, что ты вошел в образ по самые уши. В глубине души, точнее не души, а зада, ты боишься Бориса Михайловича. Ты боишься, что он загонит тебе по самые печенки. Есть такое?
– Есть, – покраснел Смирнов.
– Вот поэтому пойду я. Не хочу доверять свою жизнь человеку, у которого тылы не в порядке. А ты будешь крутиться вокруг и по мобильнику меня информировать. Сможешь сделать это незаметно?
– Обижаешь, начальник.
– У него солидные люди в охране.
– Придумаю что-нибудь. Поехали, что ли?
26. Занавески с амурами
Квартира была найдена на Арбате, рядом с рестораном "Прага". Трехкомнатная, с черным ходом во двор. Обстановка, правда, так себе. Пропыленная рухлядь тридцатых годов, пестрые половички, вязанные из обветшавшего тряпья и хозяйка, подслеповатая восьмидесятилетняя бабушка Варвара Капитоновна.
– Да уж... – сказал Смирнов, осмотрев свое любовное гнездышко. – Это не Рио-де-Жанейро, нет. И мочой пахнет.
– Это она ноги больные парит, – виновато улыбнулся Стылый. У него была бабушка, долгие годы мучившаяся артритом.
– А ты откуда знаешь?
– Там чайник на кухне. Пойди, понюхай.
– Верю. А не сбежит мой милый от такого парфюма?
– Прихожую уберем, пропылесосим, дезодорантом опрыскаем, а дальше нее он не уйдет.
– В подъезде тоже вонь, – скривился Смирнов. – Представляешь, что он обо мне подумает?
– Предупредишь. Скажешь, что ты, вся такая утонченная, нежная, вынуждена жить в таких антисанитарных условиях. Он тебя еще крепче полюбит. И вообще, ты что, порнуху не видел? На Западе сейчас любят сдобрить секс экскрементами.
– Хамите, товарищ майор.
Стылому обращение понравилось.
– Хамлю, – сказал он, расправив плечи, – потому что здесь черный ход. И уйти по нему можно и во двор, и на крыши. И соседняя квартира с черным ходом пустая, и дверь в нее не закрыта.
– Занавески надо хотя бы поменять...
– Это ты правильно придумал. Купи розовые, с амурами и красными оборочками...
– И окна неплохо бы помыть...
Шура засмеялся. Чуть ли не до слез. Присел на шаткую табуретку, крашенную в стойкий коммунальный цвет.
– Ты чего? – удивился Смирнов.
– Ты приберешься, окна помоешь, занавесочки повесишь, войдешь в роль и... решишь остаться! Представляешь, какая у тебя сладкая жизнь пойдет? Раз в неделю потерпишь на себе богатенького буратино и вся жизнь твоя обитель! Баб модельных будешь таскать для разнообразия, по раутам ходить, по курортам ездить. Хотя нет, ничего у тебя не получится... Не захочет он тебя. Нет, не захочет.
– Почему это? – поддался на провокацию Смирнов.
– У тебя ноги, похоже, кривые, – сочувственно сказал Стылый.
– Не кривые, а накаченные. Походил бы с мое на высокогорье.
– Угловатых икр он тоже не любит. Никто не любит у девушек угловатых накаченных икр.
– Дурак ты, и речи у тебя дурацкие.
– Точно, дурак. Я же забыл, что ты на Юле женишься, а у нее доходы точно такие же. И что с ней точно также можно жить. Беззаботно и денежно. Родит ребенка для полноты семейной фотографии, потом займется делами. А тебе намекнет, чтобы не терялся.
Шура знал Юлию. Смирнов отвернулся. "Зачем все это? – подумал он. – Засады, убийства? О поругании своем она забыла, сейчас омаров кушает на Красном море... И наверняка со временем намекнет, чтобы не терялся и завел чистенькую любовницу".
– Ты много не думай, – положил ему руку на плечо Шура. – Не забывай, дело не в том, что будет с тобой, а в том, что будет с Юлией. И если мы не убьем Бориса Михайловича, то он убьет ее. Убьет, и ты, малодушный, будешь всю жизнь мучиться... Так что сейчас мы работаем на тебя...
– И на тебя...
