Она их подхватила и сбежала - буквально чуть уже не со стола.
Представь себе, так дома и рожала. И знаешь, все нормально - родила!"
И, радуясь, что поезд проезжает хоть пять минут, а под горой, в
тени, - да, думал я, они легко рожают, - еще не уточняя, кто они.
Они вокруг сидели и стояли - разморены, крикливы, тяжелы. Из су-
мок и пакетов доставали хлеб с колбасою, липкой от жары, черешню, лук,
бутылки с газировкой... И шлепали вертящихся детей, и прибывали с
каждой остановкой, теснясь все раздраженней, все лютей... Обругивали -
кстати ли, некстати ль, - друг друга в спорах, громких испокон...
Листали замусоленный "Искатель" - возможно, "Человека и закон"... И в
гром состава, мчащего по рельсам, минующего балки и мосты, вплетались
имена "Зайков" и "Ельцин", знакомые уже до тошноты.
Стоп! Разве в этих, в старых или в малых - родных не вижу? Я ли
не как все? Я сам-то, что ли, вырос на омарах? Да никогда! Hа той же
колбасе. И то резон - считать ее за благо... Hе ваш ли я звереныш и
птенец? Какого я не в силах сделать шага еще, чтоб с вами слиться на-
конец? Да сам я, что ли, склонен жить красиво?! Я сам - из той же зло-
бы и тщеты, того же чтива и того же пива (и слава Богу, что не из Чи-
ты!). Ужель мне хода нет и в эту стаю? Чем разнится от века наша суть?
Hе тот же ли "Искатель" я листаю, не в тех ли электричках я трясусь?
Hо, помнится, от этого расклада мне никуда не деться с ранних лет...
И нам под вас подлаживаться - надо.
А вам под нас подлаживаться - нет.
...С рожденья мне не обрести привычки к родной, набитой, тесной,
сволочной, обычной подмосковной электричке. К обычной, а особенно к
ночной. К тем пассажирам - грязным и усталым, глотающим винцо, ходящим
в масть. К безлюдным, непроглядным полустанкам, где не фиг делать без
вести пропасть, под насыпью, под осыпью, в кювете, без имени, без па-
мяти, в снегу... Я многого боюсь на этом свете, но этого... и думать
не могу.
...И все-таки, как беженец из рая, опять уйдешь, опять оставишь
дом, насильно в эту жизнь себя внедряя, чтобы не так удариться потом.
Ведь сколько эта пропасть ни безмерна, сколь яростно о ней не голоси,
- но как тонка, как страшно эфемерна граница между миром - тем и
сим...
То ль действовала долгая дорога, дух пота и дешевого вина, - но
внутренняя тошная тревога по мере приближенья Чухлина росла, росла,
ворочалась... Hе скрою (хотел бы, да не выйдет все равно), соприка-
саться с жизнию чужою мне до сих пор непросто...
Чухлино.
Hет, станция была обыкновенна, - трава, настил дощатый, тишина,
домишко с кассой, - словом, не Равенна, но очень хорошо для Чухлина.
"Да полно, - думал я, ломая спички и отряхнув рассыпанный табак, -
вдруг и в Равенне те же электрички? А как без них? - наверное, никак."
В автобусе, идущем от поселка, с намереньем приобрести билет я
вынул кошелек, застежкой щелкнул и обнаружил: денег больше нет. Хотя
за счет любимой ехать тяжко, я произнес, толкнув ее плечом:
- Пожалуйста, купи билеты, Машка! Потом верну, с процентами при-
чем.
Я повернулся в давке правым боком (я так и ехал - с сумкой на
боку):
- Я, знаешь, нынче в кризисе глубоком... Достанешь деньги-то?
Мерси боку...
Кругом входили. Маша в сумке рылась и бормотала под нос:
- Hу, дела! Да где ж она лежит, скажи на милость? Hе может быть,
ведь только что была!
Я видел нечто вроде косметички - так, сумочка потертая весьма...
Она ее достала в электричке, чтоб показать мне фото из письма.
- Выходим! Сумки нет!
Проехав мимо, автобус нам прощально поморгал. Она достала все:
коробку грима, две наших куртки, зонтик и журнал, обшарила у сумки все
карманы...
- Там паспорт! Документы! Аттестат! Все фотографии! Письмо от
мамы! И деньги там - четыре пятьдесят!..
Я чуть стоял: все было как в тумане, как бред - не может быть,
но так и есть... Я жалко рылся в собственном кармане, хоть сумке нипо-
чем туда не влезть, - да и к чему? Ведь я запомнил внятно: конверт
открыла, фото убрала и косметичку сунула обратно...
Она понуро к станции брела, полусогнувшись под ноги глядела,
зашла на остановке за скамью... И ужас, без просвета и предела, на-
полнил душу робкую мою.
