— А кроме пасечника есть тут у вас бывшие партизаны? — перевел Шорохов разговор на интересующую его тему.
— Найдем мы тебе партизан! — развеселился Вася. Павел Петрович, видя, что новый приятель малость захмелел, стал подумывать, как откланяться да двигать к дому, — ему еще три километра топать через бор…
И тут Вася заявил:
— Послезавтра еду на турбазу, у меня отпуск с понедельника.
Павел Петрович забыл и про дом: вроде бы тут поблизости всего одна турбаза — «Солнечный лотос».
— И мне знакомые советовали пожить на какой-то турбазе, — проговорил он. — Смешное такое название…
— «Солнечный лотос»! — обрадовался Вася. — Турбаза нашей «резинки». Я туда и еду! Паша! — вдруг осенило его. — Айда со мной на пару? Директор турбазы — Володька Зыкин, мой дружок, гарантирую тебе финский домик на две койки… А какая банька на берегу у Володьки!
— А чего? — будто раздумывая, сказал Шорохов. — В Борках скукотища! Речка воробью но колено, правда, рыбак я не ахти какой…
Тут подошла Аня, и Вася поднялся во весь свой внушительным рост. Видно было, что перед девушкой он робел. Она ничего такого и не сказала, а он принялся оправдываться; мол, кроме пива, ни-ни! И товарищ писатель может подтвердить.
Товарищ подтвердил. Новые знакомые проводили его до околицы, Вася даже хотел подвезти на своем «жигуленке», но Шорохов отказался, да и Аня строго затормошила его за рукав — дескать, про пиво забыл?
— Домик будет в твоем распоряжении… — в который раз стал заверять Вася. — Володька Зыкин…
— Твой дружок, — с улыбкой подсказал Павел. Все-таки пиво ударило Васе в голову, — он, пожалуй, кружек пять влил в себя.
Шагая под звездным небом но сумрачному проселку в Борки, Павел Петрович размышлял о сегодняшнем вечере. Вот тебе и тихая деревенская жизнь! Столько неожиданных приключений выпало на его долю, даже драка, он вспомнил известную поговорку: «Третий — лишний». Сунулся выручить девушку, а она же тебя и обложила! Он пощупал вспухшую губу — ничего, к утру все пройдет. Поспешных выводов Шорохов никогда не делал, этому учили его в школе КГБ, но добродушный верзила Вася ему понравился. И очень кстати, что тот едет отдыхать на турбазу. Одно дело — одному заявиться, а другое — с веселым приятелем, которого «уважает» директор Зыкин… А завтра нужно будет снова наведаться в Клины к пасечнику Кузьме Даниловичу Лепкову: он партизанил в этих местах и, возможно, что-нибудь слышал о Храмцове. И «граф» Гриваков-Потемкин ему должен быть известен. Свидетелем по делу разоблачения карателей Лепков не проходил, значит, он не был в отряде Храмцова. И все-таки не может такого быть, чтобы но осталось ни одного свидетеля, знающего о судьбе целого отряда…
Росистая трава хлестала по ногам, ночные птицы тоскливо вскрикивали, невдалеке прокукарекал петух — значит, деревня близко…
Из избы доносился переливчатый храп бабки Дарьи, на скамейке у крыльца Павел Петрович обнаружил горшок с молоком и завернутую в газету горбушку хлеба. Бока горшка запотели. После пива молоко как-то не шло, он поставил горшок на место, прикрыл газетой и отправился на душистый сеновал спать. Стряхнув с простыни труху и кулаками взбив подушку, Шорохов быстро разделся и улегся в продавленную его телом узкую выемку в сене. В щель соломенной крыши виднелось сразу целое созвездие, одна звезда почему-то все время меняла свой цвет — из голубой становилась розовой, потом белой и снова голубой. Может, там, в глубине вселенной, умирает старая звезда или нарождается новая?.. Пряный, ни с чем не сравнимый запах сена, тихий шорох внизу, редкие протяжные вскрики в лесу — все это было непривычно и вместе с тем вызывало в памяти какие-то далекие, позабытые картины детства: звезды над головой, запах свежескошенного сена, хрумканье лошади, пасшейся неподалеку, и запах вкусной похлебки на костре…
Что-то Гривакова привлекло сюда, но что именно? Думал ведь он о том, что его могут узнать? Так оно и случилось. Значит, и он узнал бывшую партизанку Клаву? Чего бы иначе ему так поспешно понадобилось уезжать с турбазы? Испугался… И тогда он решил убрать опасного для него свидетеля… А может быть, просто совпадение? На учительницу мог наехать и какой-нибудь пьяный хулиган. Вскрикнула же она: «Да он пьяный!» Но слишком уж много совпадений — после встречи с Клавдией Михайловной турист с блондинкой исчезают с турбазы. Куда они подались? И что или кого тут «граф» искал? А может, нашел? И теперь его зыбкий след канул в неизвестность? Для того чтобы все стало известным, и послали сюда капитана Шорохова, и он обязан сделать все возможное и невозможное, чтобы разыскать липового «графа»…
Уже сквозь сон он услышал, как с крыши мягко спрыгнула кошка, шурша сеном, съехала вниз и затаилась. Ее стремительный бросок, тонкий мышиный писк и довольное мурлыканье он уже не слышал.
