Все было в порядке, и он даже засомневался насчет сигары. Ему почудился другой запах – более нежный, более повелительный: аромат плодов и цветов.
Он осмотрел обе комнаты и, прежде чем удалиться в спальню, тщательно запер двери.
В постели у него несколько закружилась голова, но в конце концов беспокойная дремота растворилась во сне.
«Откуда ты плывешь, серебряное диво »…
Он сразу проснулся и приподнялся в кровати. От горького и сухого вкуса виски горело во рту, но никаких следов опьянения не ощущалось.
Клавесин звенел очень нежно и чисто в молчании ночи.
«Мадмуазель Софи», – подумал он. Страха не было, хотя сердце забилось сильно.
Внизу клацнула дверь и ступени заскрипели. Кто–то неимоверно тяжело и медленно шел по лестнице.
«Это мадмуазель Мари! Да, да, совершенно точно. Она, верно, сгибается под тяжестью земли, что скопилась, слежалась за столько лет. Помнится, земля стучала о крышку гроба… плок… плок…»
Ночник светил едва–едва, но все же достаточно, чтобы различить дверь, которая открывалась… с трудом.
Тень в неторопливо расширяющейся створке, узкий лунный луч из высокого окошка в коридоре.
Кто–то шел по комнате, но Теодюль не видел инициатора шагов, несмотря на рассеянный свет.
Пружины скрипнули – кто–то устало и грузно опустился на кровать. Теодюль сразу понял – кто…
«Мадмуазель Мари. Это может быть только она».
Вес переместился, и Теодюль протянул руку к вмятине, что разошлась изгибами и складками на красном шелке одеяла.
Внезапный ужас проступил холодной испариной…
Его руку дернули, схватили, стиснули… невидимый кошмар ринулся на него…
– Мадмуазель Мари! – возопил он.
Нечто отпрянуло, вжимаясь в покрывало широкой убегающей бороздой. По краям постели темными полосами рассеклись два углубления – словно чьи–то гигантские руки вцепились растопыренными пальцами.
Он не услышал, но почувствовал прерывистое дыхание.
Внизу мелодия распалась, клавесин взвизгнул на высокой фальцетной ноте и замер.
– Мадмуазель Мари… – прошептал Теодюль.
Продолжить он не успел: обрушились на плечи и вдавили голову в подушку… руки… возможно…
Он принялся нелепо бороться с неуловимой и напряженной сущностью и каким–то диким усилием сбросил ее с кровати.
Ни малейшего шума падения. Но почему–то в его нервах отозвалась боль – чужая боль, – сумрачный враг неведомым образом пострадал.
Лунный луч скользнул ближе к постели, и Теодюль наконец разглядел… бесформенную угольно–черную массу; это была – он сразу понял – мадмуазель Мари… страдающая мадмуазель Мари.
Он понял еще и другое: ее судорожную, бешеную готовность к борьбе, в которой его, Теодюля, одолеют унизительно и жестоко. Умрет ли он? Нет, это будет куда хуже смерти. И тут звучание странное и чудесное расслышал Теодюль, угадывая блаженную прелюдию скорби… совершенно иного присутствия. Звучание угасло в молчаливой отрешенности и далеко–далеко рассыпалось жалобное арпеджио клавесина.
Угрожающая угольно–черная масса дрогнула, заклубилась и, расползаясь по лунному лучу, постепенно исчезла. Плавная, томительная нежность обволокла напряженное сердце Теодюля: сон мягко всколыхнул его спасительной волной и опустил в свое лоно.
Но перед тем как погрузиться в роскошь забытья, он увидел высокую тень, закрывшую мерцание ночника.
Он увидел склоненную к нему гигантскую фигуру… потолок, казалось, выгнулся над ее головой… лоб пересекала диадема блистающих звезд… Ночь посерела от густоты ее тьмы: присущая ей печаль была столь глубокой, столь нестерпимой, что душа Теодюля оледенела от неведомого горя.
И таинственное откровение резануло напоследок засыпающий мозг: он понял, что находится в присутствии Великого Ноктюрна.
* * *
Месье Теодюль ничего не скрыл от своего друга Ипполита и, рассказав ему все подробности, присовокупил:
– Дурной сон, не так ли? Воистину странный сон.
Месье Баес хранил молчание.
Впервые в своей жизни Теодюлю Нотту довелось наблюдать поступок старого приятеля, который никак не укладывался в размеренность ежедневности.
Маленький плотный старик поднялся на второй этаж, запер дверь салона капитана Судана и положил ключ в карман. После чего заявил:
– Я тебе раз и навсегда запрещаю туда входить.