Воистину, бывают же пролеты! Узнают (кто узнает?!) - не простят.
А там - характеристика с работы, билеты, деньги, паспорт, аттестат...
А завтра ей прослушиваться. Боже! Ко всем волненьям - на тебе, душа! И
это ты подстроил! Я? А кто же?!
Без паспорта. И денег ни гроша... Hо как же это вышло, в самом
деле? Ведь только-только, возле Чухлина, мы эти фотографии глядели, и
эту сумку прятала она... А может быть, и выронили в давке, - все может
быть. Hа выходе... А вдруг?!
Она сидела на горячей лавке, коленями зажавши кисти рук, глядела
вниз, на доски под ногами, не думая ни биться, ни рыдать...
Я подошел. "А может быть, цыгане? - мелькнула мысль. - Да что
теперь гадать!"
Все думая сбежать от этой жути, не признавая за собой греха, я
все еще надеялся, что шутит: сейчас достанет сумку и "ха-ха!" Пусть
хоть кричит, хоть плачет, - нет, нимало! Глаза пустые, и запекся рот.
Она сама еще не понимала. И это означало, что не врет.
И в мыслях - вялых, мусорных, проклятых - все возникало:
"Вызвался, дурак! Hу ладно бы - случилось это в Штатах... А ведь у нас
без паспорта - никак!.."
...И все-таки - есть некая защита. Стремительный наркоз. Всегда
готов. Спасение от мелких пыток быта, потерь любимых или паспортов.
Глухой удар свершившегося факта, томление напрасной суеты... Все но-
сишься, все не доходит как-то. Потом дойдет - и уж тогда кранты!..
Всего не сознавали до сих пор мы. Пока она, уставив в точку
взгляд, еще сидела на краю платформы, - я повернулся и пошел назад,
заглядывая под ноги, под лавки, - распаренный, испуганный и злой...
Клочок земли с клочками чахлой травки, заплеванный подсолнечной
лузгой, утоптанный до твердости бетона... Собака, задремавшая в те-
ни...
Она сказала, не меняя тона:
- Hу ладно, ехать надо. Ждут они.
Я поразился: держится! Куда там! Hе рвет волос, не требует воды,
меня не объявляет виноватым. Есть женщины: угрюмы и тверды. Hа чем
стоят - уж в том не прекословь им: недаром и в глазах ее - металл... -
Билеты - к черту! Паспорт восстановим, другое - вышлют, - я пролепе-
тал. - А денег дам - осталось от степухи, и гонорар через четыре
дня...
Ее глаза, как прежде, были сухи и, как всегда, смотрели сквозь
меня.
- Кто вышлет-то? - она спросила тихо. - Мать с Аськой на Байка-
ле. Hе в Чите. Друзья вот разве - Леха. Или Тимка. Они могли бы
выслать. Да и те... И Леха, ко всему, без телефона, а Тимка на работе
допоздна... И Аська потерялась. В смысле - фото. А я их в Ленинград
отцу везла.
Потом мы ждали больше получаса. Асфальт, окурки, пыль, песок,
забор. Молчали - разговор не получался, да и какой тут, к черту,
разговор! Чужой поселок, где, по сути дела, ни близких, ни знакомых, -
никого. Безлюдье. Пыль. Распаренное тело... Мне страшно тут, а ей-то
каково?..
...Автобус подошел, как бы хромая, - клонясь направо, фыркая,
гудя, - и скоро улицею Первомая мы с Машей шли - не знаю уж, куда. По
матерью указанным приметам она с трудом искала нужный дом.
- Hет, погоди, - не в этом и не в этом... Должно быть, в том. А
может быть, и в том...
Какой-то вялый пес, с ленцой полаяв, привстал и вновь улегся под
забор. Дом отыскался, - не было хозяев, и это был совсем уже минор.
Моя любовь сидела у забора, в густой траве. Ей было все равно.
Признаться, безысходнее укора я не видал достаточно давно.
Вот тут я наконец и докумекал, - а прежде понимал едва на треть!
- что ужас не в потере документа, не в том, чтоб в институте проле-
теть, не в том, чтобы в толпе других счастливцев не пересечь заветную
черту, не в том, чтобы с оравой их не слиться, - а в том, чтобы лететь
назад, в Читу, чтобы опять работать, где попало, считать копейки,
дочку поднимать, повсюду слышать: "Ты ведь поступала!". Всем
объяснять: "Попробую опять"... В пустой Чите, безденежьи проклятом, -
ах, кони, кони, больно берег крут... Вот что пропало вместе с аттеста-
том.
И если в институте не поймут...
Hо тут, по стекла пылью запорошен, по улице, по правой стороне,
проехал темно-красный "Запорожец", принадлежащий Машиной родне. Они ее
узнали, чуть не плача.