– Естественно! Корыстный интерес – это самый классный в мире интерес.
К вечеру все было готово к приему высокого гостя. Выйдя из дома на Арбат, Смирнов и Стылый посмотрели на занавески, розовеющие за чисто вымытыми окнами.
– Черт, если бы я был Борисом Михайловичем и увидел их, я бы испарился от вожделения! – хмыкнул Стылый, по-товарищески подтолкнув Смирнова плечом.
27. Стылый нервничает
Борис Михайлович обещал приехать ровно в десять утра. Поговорив с ним воркующим голоском, Евгений Александрович позвонил Стылому.
– Он весь горит и чахнет от любви, – сообщил он, самодовольно улыбаясь. – Так что, Шура, дело за тобой.
– Знаешь, я решил переночевать на Арбате, – сказал Стылый явно недовольный эйфорией, охватившей сообщника. – И приятель один женственный придет завтра в девять, подсадной уткой будет. У него такая мордашка, такие белы ручки – не чета твоим.
– Перестраховываешься?
– Да нет... Борис Михайлович – серому волку не чета. С ним перестраховаться нельзя. В общем, как договорились, если он явиться не один – звони. Если один – тоже звони.
– Хорошо.
– Слушай, помнишь, ты как-то обмолвился о дорогой проститутке... – немного помолчав, протянул Стылый смущенно. – Ну, с которой в ресторане познакомился...
– Элеонорой Понятовской что ли? "Мы найдем друг друга в старинном особняке на Остоженке" и так далее?
– Да. Уступи ее мне. В благодарность за сто семьдесят пять тысяч баксов, которые я тебе подарил... Тоска что-то на меня напала за этими твоими розовыми занавесками.
– С ума сошел? Перед делом? Ты же профессионал!
– Перед делом я всегда с бабами оттягиваюсь. Почти всегда.
Ради дела Смирнов решил не понимать, что означало "Почти всегда".
– Хорошо, я позвоню. К ней поедешь, или прислать?
– Пришли... Не хочется мне что-то по Москве топтаться.
– Послушай, а что, семьи у тебя нет?
– Дочка девятилетняя у мамы живет... Ольга...
Имя дочери Стылый произнес теплее, чем Смирнов произносил имя своей.
– А жена?
– Слиняла в девяносто втором...
– Почему так?
– Да я сам ее выпер... Сделал так, чтобы ушла. Меня каждый день могли либо свои, либо наши шлепнуть. И дочку с ней заодно...
– Понятно. А где она сейчас?
– Умерла... Черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью.
– Травма?
– Да. Под машину в девяносто девятом попала. Через три дня после того, как мы впервые за шесть лет гуляли по Тверскому бульвару втроем... И думали, как жить дальше.
– Убили что ли?
– Похоже...
– А кто?
– Не знаю. Врагов и друзей у меня полно. Ну, ладно, пока. Не забудь Элеоноре с Остоженки позвонить.
Растроганный Смирнов тепло ответил:
– Позвоню, но ты там особо не распаляйся и больше двух раз не ходи...
Ответил и вспомнил Юлию, привязанную к батарее парового отопления телефонным шнуром. Обнаженные ягодицы, сперму, стекающую из влагалища...
– Не беспокойся, я только на плечике ее посплю, – ворвался в его реминисценции Стылый и положи трубку.
* * *
Как ни странно, воспоминания событий, коренным образом изменивших течение жизни Смирнова, на этот раз его не взволновали. Может быть, потому, что Евгений Александрович, слушая равнодушный голос Стылого, по каким-то его ноткам и оттенкам ясно понял, что человек, изнасиловавший Юлию, во многих отношениях лучше его. Он не доводил жен до развода своим категорическим императивом, не обещал студенткам жениться, не писал всякую чепуху в научные журналы, не раскатывал за государственный счет по живописным рудным районам, и вообще был добрее и чище.
"Почему же тогда он раз за разом напоминает мне о том, что было? Неосознанно напоминает? Из-за того напоминает, что это навязанное изнасилование гложет его душу? Или просто я на всем этом шизанулся и каждое десятое его слово воспринимаю, как намек?