Месье Теодюль потратил три недели на изготовление нового ключа, дабы на всякий случай… иметь возможность…
IV
Мадмуазель Полина Бюлю деликатно провела надушенной замшей по мрамору камина и спинкам стульев, протерла несколько безделушек из поддельного севрского фарфора, хотя нигде не было ни единой пылинки.
На секунду она возымела некоторое сомнение: а не заменить ли сухие лунники свежими хризантемами? Однако придется наливать воду в тонкие и высокие вазы белого порфира, стоящие по краям камина, – сама мысль об этом ее смутила.
В ласковом свете люстры зеркало отразило малознакомый образ, ибо мадмуазель Бюлю слегка раскудрявила гладко зачесанные волосы и наложила на щеки немного розовой пудры.
Дома она обычно носила длинное грубошерстное коричневое платье несколько монашеского вида, но этим вечером на ней красовался легкий шелковый пеньюар в малиновых цветочках.
В центре стола, покрытого вышитой скатертью, блистал китайский лакированный поднос.
– Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, – прощебетала она, любуясь искорками, вспыхивающими на граненых пузатеньких бутылочках.
И после минутного колебания вынула из буфета жестяную коробку, благоухающую ванилью.
– Вафельки… миндальное печенье… хрустящие палочки, – блаженно замурлыкала она, и затем деловито прибавила:
– Не так уж холодно сегодня. Действительно, от большой люстры расходилось достаточно тепла.
Шаги на молчаливой улице. Полина Бюлю предусмотрительным пальчиком отодвинула красновато–золотистую штору.
– Это не он. Я все спрашиваю себя… Проживая в одиночестве в своем маленьком доме на улице Прачек, она привыкла разговаривать сама с собой, равно как со всеми окружающими вещами.
– Накануне ли я серьезной перемены?
Она повернулась к довольно крупной терракотовой статуэтке, выделяющейся коричневым пятном на светложелтых обоях. Статуэтка изображала простоватую улыбающуюся женщину, которую скульптор назвал «Евлалией». Великий вопрос явно не потревожил безмятежности ее черт.
– Не с кем посоветоваться, решительно не с кем!
Она приложила ухо к шторе, но услышала только шорох первых сухих листьев, гонимых ветром по тротуару.
– Еще рановато, пожалуй. Мадмуазель Полине почудилась ироническая улыбка на простодушной физиономии Евлалии.
– Он обещал придти ближе к ночи. Понимаете, любезная, соседи – ничего не поделаешь. Один миг – и нет репутации.
Положив дрожащую руку на худую грудь, она прошептала:
– Первый раз я позволяю мужчине нанести мне визит. И так поздно. Добрые люди уже давно в постели. Господи, скажи, грешница ли я? Спущусь ли в бездну самого отвратительного из грехов?
Она долго смотрела на округлый огонь лампы.
– Это секрет. Упаси меня боже проговориться кому–нибудь.
Она не расслышала шагов, но до нее донеслось легкое постукивание крышки почтового ящика. Приоткрыла дверь гостиной, чтобы немного осветить темную прихожую.
– Это вы… – пролепетала она, раскрывая дверь шире. – Прошу вас.
Тонкой, трепетной рукой указала на кресло, бутылочки и сласти.
– Кюммель, анисовый ликер, абрикотин, вафельки, миндальные печенья, хрустящие палочки…
Только один удар – глухой, резкий.
Деловитая рука поставила в буфет ликеры и коробку с печеньями, потом прикрутила колесико лампы. На черной улице проснулся ветер и набросился на скрипучие ставни старых домов.
– Хе, хе!… Без крика, без шума, без красных пятен на пеньюаре… хе, хе… а мне помнится, нет, чушь, архичушь… без криков, без пятен… хе… хе…
Ветер унес к реке бессвязный шепот.
Это был вечер среды, когда месье Теодюль Нотт не принимал Ипполита Баеса. Он сидел в салоне капитана Судана возле шкафа с клавесином и медленно перелистывал книгу в красной обложке.
– Допустим, – бурчал он, – и что же?… Он словно ждал чего–то, но ничего не случилось.
– Стоит ли трудов? – вздохнул Теодюль.
Его губы горько искривились. Он вернулся в столовую, устроился под лампой с трубкой и с «Приключениями Телемаха».
* * *
– Два убийства менее чем за две недели, – простонал полицейский комиссар Сандер, ходя из угла в угол в своем кабинете на улице Урсулинок.
Его секретарь, толстый Порталь, перечитывал длинный рапорт.
– Приходящая служанка мадмуазель Бюлю показала, что в доме все цело, вплоть до подушечки для булавок. Хозяйка иногда навещала соседей и не принимала никого. Никаких следов вторжения, вообще никаких следов. Да и было ли преступление, если подумать?
