– Вчера, когда мы говорили о жестокости, – внезапно сказал Маркович, – я кое-что вам не сказал. Однажды я тоже мучил человека.
Он стоял возле Фолька, наблюдая за его работой. Затем взял кисть и провел мягким кончиком по тыльной поверхности руки. Фольк нагнулся, чтобы прополоскать кисть, затем вытер ее тряпкой, взял другую смесь – коричневый марс с прусской лазурью, и коснулся ею изображения, подчеркнув впалые щеки и выпуклые скулы лица, повернутого к зрителю. Накладывать один слой влажной краски на другой слой, не успевший просохнуть, было довольно рискованно, контуры сливались прежде, чем он успевал нанести закрепляющую акриловую краску. Он сделал шаг назад, чтобы оценить результат. Теперь выражение лица обреченного на смерть человека было передано точно: удивление, негодование. Какого черта ты меня разглядываешь, фотографируешь, рисуешь? Фольк знал, что в конечном итоге результат будет зависеть от того, насколько удачно получится передать выражение рта, все еще стертого; но этим предстояло заняться позже, когда свежая краска немного подсохнет. Он присел, чтобы положить кисть в тазик с водой, посмотрел снизу на достигнутый эффект, выпрямился и продолжил работу – размазал контуры средним и указательным пальцами. Только теперь он прислушался к тому, о чем говорил Маркович.
– Это случилось в начале войны, – рассказывал тот. – Я имею в виду, конечно же, ту войну, мою. Еще до Вуковара. Через неделю после того, как меня мобилизовали, нам приказали очистить от сербов окрестности Винковцов. Система была той же, что и у них: заходишь в дом, выгоняешь всех на улицу, выкручиваешь краник газовой плиты, бросаешь гранату и переходишь в следующий дом. Отдельно собирали мужчин призывного возраста: от четырнадцати до шестидесяти лет. Все это вам известно. Но мы не насиловали женщин, как это делали другие. По крайней мере, в организованном порядке. Это не было частью стратегии террора и этнической чистки. Мужчин увозили на грузовиках. Я не знаю, что с ними делали потом. Меня это не волновало, да и сейчас не волнует. Так вот: войдя в один из домов, в Винковцах, мой приятель сказал, что знает хозяев – это были богатые крестьяне, и у них наверняка спрятаны деньги. Пожилые родители и сын. Совсем молодой парень. Двадцати с чем-то лет. Умственно отсталый.
– Пожалуй, мне это не интересно, – перебил его Фольк, не переставая растирать пальцем краску. – Не слишком оригинально и чрезмерно предсказуемо.
Маркович молчал, размышляя над своим рассказом.
– Представьте себе, он смеялся, – продолжил он. – Бедняга смеялся, пока мы его избивали… Он смотрел на нас широко открытыми глазами, разинув рот, из которого капала слюна, и смеялся… Как будто хотел нас задобрить.
– И никаких денег вы, конечно же, не нашли.
Маркович посмотрел на него внимательно и с уважением. Затем покачал головой.
– Там ничего не было. Ни гроша. К сожалению, мы слишком поздно это поняли.
Он положил кисть на место и сунул большие руки в карманы, наблюдая за работой Фолька.
– Потом мы еще долго не могли смотреть друг другу в глаза.
Фольк закончил растирать контуры, отошел на пару шагов и посмотрел на изображение. Рот жертвы пока не был закончен, однако в целом выражение лица выглядело более убедительно. Возмущение вместо страха. Вертикальные, грязноватые тени делали лицо еще более выразительным. Сила и жизнь за миг до смерти. Они были почти так же реальны, как его воспоминания. Удовлетворенный, он подошел к умывальнику и сполоснул перепачканные краской руки.
– А почему вы принимали участие?… Могли смотреть со стороны, В конце концов, вмешаться.
Маркович пожал плечами.
– Это были мои товарищи, понимаете?… Есть такое понятие, как компания. У нее свои законы.
– Конечно. – Фольк саркастически скривил рот. – А как бы вы себя вели, если бы насиловали женщину? Каким законам подчинялись?
– Я никогда никого не насиловал. – Маркович был явно раздражен. – И при мне этого никто не делал.
– Наверное, просто не представилось случая. Взгляд Марковича сделался враждебным. В глазах появился злой огонек.
– За вами тоже водятся грешки, сеньор фотограф. Так что поосторожнее. Ваша камера много раз была пассивным соучастником… Или даже активным. Вспомните ту проклятую бабочку, из-за которой я оказался здесь.