...Нет, это чисто мужское. Он просто не может удержаться, чтобы не намекнуть мне: "Я трахал твою бабу, и она оргазмировала". Да, наверное, так. Ну, гад, ты у меня получишь красотку на ночь!"
Спустя минуту Смирнов позвонил Элеоноре Кирилловне Понятовской и попросил в счет аванса послать на Арбат нечто напоминающее Вупи Голдберг.
28. Эта женщина – его женщина
Было десять минут двенадцатого. О сне Смирнов и не думал. Завтра по его воле умрет человек, а он будешь спать?
Нет. Он так не умел. Пока не умел.
В одиннадцать тридцать цепь оборвалась. Как был, в халате, сунув в карман мобильный телефон, он побежал наверх. К Марье Ивановне. Бессонная ночь, так бессонная ночь. А за Бориса Михайловича Юлия простит все. Она умеет подбивать сальдо.
Не успел еще смолкнуть первый (очень робкий) звонок, как Мария Ивановна загремела запорами. Через две минуты (запоров было четыре, а хозяйка суетилась) он увидел ее лицо.
Немногие женщины так на него смотрели. С ликующей надеждой в глазах, как Пигмалион на оживающую Галатею.
– Закурить не найдется? – спросил Смирнов, потоптавшись.
– Найдется, найдется, – закивала Мария Ивановна, приглашая войти. – И спички найдутся, и соль, и хлеб.
Смирнов вошел, уселся в кресло, в котором сидел в предыдущее свое посещение. На столике лежала непочатая пачка легкого "Парламента".
– Курить будешь ходить на лестничную площадку, – сказала Мария Ивановна, сев напротив.
Смирнова реплика покоробила. Но он смолчал.
– Я дала Рае двести рублей, чтобы она тебе рассказала то, что рассказала. Хотела...
Смирнов впился глазами в глаза женщины. Они говорили ему: "Ну что ты кокетничаешь? Ты ведь пришел послушать мой голос, потрогать мои грудки, провести ладошкой по попочке, посмотреть, по-прежнему ли так хорошо лежать рядом со мной, быть на мне, быть во мне... Ну, хочешь, я подойду к тебе, опущусь перед тобой на колени? Опущусь и посмотрю снизу-вверх, так выразительно посмотрю, что ты не удержишься, повалишь меня на ковер и сделаешь все так, мы сделаем все так, что после этого долго будем лежать, приходя в себя, лежать, в силах лишь касаться друг друга утомившимися телами?"
Смирнов ответил глазами: "Да, хочу". Мария Ивановна подошла, присела перед ним на колени, посмотрела призывно, с искоркой...
Спустя сорок минут они, приходя в себя, лежали на пушистом ковре, лежали, пропитываясь счастьем, переполнявшим комнату.
– Мне завтра рано вставать... – сказал Смирнов, не открывая глаз.
– Ты же в отпуске, – прикоснулась к нему Мария Ивановна.
– Завтра в девять я должен быть на Арбате. Дела, – тепло женщины по-прежнему привлекало его, все остальное казалось второстепенным.
– С Сашей дела?
– Да...
– Что-нибудь серьезное?
– Серьезное, но не для меня...
– А что ты будешь делать?
– На стреме стоять...
– А что Саша будет делать?
Смирнов не ответил. Придвинулся, поцеловал в шею. В плечо. Увидел грудь. Не смог не поцеловать и ее.
– Пойду в ванную, – сказала Мария Ивановна, поднимаясь.
Пошла. Мылась, не закрыв двери. Смирнов видел ее почти всю. Перекатился, чтобы было видно. Смотрел пристально. Как запускает руку в промежность. Как поводит по бедрам. Как струйки и капли воды стекают по коже. Смотрел и понимал, что эта женщина – его женщина. И что она желает быть его женщиной.
Пока мылся Смирнов, Мария Ивановна подняла с ковра его мобильный телефон. Прошла в спальную, отметив, что телефон почти такой, что и у нее. Позвонила по последнему входящему номеру.
– Да... – ответил сонный голос.
– Борис Михайлович? – спросила она, прикрыв рот пальчиками.
– Да.
– Завтра утром вас должны убить.
Опустив телефон в карман халатика. Мария Ивановна перевела стрелки часов на полтора часа назад. Во всех комнатах. "Авось не заметит".