Комиссар красноречиво посмотрел на него.
– Понятное дело, она сама себе проломила череп. Щелкнула по лбу, и готово.
Порталь пожал круглыми, жирными плечами.
– Что касается несчастного месье Майера, тут тоже ясности нет. Труп выловили из сточной канавы близ Мулен де Фулон. Крысы–таки попортили ему фотографию.
– Вы бы хоть выражались поделикатней, – поморщился комиссар. – Бедный Жером! Откуда у него враги? Горло перерезано, да как! Это не преступник, а зверь какой–то. Черт!
– Арестовали кого–нибудь? – поинтересовался секретарь.
– Кого! – чуть не заорал комиссар. – Пролистайте акты гражданского состояния и выберите любого новорожденного младенца!
Он прижал разгоряченное лицо к стеклу и заметил проходившего по улице месье Нотта.
– Остается надеть наручники на головореза Теодюля, – фыркнул он.
Порталь расхохотался.
Месье Нотт, пересекая площадь Песочной Горы, дружески подмигнул водокачке и свернул на улицу Корольков. Перед особняком Миню его сердце дрогнуло.
На секунду блеснули красные медные полосы на двери, потом надпись красивыми буквами: таверна «Альфа». Но, приблизившись, он обнаружил обычные серые фасады.
Проходя по старинной улице Гребешков, он заглянул в раскрытую дверцу какого–то садика: высокая худая женщина кормила истощенных кур. Теодюль задержался на мгновение, и когда она подняла глаза, снял шляпу. Но вид у нее был безразличный и в ответ она не поздоровалась.
– Где же, – размышлял Теодюль, – где я мог ее видеть? Я ее знаю, это факт.
Обогнув парапет моста Прокисшего Молока, он хлопнул себя по лбу.
– Пульхерия! – воскликнул он. – Ах! Как она похожа на святую с картины!
В этот день лавка была закрыта и, однако, Теодюль заторопился к родным пенатам.
– Сегодня вечером мы съедим курицу под винным соусом, и месье Ипполит унесет с собой парочку сосисок в тесте, что я специально зажарил у булочника Ламбрехта.
* * *
Пульхерия Мейр брезгливо отодвинула тарелку с простывшей и неаппетитной луковой похлебкой.
– Одиннадцать часов, – проворчала она. – Посмотрим, удастся ли заработать хотя бы несколько су.
С одиннадцати и до часу ночи она торчала у дверей поздних кафе, стараясь всучить пьяницам всякую дрянь вроде затхлых галет, крутых яиц и жареных бобов.
Когда–то ее считали очень смазливой девицей и весьма дорожили ее благосклонностью, но счастливые годы давно миновали. И сейчас, пройдя темную улицу Шпилек, она немало удивилась, заметив рядом фигуру мужчины.
– Могу ли я вам предложить… – заколебался голос в тени.
Пульхерия остановилась и кивнула на розовые окна ближайшего кабачка.
– Нет, нет, – запротестовал незнакомец, – у вас, если позволите.
Пульхерия засмеялась про себя, оценив мудрость поговорки, гласящей, что ночью все кошки серы.
Но эдак я могу потерять вечерний заработок, – прикинула вслух Пульхерия. – Иногда я «делаю» более ста су.
И тут она услыхала звон серебряных монет в своем кармане.
– Ладно. Оставим работу на сегодня. У меня найдется пиво и можжевеловка.
Пока они шли через пустынную площадь, Пульхерия попыталась завязать разговор:
– Жизнь тяжела для одинокой женщины. Я была замужем, но муж удрал с потаскухой, которая устраивала ярмарки в провинции.
Я ведь вправе пригласить кого–нибудь в гости, не так ли?
– Само собой, – послышался ответ.
– Но, знаете, я не смогу оставить вас до утра. Соседи так и пойдут чесать языками.
– Разумеется.
Она открыла дверцу маленького садика и подала ему руку.
– Позвольте… Осторожней, здесь две ступеньки.
Она ввела ночного визитера в бедную, но очень опрятную кухню: красный плиточный пол блестел и кровать в алькове радовала белоснежным бельем. Пульхерия горделиво осмотрелась.
– Какая чистота, не так ли? Потом кокетливо повернулась к нему.
– Стало быть, пристаем к дамам на улице, шалунишка?
Незнакомец что–то пробурчал, глядя на дверь.
– Пива или можжевеловки?
– Пива.
– Ладно. А мне, пожалуй, надо выпить капельку покрепче.
Пульхерия направилась к шкафчику и достала голубой керамический кувшин: в углу из покрытого влажной тряпкой бочонка сочилось пиво и капли монотонно булькали в фаянсовую миску.
1 2 3 4 5