– Разница в том, что свои грешки я совершал один. Я и моя камера. Точка.
– Звучит довольно напыщенно.
– Вы так думаете?
– Значит, вам тоже по-своему везло.
– Дело не в этом. – Фольк поднял указательный палец. – Я действовал осознанно. Таков был мой выбор с самого начала.
– Думаю, вы ошибаетесь. Скорее всего, все складывалось само собой, и слово «выбор» здесь ни при чем. Это многое объясняет – даже то, что вы остались живы.
Маркович ткнул пальцем в свою голову, поясняя, о каком выживании идет речь. Затем кивнул на фреску.
– Вот объяснение, почему вы здесь оказались, – продолжал он. – Я всегда угадывал нечто особенное в ваших фотографиях. Ваше творчество не объясняется ни угрызениями совести, ни вдохновением. Скорее всего… Не знаю, как правильно выразиться. Может быть, поиск формулы. Или теории.
– Нечто вроде научного исследования?
Лицо Марковича смягчилось.
– Именно, – ответил он. – Только сейчас я понял, что вы никогда не принимали увиденное близко к сердцу. И сейчас вам по большому счету тоже все равно. Вы многое повидали, однако опыт не сделал вас добрее и ответственнее. Просто в один прекрасный день фотографии стало недостаточно. Бывает с некоторыми словами: их так часто употребляют, что они утрачивают смысл. Возможно, именно поэтому вы сейчас рисуете. Но о чем бы ни шла речь – о живописи, фотографии или словах, – в вашем случае это одно и то же. Думаю, вы сопереживаете не больше, чем ученый, наблюдающий в микроскоп за войной микробов в гнойной ране. Микробы против амеб.
– Лейкоциты, – поправил его Маркович. – Микробам противостоят лейкоциты. Белые кровяные тельца.
– Отлично. Лейкоциты против микробов. Вы смотрите и записываете.
Фольк подошел к нему, вытирая тряпкой руки. Оба некоторое время молчали, разглядывая фреску.
– Возможно, вы правы.
– В таком случае вы хуже меня.
Проникший в окно луч солнца коснулся беженцев, изображенных на фреске. Золотые искорки, сверкающие пылинки в воздухе делали изображение более объемным и правдоподобным. Будто сквозь глазок в двери тюремной камеры или барака в концентрационном лагере.
– Как-то раз я фотографировал перестрелку в сумасшедшем доме, – сказал Фольк.
10
Оставшись один, он весь вечер до темноты работал над нижней частью фрески: воины с левой стороны возле дверного косяка ждут приказа ринуться в битву, один выступил вперед, держа копье наперевес, и, никого не дожидаясь, бросился на ощетинившиеся копья, написанные чуть левее, где на грунтовку был нанесен эскиз углем – черным по белому – смутно различимых силуэтов, которые на готовой фреске превратятся в авангард войска. Облик этого одинокого вояки – сначала он был задуман менее деятельным и агрессивным, скорее похожим на рыцаря с гравюры «Рыцарь, смерть и дьявол» Дюрера – напомнил Фольку сцену из «Вступления в бой Микелетто да Котиньолы», одного из трех полотен триптиха «Битва при Сан-Романо», висящего в Лувре. Время стерло контуры и придало сцене необычайную современность, превратив сюжет, в центре которого изначально были пять сидящих верхом рыцарей с пятью поднятыми копьями, в удивительно динамичный эпизод, будто на картине изображался лишь один персонаж, чье движение визуально распадалось на части. Это было предвосхищением временных искажений Дюшана, опытов футуристов или хронофотографий Марея. На картине Уччелло силуэт, в первый момент казавшийся одним рыцарем, на самом деле представляет собой контуры пяти заслоняющих друг друга всадников, у которых видны только три головы с тремя перьями, одно из которых развевается на ветру. Когда смотришь на картину, кажется, что это один-единственный всадник держит пять ощетинившихся веером копий, словно изображено одно копье в различных стадиях движения. Все это похоже на серию динамично сменяющих друг друга кадров, фрагмент кинофильма, разделенный на несколько фотограмм; такого эффекта не может достичь даже современная фотография, сделанная с длинной выдержкой. Время и случайность тоже являются своего рода художниками.