Когда в спальную вошел Евгений Александрович, она сидела перед трельяжем и готовилась ко сну. Умащивала лицо, внимательно следя за любовником в зеркало.
Смирнова это покоробило. Он не собирался спать. Не смог бы – он сова. Тем более, такие потрясения. Тем более, что всего лишь час ночи. И такая женщина на пуфике.
– Мне какими духами попрыскаться? – спросила его Мария Ивановна, не оборачиваясь.
Она покупала духи дневные и ночные. И любовные.
– Есть хочу, – ответил Смирнов. – Телефона моего не видела?
– Там, в стенке на полочке, под вазой.
В стенке на полочке под вазой лежал телефон Марии Ивановны.
Легли они спать в три ночи. То есть в четыре тридцать.
В пять утра позвонил Стылый. Ждавшая звонка Мария Ивановна услышала: "Мне каюк, Смирнов!", звуки падающей мебели и предсмертный вопль разбивающегося телефона. Выключив мобильник, положила его на тумбочку рядом со своим, поцеловала похрапывающего Смирнова, поднялась осторожно и пошла по комнатам переводить стрелки часов на правильное время. Заснула она, лишь голова ее коснулась подушки.
Смирнов проснулся в девять часов. Он всегда вставал минута в минуту в загаданное время. Посмотрел на часы. "Не может быть! Проспал!"
– Милый, будь осторожен, – пробормотала спящая Мария Ивановна. – У меня дурное предчувствие...
Позвонив Стылому, и не дождавшись ответа, Смирнов спешно поехал на Арбат.
29. Кран завернут
Шуру взяли сонным. В пять утра. Через полтора часа после того, как ушла в поте лица поработавшая "Вупи Голдберг". Взяли, избили и бросили в прихожей.
Допрашивал его Василий Васильевич, явившийся в пять тридцать.
– Ты, Александр, хорошо знаешь, что я держу свое слово, – сказал он, присев на корточки перед своим связанным подчиненным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
– Почему это?
– Видишь ли, мне кажется, нет, я вижу, что ты вошел в образ по самые уши. В глубине души, точнее не души, а зада, ты боишься Бориса Михайловича. Ты боишься, что он загонит тебе по самые печенки. Есть такое?
– Есть, – покраснел Смирнов.
– Вот поэтому пойду я. Не хочу доверять свою жизнь человеку, у которого тылы не в порядке. А ты будешь крутиться вокруг и по мобильнику меня информировать. Сможешь сделать это незаметно?
– Обижаешь, начальник.
– У него солидные люди в охране.
– Придумаю что-нибудь. Поехали, что ли?
26. Занавески с амурами
Квартира была найдена на Арбате, рядом с рестораном "Прага". Трехкомнатная, с черным ходом во двор. Обстановка, правда, так себе. Пропыленная рухлядь тридцатых годов, пестрые половички, вязанные из обветшавшего тряпья и хозяйка, подслеповатая восьмидесятилетняя бабушка Варвара Капитоновна.
– Да уж... – сказал Смирнов, осмотрев свое любовное гнездышко. – Это не Рио-де-Жанейро, нет. И мочой пахнет.
– Это она ноги больные парит, – виновато улыбнулся Стылый. У него была бабушка, долгие годы мучившаяся артритом.
– А ты откуда знаешь?
– Там чайник на кухне. Пойди, понюхай.
– Верю. А не сбежит мой милый от такого парфюма?
– Прихожую уберем, пропылесосим, дезодорантом опрыскаем, а дальше нее он не уйдет.
– В подъезде тоже вонь, – скривился Смирнов. – Представляешь, что он обо мне подумает?
– Предупредишь. Скажешь, что ты, вся такая утонченная, нежная, вынуждена жить в таких антисанитарных условиях. Он тебя еще крепче полюбит. И вообще, ты что, порнуху не видел? На Западе сейчас любят сдобрить секс экскрементами.
– Хамите, товарищ майор.
Стылому обращение понравилось.
– Хамлю, – сказал он, расправив плечи, – потому что здесь черный ход. И уйти по нему можно и во двор, и на крыши. И соседняя квартира с черным ходом пустая, и дверь в нее не закрыта.
