II
326-й линейный
До сей поры нам везло: русские бомбы пролетали у нас над головой с таким звуком, знаете, как полотно рвется — что-то вроде тр-р-ззык, — а за ним следовал сначала глухой разрыв — бум! — а потом такой жестяной лязг, будто грохнули об пол целый поднос скобянки — блям! Приятного, скажу вам, мало, поскольку лязганье это производила не что иное, как разлетающаяся во все стороны картечь. И хотя пока летела она по большей части мимо, все же то один, то другой из нас, вскрикнув «Мама!» или выругавшись, падал, получив добавочную дырочку в теле. Но в сущности потери были незначительные — раненых всего человек шесть или семь, да и те, по большей части, оставались в строю. Забавно. Помнится, раньше, получив самую ничтожную царапину, всякий предпочитал повалиться наземь в рассуждении выйти из боя. Но в то утро, под Сбодуновом, каждый, кто мог стоять на ногах, старался ковылять со всеми вместе.
Дымно было как в преисподней, а мы шли вперед, стараясь потеснее прижаться к плечу товарища, стиснув зубы и намертво вцепясь в ружья с примкнутыми штыками. Раз, и другой, и третий трещало раздираемое полотно, лязгала жесть, но мы — если, понятное дело, не считать тех, кто падал — не сбивались с шага, не расстраивали рядов. Перед первой шеренгой колыхалась шляпа капитана Гарсии: он был славный малый и храбрый солдат, кряжистый такой коротышечка родом из Сории, с густейшими бакенбардами и моржовыми усищами на пол-лица. Вот снова — тр-рззык-бам-блям. Он размахивал саблей и время от времени оборачивался к нам, что-то крича, да разве, господин капитан, можно что разобрать в таком грохоте, и знали мы только, куда идем и зачем. К этому времени стало ясно, что и лягушатники, и русские уже заметили наш маневр — не заметить его мог разве что китайский император, — и теперь что-нибудь да произойдет, однако из-за дыма и огня мы понятия не имели, что же творилось кругом. Хорошо еще, что русские артиллеристы перебрали, должно быть, своей водки, потому что, не сообразив понизить прицел, мазали беспрестанно, да и дым, земной ему поклон от второго батальона 326-го линейного пехотного полка, не давал им навести поточнее.
Тр-р-р-ззык. Повадился кувшин по воду ходить.
Бам. Блям. Первая бомба, накрывшая нас по-настоящему, разорвалась на левом фланге, оставив от сержанта Пелаэса и двух рядовых из его взвода кровавые ошметки. Бедняга Пелаэс. Стоило ли проделывать такой долгий путь, сидеть в зеландской тюрьме, мыкать горе в лагере для военнопленных, прошагать по дорогам всей Европы ради того, чтобы подохнуть ни за что у деревни Сбодуново, на глазах у Недомерка и его маршалов, с вершины холма глядящих на тебя в подзорные трубы. В июле 1808 года, когда Северная дивизия взбунтовалась против французов, считавших нас до той поры союзниками, именно Пелаэс выстрелом из пистолета разнес череп одному галльскому петушку — майору Птифуру, прикомандированному к нашему полку. Когда князь Понтекорво, как стали теперь величать маршала Бернадота, приказал пятнадцати тысячам испанцев, расквартированным в Дании, присягнуть Жозефу Бонапарту по прозвищу Пепе-Бутылка, старшему братцу Подлючего Недомерка, несколько полков отказались наотрез. Мы, мол, испанцы, и аллонзанфанам на нас рассчитывать нечего. Отправьте нас домой, и пусть каждый барбос, деликатно выражаясь, орган родный детородный лижет себе сам. Короче говоря, подняли мятеж, и тогда Птифур не придумал ничего умнее, чем выстроить нас и закукарекать:
— Птедатели! Птоклятый сбтод! Присягайте импегатогу и коголю Испании Жозефу Бонапарту или птикажу всех гассттелять!
Вот в таком примерно духе он высказался. А наш полковник Сагун, малость уже офранцузившийся, колебался, не зная, за кого ему быть. Говорил, что, Птифур, мол, отчасти прав, то да се, а дисциплина — дело святое. И в итоге кое-кого улестил и сбил с толку. Тогда Пелаэс, вот уж точно — не говоря худого слова, — подбежал к Птифуру и вышиб ему мозги, а полковника избавил от сомнений. Я так скажу: ничего нет лучше вовремя выпущенной пули — сила в ней поистине чудотворная.