Фольк, этот бессовестный расхититель чужих приемов, нарисовал своего всадника, вооружившись знакомыми; отсюда кинемафотографичность изображения – несколько контуров, которые словно оставляют позади воображаемые следы в пространстве. Во время работы он разбрызгивал пульверизатором воду, чтобы нижние слои не успевали высохнуть и новые ложились на влажную краску: внизу – размытые цвета и короткие торопливые мазки, вверху – густые, более насыщенные цвета и мазки более уверенные. Фольк поднялся с заляпанной краской подушки, которую во время работы подкладывал под колени, положил кисть в таз с водой, потер поясницу и отступил на несколько шагов. Все правильно. Прием Уччелло в точности повторил скромный Фольк, который даже не поставит своей подписи, когда закончит панораму. Смотрелось неплохо. На сей раз группа рыцарей была завершена, не хватало лишь нескольких штрихов, которые предстояло нанести немного позже. В момент бегства, которое предвидели и они, и одинокий всадник, отважно ринувшийся против вражеских копий, над их головами вырастут, перестав быть схематичным угольным наброском, башни Манхэттена, Гонконга, Лондона или Мадрида; любого из множества городов, которые спокойно живут, уверенные в могуществе своих величавых КОЛОССОВ: целый лес современных умных зданий, населенных существами, твердо убежденными в своей молодости, красоте и бессмертии, убежденными, что боль и смерть могут оставаться вдали, контролируемые клавишей enter их персонального компьютера Не ведая, что изобретение техники неизбежно влечет за собой ее аварию, – точно так же, как создание вселенной с момента формирования привычного ядра имплицитно содержит в себе понятие «катастрофа». Вот почему история человечества пестрит башнями, созданными с расчетом на эвакуацию в течение четырех или пяти часов и которые в итоге сгорают в огне пожара в течение двух, и дерзкими непотопляемыми «Титаниками», несущимися навстречу льдине, приготовленной Хаосом в соответствующей точке океанских просторов.
Фольк был уверен в своих догадках, словно видел все эти события собственными глазами – а он в самом деле многое видел. Он покачал головой. Набросок уже имел форму и цвет – в его воображении и в воспоминаниях. Ничего не пришлось изобретать. Стекло и бетон – прямое продолжение всадников, украшенных перьями и закованных в железные доспехи, в чьи щели любой простой крестьянин, набравшись решимости и отваги, может без труда просунуть отточенный лепесток своего ножа.
Как– то раз в Венеции она выразилась как нельзя более точно: нынче нет варваров, Фольк; варвар спрятан у нас внутри. И нет развалин, как раньше, добавила она позднее, в Оеижике, фотографируя дом, фасад которого был начисто уничтожен бомбой; возвышаясь среди мусора и щебня, наваленного во дворе, руины дома стыдливо демонстрировали скрытые в обычное время от постороннего глаза комнаты – мебель, домашнюю утварь и семейные фотографии, развешанные на стенах. В другое время, сказала она, осторожно двигаясь среди обломков бетона и искореженной арматуры, держа камеру у лица и выбирая нужный ракурс, развалины были вечны. Не веришь? Они стояли на своем месте веками, хотя люди разбирали их на камни для своих домов и мрамор для дворцов. А затем являлись Юбер Робер или Маньяско со своими мольбертами и рисовали. Сейчас все иначе. Ты только вдумайся: наш мир порождает мусор вместо руин, а затем приезжает бульдозер, мусор как ни в чем не бывало исчезает, и все о нем забывают. Развалины мешают, усложняют жизнь. Но без каменных книг, помогающих читать будущее, мы внезапно оказываемся на берегу, стоя одной ногой в лодке и не успев положить в кошелек монетку для Харона.
Фольк улыбнулся, неподвижно глядя на фреску. Перевозчик мертвых то и дело возникал в его разговорах с Ольвидо. Это началось в тот день, когда в компании сахарских партизан они пересекли под марокканским огнем песчаное русло неподалеку от Гельта-Земмур. Они ждали подходящего момента, чтобы покинуть убежище за скалами и пробежать без прикрытия около пятидесяти метров. «Кто первый?» – с беспокойством спросил партизан, которому предстояло прикрывать их огнем из автомата Калашникова. Ольвидо ощупала кошелек Фолька с насмешливой гримасой, пристально глядя ему в глаза – зеленые виноградины, совсем прозрачные от солнца, отражающегося в песке, мелкие капельки пота на лбу и над верхней губой. Надеюсь, ты захватил с собой монетку для Харона, сказала она; ее дыхание прерывалось – так жадно она ждала этого момента.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32