– Занавески надо хотя бы поменять...
– Это ты правильно придумал. Купи розовые, с амурами и красными оборочками...
– И окна неплохо бы помыть...
Шура засмеялся. Чуть ли не до слез. Присел на шаткую табуретку, крашенную в стойкий коммунальный цвет.
– Ты чего? – удивился Смирнов.
– Ты приберешься, окна помоешь, занавесочки повесишь, войдешь в роль и... решишь остаться! Представляешь, какая у тебя сладкая жизнь пойдет? Раз в неделю потерпишь на себе богатенького буратино и вся жизнь твоя обитель! Баб модельных будешь таскать для разнообразия, по раутам ходить, по курортам ездить. Хотя нет, ничего у тебя не получится... Не захочет он тебя. Нет, не захочет.
– Почему это? – поддался на провокацию Смирнов.
– У тебя ноги, похоже, кривые, – сочувственно сказал Стылый.
– Не кривые, а накаченные. Походил бы с мое на высокогорье.
– Угловатых икр он тоже не любит. Никто не любит у девушек угловатых накаченных икр.
– Дурак ты, и речи у тебя дурацкие.
– Точно, дурак. Я же забыл, что ты на Юле женишься, а у нее доходы точно такие же. И что с ней точно также можно жить. Беззаботно и денежно. Родит ребенка для полноты семейной фотографии, потом займется делами. А тебе намекнет, чтобы не терялся.
Шура знал Юлию. Смирнов отвернулся. "Зачем все это? – подумал он. – Засады, убийства? О поругании своем она забыла, сейчас омаров кушает на Красном море... И наверняка со временем намекнет, чтобы не терялся и завел чистенькую любовницу".
– Ты много не думай, – положил ему руку на плечо Шура. – Не забывай, дело не в том, что будет с тобой, а в том, что будет с Юлией. И если мы не убьем Бориса Михайловича, то он убьет ее. Убьет, и ты, малодушный, будешь всю жизнь мучиться... Так что сейчас мы работаем на тебя...
– И на тебя...
– Естественно! Корыстный интерес – это самый классный в мире интерес.
К вечеру все было готово к приему высокого гостя. Выйдя из дома на Арбат, Смирнов и Стылый посмотрели на занавески, розовеющие за чисто вымытыми окнами.
– Черт, если бы я был Борисом Михайловичем и увидел их, я бы испарился от вожделения! – хмыкнул Стылый, по-товарищески подтолкнув Смирнова плечом.
27. Стылый нервничает
Борис Михайлович обещал приехать ровно в десять утра. Поговорив с ним воркующим голоском, Евгений Александрович позвонил Стылому.
– Он весь горит и чахнет от любви, – сообщил он, самодовольно улыбаясь. – Так что, Шура, дело за тобой.
– Знаешь, я решил переночевать на Арбате, – сказал Стылый явно недовольный эйфорией, охватившей сообщника. – И приятель один женственный придет завтра в девять, подсадной уткой будет. У него такая мордашка, такие белы ручки – не чета твоим.
– Перестраховываешься?
– Да нет... Борис Михайлович – серому волку не чета. С ним перестраховаться нельзя. В общем, как договорились, если он явиться не один – звони. Если один – тоже звони.
– Хорошо.
– Слушай, помнишь, ты как-то обмолвился о дорогой проститутке... – немного помолчав, протянул Стылый смущенно. – Ну, с которой в ресторане познакомился...
– Элеонорой Понятовской что ли? "Мы найдем друг друга в старинном особняке на Остоженке" и так далее?
– Да. Уступи ее мне. В благодарность за сто семьдесят пять тысяч баксов, которые я тебе подарил... Тоска что-то на меня напала за этими твоими розовыми занавесками.
– С ума сошел? Перед делом? Ты же профессионал!
– Перед делом я всегда с бабами оттягиваюсь. Почти всегда.
Ради дела Смирнов решил не понимать, что означало "Почти всегда".
– Хорошо, я позвоню. К ней поедешь, или прислать?
– Пришли... Не хочется мне что-то по Москве топтаться.
– Послушай, а что, семьи у тебя нет?