Тр-р-ззык. Бум-м. Блям. Русские пушки были все ближе и продолжали лупить по нам немилосердно. Бедняга Пелаэс освежеванной тушей остался позади, на горящей стерне — тем для него все и кончилось, а началось-то давно, и воды после того датского паскудства утекло немало. Вам-то, ясное дело, невдомек, но было время, когда только о том и говорили. Вкратце выглядит эта история так: Годой стелится перед Недомерком, происходит Трафальгарская битва, заключается испано-французский союз, в Дании высаживаются пятнадцать испанских полков под началом маркиза де Ла-Романа, а тут наступает второе мая, в Мадриде начинается свалка и резня, хлоп! — и вот уже испанским союзникам веры нет никакой. И стал нас Бонапарт подозревать в нехорошем.
— Присматривай за ними, Бернадот.
— Непременно, ваше величество.
— Эти прохвосты и союзниками-то были не ахти, а представляешь, что они выкинут, узнав, что мы расстреляли сколько-то горожан, чтобы их увековечил на полотне этот.., как его?., н-ну?.. Гойя!
Их ведь хлебом не корми, маслом не пиши, а дай побунтовать.
— Представляю, ваше величество. Дикий, некультурный народ. Варвары. Исключительно мудро вы поступили, ваше величество, дав им в справедливые и благородные государи своего августейшего братца Жозефа.
— Хватит подлизываться, Бернадот. Шевелись давай. Назначаю тебя над ними главным.
Такой вот примерно вышел у них разговор.
Следствием же его было то, что рассовали нас, чтоб не скапливались, кого куда, по дальним гарнизонам Ютландии и Фюне. И вскоре миновали блаженные времена, когда мы хлестали тамошний джин и валяли по скирдам и стогам белобрысых Гретхен, у которых такие раскидистые усесты — впрочем, и они нам спуску не давали. Теперь всерьез запахло жареным, все местные окрестные Гретхен позасели со своими благоверными взаперти, вдоль побережья шастала британская эскадра, а мы не вполне отчетливо представляли, что делать — то ли, исполняя приказ, шарахнуть по ним, то ли попросить, чтобы взяли нас на борт и доставили в Испанию. Так или иначе, с мая лягушатники стали подозревать, что мы снюхались с англичанами. Похоже, ты вступил в сношения с британцами. Да не пошел бы ты туда-то и туда-то, милейший мой Биде, твое какое дело, с кем хочу, с тем и сношаюсь. Мон дъе, как ты смеешь, парбле, где твоя честь солдата? Где-где, на гвозде, у птички в гнезде. Готово дело. Французики тогда рассердились и взяли под арест наших офицеров, стали разоружать целые полки и требовать от нас присяги своему императору, но к этому времени с тем же успехом можно было требовать, чтоб на осине груши выросли. Оценив открывающиеся перед ним виды, Ла-Романа заставил нас поклясться, что мы останемся верны Фердинанду VII и постараемся прорваться на родину, а уж там поквитаемся с лягушатниками за все.
— Играем в открытую, Лопес. Начинаем эвакуацию.
— Слушаю, господин генерал.
— Оповестите начальников и командиров, уходить будем незаметно и быстро. Займем остров Лангеланд, перебросим туда все наши пятнадцать тысяч, погрузимся на британские корабли и отплывем домой.
— Надеюсь, господин генерал, англичане сдержат свое обещание.
— Еще бы не надеяться. После всего, что мы тут наворочаем, здоровей будет не засиживаться.
— Да здравствует Испания, господин генерал!
— Чтобы здравствовала Испания, продрать ее надо до испарины.
Вышло очень славно — но лишь для тех, кому удалось уйти. Взяли Лангеланд с ходу и без боя, и в наши полки, разбросанные по всему датскому побережью, разослали приказ попроворней подтягиваться туда: разворошил ненароком осиное гнездо — на месте не стой. Первым пришел Барселонский батальон, за ним и остальные: они обтекали французские посты, обходили гарнизоны, разоружали приставленных к ним лягушатников и датские части, вовремя не успевшие убраться с дороги. В нескольких случаях приходилось без лишних слов применять методу, опробованную сержантом Пелаэсом, и в конце концов между седьмым и тринадцатым августа произошла одна из самых крупных во всей военной истории эвакуации — я вам напомню, господа, что Ксенофонт оставил Персию, имея всего 810 воинов, — и 9 190 испанцев добрались до Лангеланда с намерением погрузиться на британские посудины. Скверно, что еще 5175 человек до места сбора не дошли: Астурийский и Гвадалахарский полки были смяты датчанами в Зеландии после того памятного мятежа, когда Пелаэс застрелил француза, Алгарвейский полк в Ютландии угодил в мышеловку, а помимо них были еще испанцы из личной гвардии маршала Бернадота, были раненые и отставшие, а были еще и мелкие подразделения, которым, как нашему стрелковому взводу, входившему в состав Сильноболитского конного полка, не повезло чертовски.