7. ТУРБАЗА «СОЛНЕЧНЫЙ ЛОТОС»
Павел Петрович сидел с книжкой на скамейке-качалке и краем глаза наблюдал за Клавдией Михайловной, убирающей в домиках. В руках у нее лохматая швабра (на щетку она намотала тряпки), возле открытой двери — ведро с водой. Женщина макала швабру в ведро и елозила ею по крашеному дощатому полу. Из-под белого платка выбивались пряди седых волос. Движения женщины были неторопливые, привычные. Покончив с одним домиком, она переходила к другому. Не считая главного корпуса, на турбазе было восемь дощатых домиков, затейливо раскрашенных в разные цвета. Шорохов жил в домике, наполовину желтом, наполовину оранжевом, а крыша была из розового стеклопластика. Высокие сосны почти не давали лучам пробраться в помещение, поэтому там всегда царил полумрак.
Василий представил Шорохова как писателя — пришлось тому доставать из сумки предусмотрительно захваченный с собой сборник с его рассказом «Трубочист» и показать директору. Наверное, из уважения к писательской профессии Зыкин самолично водрузил на одну из тумбочек холодильник «Морозко», принес настольную лампу с картонным абажуром и пообещал никого не подселять к «писателю», даже если наедут в субботу работники с завода резинотехнических изделий.
Клавдия Михайловна, скользнув равнодушным взглядом по Шорохову, перешла к следующему домику. Грязную воду выплеснула в кусты вереска, буйно растущего кругом меж толстых сосновых стволов, спустилась вниз к озеру и принесла чистой.
Невысокого роста, неулыбчивая, она, казалось, была погружена в какую-то свою печальную думу, оттого, наверное, глубокие морщины и избороздили ее лоб. С отдыхающими она сама не заговаривала, отвечала вежливо, но коротко, в общем, старалась ни с кем не общаться. Рабочий день ее заканчивался в четыре часа, после чего она шла пешком вдоль озера по узкой, протоптанной в траве тропинке в свою деревню, в двух километрах от турбазы. Там у нее был дом, корова, немудреное крестьянское хозяйство. Жила Клавдия Михайловна одна. Замужем она не была.
Ее трагическую судьбу Шорохов теперь хорошо знал. Как только в эти места нагрянули оккупанты, восемнадцатилетняя комсомолка Клава сразу подалась к партизанам. До войны они закончила в Клинах десятилетку и мечтала поступить в педагогический институт, уже и документы послала… В отряде она числилась медицинской сестрой — пригодились навыки, которые получила от матери-акушерки, — быстро научилась делать перевязки раненым, лечить простудные заболевания. В отряде находился и ее жених, Леша Кулешов. Был он отчаянный, не щадя себя, лез в самое пекло. Скоро командир отряда Краснов определил его в разведку. Юная медсестра места себе не находила, когда Леша уходил на задания. На его счету уже были смелые диверсии, однажды он привел в лагерь штабного офицера с ценными документами. Любовь их была чистой и целомудренной. Леша приносил ей из лесу цветы, подарил трофейный маленький браунинг. Однажды он из разведки не вернулся… Гораздо позже узнала Клава о героической гибели своего возлюбленного. Леша в сумерках подполз к комендатуре в большом поселке, финкой снял часового и швырнул в освещенное окно две противотанковые гранаты. Тогда погибло много фашистов, но каратели уже у самого леса настигли отважного разведчика. Он прошел через адские пытки, никого не выдал и, избитый и окровавленный, был повешен за ноги на колодезном журавле. И никто не знает, где теперь его могила.