– Дочка девятилетняя у мамы живет... Ольга...
Имя дочери Стылый произнес теплее, чем Смирнов произносил имя своей.
– А жена?
– Слиняла в девяносто втором...
– Почему так?
– Да я сам ее выпер... Сделал так, чтобы ушла. Меня каждый день могли либо свои, либо наши шлепнуть. И дочку с ней заодно...
– Понятно. А где она сейчас?
– Умерла... Черепно-мозговая травма, несовместимая с жизнью.
– Травма?
– Да. Под машину в девяносто девятом попала. Через три дня после того, как мы впервые за шесть лет гуляли по Тверскому бульвару втроем... И думали, как жить дальше.
– Убили что ли?
– Похоже...
– А кто?
– Не знаю. Врагов и друзей у меня полно. Ну, ладно, пока. Не забудь Элеоноре с Остоженки позвонить.
Растроганный Смирнов тепло ответил:
– Позвоню, но ты там особо не распаляйся и больше двух раз не ходи...
Ответил и вспомнил Юлию, привязанную к батарее парового отопления телефонным шнуром. Обнаженные ягодицы, сперму, стекающую из влагалища...
– Не беспокойся, я только на плечике ее посплю, – ворвался в его реминисценции Стылый и положи трубку.
* * *
Как ни странно, воспоминания событий, коренным образом изменивших течение жизни Смирнова, на этот раз его не взволновали. Может быть, потому, что Евгений Александрович, слушая равнодушный голос Стылого, по каким-то его ноткам и оттенкам ясно понял, что человек, изнасиловавший Юлию, во многих отношениях лучше его. Он не доводил жен до развода своим категорическим императивом, не обещал студенткам жениться, не писал всякую чепуху в научные журналы, не раскатывал за государственный счет по живописным рудным районам, и вообще был добрее и чище.
"Почему же тогда он раз за разом напоминает мне о том, что было? Неосознанно напоминает? Из-за того напоминает, что это навязанное изнасилование гложет его душу? Или просто я на всем этом шизанулся и каждое десятое его слово воспринимаю, как намек?
...Нет, это чисто мужское. Он просто не может удержаться, чтобы не намекнуть мне: "Я трахал твою бабу, и она оргазмировала". Да, наверное, так. Ну, гад, ты у меня получишь красотку на ночь!"
Спустя минуту Смирнов позвонил Элеоноре Кирилловне Понятовской и попросил в счет аванса послать на Арбат нечто напоминающее Вупи Голдберг.
28. Эта женщина – его женщина
Было десять минут двенадцатого. О сне Смирнов и не думал. Завтра по его воле умрет человек, а он будешь спать?
Нет. Он так не умел. Пока не умел.
В одиннадцать тридцать цепь оборвалась. Как был, в халате, сунув в карман мобильный телефон, он побежал наверх. К Марье Ивановне. Бессонная ночь, так бессонная ночь. А за Бориса Михайловича Юлия простит все. Она умеет подбивать сальдо.
Не успел еще смолкнуть первый (очень робкий) звонок, как Мария Ивановна загремела запорами. Через две минуты (запоров было четыре, а хозяйка суетилась) он увидел ее лицо.
Немногие женщины так на него смотрели. С ликующей надеждой в глазах, как Пигмалион на оживающую Галатею.
– Закурить не найдется? – спросил Смирнов, потоптавшись.
– Найдется, найдется, – закивала Мария Ивановна, приглашая войти. – И спички найдутся, и соль, и хлеб.
Смирнов вошел, уселся в кресло, в котором сидел в предыдущее свое посещение. На столике лежала непочатая пачка легкого "Парламента".
– Курить будешь ходить на лестничную площадку, – сказала Мария Ивановна, сев напротив.
Смирнова реплика покоробила. Но он смолчал.
– Я дала Рае двести рублей, чтобы она тебе рассказала то, что рассказала. Хотела...