Хотя еще чуть-чуть — и мы оказались бы в Лангеланде. С остатками полка вышли на побережье, а французы и датчане гнались за нами по пятам.
Бежим-бежим, а как прибежали, убедились: пальба поднялась такая, что датские суда, на которых предполагалось пересечь залив и попасть в Лангеланд, — разбиты в щепки. И плыть нам не на чем.
Бывшие наши союзнички уже готовились засадить нам по полной и устроить то же, что нашим ребятам из Алгарвейского полка, которых бросили все офицеры, за исключением одного-единственного капитана Косты — вот уж у кого кишка была не тонка: он-то и привел их на берег, но там французы вместе с датскими своими прихлебателями их окружили, пришлось сдаваться, а капитан Коста пустил себе пулю в лоб. Я и говорю — всех нас ждала та же участь, если б не наш полковник Трахало, который, даром что барон, был не пальцем деланный, во французской плавучей каталажке гнить не желал, а потому приказал переправляться вплавь, держась за конские гривы и хвосты. И ведь переправились. Не все, конечно: кто захлебнулся, кто потонул — течением снесло или просто сил не хватило, пальцы разжал. Ну, а нам, стрелкам, ведено было держаться на берегу сколько можно — дать кавалерии время уйти.
Со скрежетом зубовным мы остались прикрывать отход, отбивались как могли, то есть отчаянно, но скорее чтоб совесть не мучила, чем по другой причине, и вели этот безнадежный бой, пока не увидели — большая часть сильноболитцев уже в безопасности и на острове. Тогда те немногие, кто умел плавать, кинулись в воду, цепляясь за хвосты последних лошадей, поплыли, решив попытать судьбу. Судьба, однако, распорядилась так, что до острова не дотянул никто. А мы — то есть, все остальные, — видя, что делать нечего, побросали ружья, подняли руки.
Оттуда понесла нас нелегкая в город Гамбург на новоселье — обживать только что открытый, но оттого не менее мерзопакостный лагерь, где прокуковали мы вместе с другими бедолагами, взятыми в плен в Испании, четыре года. Смешно, ей-богу: потом, когда Недомерок слетел, немцы клялись и божились, будто все как один и с самого начала были против него. Ага, а сколько их воевало в Великой Армии? А в Гамбурге, чтоб далеко за примером не ходить, кто нас стерег и караулил?
А когда кому-нибудь из пленных удавалось сорваться в побег, не местные ли жители из окрестных деревень на нас доносили или же сами хватали и пинками гнали назад, в лагерь? То-то. Как-то так получается, что теперь вообще никто не помнит про лагерь под Гамбургом: фрицы — большие мастера маршировать гусиным шагом, а чуть что — начинаются у них провалы в памяти. Но речь сейчас не об этом, а о том, что в 1812 году, когда мы в этом лагере уж были при последнем издыхании, Бонапарту взбрело в голову идти покорять Россию.
А когда готовится вторжение таких размеров, пушечное мясо — в цене. И вот тем ветеранам Северной дивизии, кто еще не околел от холода, не загнулся с голодухи, от тифа или чахотки, предложили на выбор — либо и дальше гнить заживо, либо напялить синий мундир и отправляться на войну.
— Ну-с, есть желающие идти добровольцами в Россию?
— Куда-куда?
— В Россию.
Две с лишним тысячи пленных только и спросили: «Где подписать?» И это — после всего, что было, после той незабываемой переправы…
А переправ на долю Великой Армии выпало немало. На Святой Руси оказалось до дьявола русских, которые в нас стреляли, и до чертовой матери рек, где мы мокли. Последней перед Москвой-рекой была речка Ворошилка, огибавшая Сбодуново, а на речке — брод, и вот теперь через брод этот безостановочно движется казачья конница, опрокинувшая правое крыло французов, а император их тем временем восхищенно смотрит на нас в подзорную трубу и спрашивает Тютелькю, кто эти храбрецы и почему они, не обращая внимания на все, что валится и сыплется им на голову, в полном порядке продолжают наступать.
А ответ между тем был прост. Шагая по горящему жнивью на правом фланге наполеоновской армии, оголенном и смятом огнем русских батарей, держа равнение и не расстраивая рядов, четыреста пятьдесят испанцев из второго батальона 326-го пехотного полка не совершали ничего героического.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13