В 1942 году, в августе, большой отряд карателей, вооруженных пулеметами и минометами, внезапно напал на партизанский лагерь. Два «фоккевульфа» обрушили на застигнутых врасплох партизан осколочные бомбы. Большая часть людей погибла, отбиваясь от наседавших карателей; четырнадцать человек вместе с Дедом — командиром партизанского отряда, действовавшего по соседству с Храмцовым, ушли топким болотом; шесть человек, в том числе и Клаву, захватили в плен. Пятерых мужчин тут же на ее глазах расстреляли на опушке и трупы побросали в болото, а ее почему-то пощадили…
Командовал отрядом карателей Гриваков, его величали «графом». Видно, ему приглянулась стройная сероглазая девушка, и он не велел ее трогать. «Покойника мы из нее всегда успеем сделать, — цинично заявил он своим подручным. — А пока она нам может пригодиться…» Скоро Клава поняла, что он имел в виду. Ее не пытали, допросил всего лишь один раз сам Гриваков, причем не кричал, не требовал выдать товарищей: он прекрасно знал, что партизаны ушли от преследования и девушка не имеет представления, где они теперь. Фамилию командира он знал. В докладной записке начальству Гриваков указал, что партизанский отряд Деда полностью уничтожен, те, кто пытался уйти через болото, были расстреляны с «фоккевульфов». Такая сводка устраивала всех: Гривакова, его начальника оберштурмфюрера Рудольфа Барка и немецкое командование армии, которой подчинялся отряд тайной полевой полиции. О захваченной в плен девушке Гриваков вообще умолчал. Правда, позже «граф» хвастливо докладывал Барку, что, дескать, сумел заставить бывшую партизанку работать на тайную полевую полицию…
Клава не была героиней. Там, в развороченном бомбами и минами лесу, она уже приготовилась умереть вместе с взятыми в плен товарищами, но судьба вот распорядилась с ней иначе. Гриваков отправил ее в баню, дал на выбор хорошее дамское белье и платье, заставил пить вместе с ним коньяк и в ту же ночь силой овладел ею. Сделал своей наложницей, пригрозив, что если она не будет за него держаться, то передаст ее своему отряду, а потом отвезет в солдатский дом терпимости. И она знала, что это не пустая угроза. Люто ненавидя насильника, она прожила с ним до самой зимы. Сначала прибирала в комнатах, потом Гриваков стал поручать ей разную канцелярскую работу: печатать на машинке сводки, фамилии расстрелянных, повешенных, отправленных в Германию. Пыталась бежать, но «граф» был бдителен — с Клавы не спускал глаз. Иногда она жалела, что не погибла имеете с товарищами, но покончить с собой не было сил. До сих пор она с ужасом вспоминает ту страшную зиму… Несколько раз ночью приходила Клаве в голову мысль зарезать его в постели кинжалом, может быть, она в конце концов и сделала бы это, но тут подвернулся счастливый случай: Гриваков отправил Клаву с немецким унтер-офицером и солдатом-пулеметчиком в районный центр — отвезти лично оберштурмфюреру СС Барку запечатанный пакет, и на обратном пути захватить на складе дефицитные продукты. Немецкое командование нет-нет да и подкидывало награбленное в Европе добро своим наемникам. Пакет отвезти и получить провизию мог бы и унтер-офицер, но дело было в том, что Рудольф Барк, как-то увидев в канцелярии девушку, заинтересовался ею… Разве мог откачать своему начальнику Гриваков? И он скрепя сердце отправил к нему Клаву.
До районного центра от поселка, в котором расположился штаб карателей, было тридцать восемь километров. Дорога была хорошо накатана, и мотоцикл с коляской резво бежал по неширокой просеке, разрезавшей заснеженный сосновый бор. Холодный ветер леденил лицо, и девушка пряталась за широкой спиной фрица. Навстречу им попался лишь один грузовик с закутанным в русский овчинный тулуп охранником в кузове, восседавшим на больших ящиках. Несколько раз дорогу перелетали чем-то встревоженные сороки. Немцы не обратили на это внимания, а Клава, прожившая в лесу почти год, насторожилась, сердце ее бешено заколотилось. Так ведут себя сороки, если в лесу кто-то есть. А кто может в эту пору прятаться в лесу?..
Дальше все произошло очень быстро. Унтер-офицер, ведший мотоцикл, вскрикнул и, сбив Клаву, сидевшую на заднем сиденье, закувыркался по обочине, мотоцикл с ревом врезался в сугроб и, залязгав железом, заглох. Пулеметчик молча выкарабкивался из-под опрокинувшейся коляски, придавившей его. Из-за толстых стволов высыпали черные фигуры с автоматами в руках. Впрочем, не прозвучало ни одного выстрела: верзила унтер-офицер, до половины зарывшись в сугроб, поднял обе руки в перчатках-крагах, пулеметчик, так и не вытащивший из-под края зеленой коляски ногу, тоже тянул руки вверх и испуганно верещал по-немецки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14