Смирнов впился глазами в глаза женщины. Они говорили ему: "Ну что ты кокетничаешь? Ты ведь пришел послушать мой голос, потрогать мои грудки, провести ладошкой по попочке, посмотреть, по-прежнему ли так хорошо лежать рядом со мной, быть на мне, быть во мне... Ну, хочешь, я подойду к тебе, опущусь перед тобой на колени? Опущусь и посмотрю снизу-вверх, так выразительно посмотрю, что ты не удержишься, повалишь меня на ковер и сделаешь все так, мы сделаем все так, что после этого долго будем лежать, приходя в себя, лежать, в силах лишь касаться друг друга утомившимися телами?"
Смирнов ответил глазами: "Да, хочу". Мария Ивановна подошла, присела перед ним на колени, посмотрела призывно, с искоркой...
Спустя сорок минут они, приходя в себя, лежали на пушистом ковре, лежали, пропитываясь счастьем, переполнявшим комнату.
– Мне завтра рано вставать... – сказал Смирнов, не открывая глаз.
– Ты же в отпуске, – прикоснулась к нему Мария Ивановна.
– Завтра в девять я должен быть на Арбате. Дела, – тепло женщины по-прежнему привлекало его, все остальное казалось второстепенным.
– С Сашей дела?
– Да...
– Что-нибудь серьезное?
– Серьезное, но не для меня...
– А что ты будешь делать?
– На стреме стоять...
– А что Саша будет делать?
Смирнов не ответил. Придвинулся, поцеловал в шею. В плечо. Увидел грудь. Не смог не поцеловать и ее.
– Пойду в ванную, – сказала Мария Ивановна, поднимаясь.
Пошла. Мылась, не закрыв двери. Смирнов видел ее почти всю. Перекатился, чтобы было видно. Смотрел пристально. Как запускает руку в промежность. Как поводит по бедрам. Как струйки и капли воды стекают по коже. Смотрел и понимал, что эта женщина – его женщина. И что она желает быть его женщиной.
Пока мылся Смирнов, Мария Ивановна подняла с ковра его мобильный телефон. Прошла в спальную, отметив, что телефон почти такой, что и у нее. Позвонила по последнему входящему номеру.
– Да... – ответил сонный голос.
– Борис Михайлович? – спросила она, прикрыв рот пальчиками.
– Да.
– Завтра утром вас должны убить.
Опустив телефон в карман халатика. Мария Ивановна перевела стрелки часов на полтора часа назад. Во всех комнатах. "Авось не заметит".
Когда в спальную вошел Евгений Александрович, она сидела перед трельяжем и готовилась ко сну. Умащивала лицо, внимательно следя за любовником в зеркало.
Смирнова это покоробило. Он не собирался спать. Не смог бы – он сова. Тем более, такие потрясения. Тем более, что всего лишь час ночи. И такая женщина на пуфике.
– Мне какими духами попрыскаться? – спросила его Мария Ивановна, не оборачиваясь.
Она покупала духи дневные и ночные. И любовные.
– Есть хочу, – ответил Смирнов. – Телефона моего не видела?
– Там, в стенке на полочке, под вазой.
В стенке на полочке под вазой лежал телефон Марии Ивановны.
Легли они спать в три ночи. То есть в четыре тридцать.
В пять утра позвонил Стылый. Ждавшая звонка Мария Ивановна услышала: "Мне каюк, Смирнов!", звуки падающей мебели и предсмертный вопль разбивающегося телефона. Выключив мобильник, положила его на тумбочку рядом со своим, поцеловала похрапывающего Смирнова, поднялась осторожно и пошла по комнатам переводить стрелки часов на правильное время. Заснула она, лишь голова ее коснулась подушки.
Смирнов проснулся в девять часов. Он всегда вставал минута в минуту в загаданное время. Посмотрел на часы. "Не может быть! Проспал!"
– Милый, будь осторожен, – пробормотала спящая Мария Ивановна. – У меня дурное предчувствие...
Позвонив Стылому, и не дождавшись ответа, Смирнов спешно поехал на Арбат.
29. Кран завернут
Шуру взяли сонным. В пять утра. Через полтора часа после того, как ушла в поте лица поработавшая "Вупи Голдберг". Взяли, избили и бросили в прихожей.
Допрашивал его Василий Васильевич, явившийся в пять тридцать.
– Ты, Александр, хорошо знаешь, что я держу свое слово, – сказал он, присев на корточки перед своим связанным подчиненным.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27