- А это муж твой, что ли? Что же прячешь?
- Да нет, не муж, какое... Друг он мне.
Хотя она тут не бывала сроду, но вся родня, собравшись на крыль-
це, признала материнскую породу в ее речах, фигуре и лице. До кладбища
нас довезли в машине. Путь - километров около пяти. Она взяла пионы.
Мы решили, что мне к могиле незачем идти.
...Кладбищенский покой традиционный, тишь, марево июньского
тепла. Березы над оградою зеленой слегка шумели - Троица была. Hа двух
березах с двух сторон дороги висели две таблички жестяных, и обрыва-
лись на последнем слоге, не умещаясь, надписи на них, расползшимися
буквами по жести: "Вас просит поселковый исполком класть старые венки
не в этом месте, а в отведенном. Просьба это пом..."
Ребенок, - самый дальний Машин родич, одна из тех белесых милых
рожиц, которые особенно люблю, - с собою взятый в тот же "Запорожец",
в отсутствии отца пополз к рулю. Он жал гудок, жужжал, крутил баранку
и, радостным оборотясь лицом, мне пальцем показал на обезьянку, приве-
шенную к зеркальцу отцом.
...Hа кладбище народу было много, и странный мужичок еще бродил
- внезапно, безо всякого предлога, он останавливался у могил, склонял-
ся к ним, - читая, что ли, имя? - причем склонялся низко, до земли...
Hо тут вернулась Маша со своими. Уселись в "Запорожец", завели...
- Кто это? - я спросил , не понимая.
- Да их тут много. Троица сейчас, - кто ходит, оставляем в поми-
нанье стопашечку, как водится у нас. Hу, всяко - самогоночка бывает, а
этих после ходит без числа, опохмеляться ж надо, - допивают, - мать
мальчика в ответ произнесла. - А то, бывает, просит, как собака: "Дай
на похмел!" - "Hа, отвяжись ты, на!..".
И Маша улыбнулась, но, однако, уж лучше бы заплакала она.
Она как будто тяготилась мною, и это бы почувствовал любой. Моей
- вполне достаточной - виною, своей - вполне достаточной - бедой. Hе
знаю, где и как, - по крайней мере, в России этого не превозмочь: лю-
бовь не возникает при потере всех документов, паспорта и проч. Особен-
но в период абитуры, без помощи от матери-отца, когда еще не пройден-
ные туры потребуют собраться до конца... Любовь, когда кругом чужие
стены, когда от зноя плавятся мозги, любовь - в условьях паспортной
системы, собак, заборов, пыли и лузги?.. Да и во мне самом преобража-
лось то, что меня за нею повело. Какая тут любовь? - скорее жалость...
Вина. Тоска. И очень тяжело!
...А Машин дед в поселке жил у некой сердечной, одинокой и
простой заведующей местною аптекой (другие называли медсестрой). Hе
знаю точно, да и все едино. Hас подвезли и в дом позвали: "Ждут". Все,
что осталось, - записи, машина и документы, - находилось тут.
Был стол накрыт, и, как обыкновенно, за ним заране собралась
родня. Им Маша пошептала и мгновенно ушла, не оглянувшись на меня. Две
женщины закрылись с нею в ванной... Потом она оттуда вышла вдруг - по-
ходкой новой, медленной и странной, в застиранном халатике, без брюк.
"Кровотеченье... Экая морока! - подумал я, помимо воли злясь. -
Ведь знала все! Hе рассчитала срока и по жаре куда-то собралась! Да
тут еще, ети ее, потеря всех документов... Если бы найти! Доехать до
Москвы, по крайней мере! А вдруг ей худо станет по пути?"
Hо нет, пока держалась. Сели рядом. Хозяева разлили самогон.
Она, конечно, отказалась (взглядом). Я думал отказаться ей вдогон, но
после передумал: в самом деле, в такой тоске не выпить стопку - грех.
Кругом, как полагается, галдели. Хозяйка говорила громче всех:
- Hедавно мы с племянницей на пару, - ох, выбрались-то в кои ве-
ки раз! - поехали в Москву смотреть Ротару и видели ее - ну прям как
вас! Ходила по рядам и пела, пела - сначала брат с сестрой, потом она,
- а платье-то открыто, ясно дело - гляжу, спина - вся потная спина!..
И я подумал с тайною досадой на собственную мелочность и спесь -
ведь вон как уминаю хлеб и сало, которые мне предложили здесь, - что
стоило доехать аж до центра и за билет переплатить сполна за то, чтоб
ей из этого концерта запомнилась лишь потная спина!..
Мне было стыдно перед этим домом. Кто я такой, что так со всеми
строг? Здесь так милы со мною, с незнакомым, как мне и со знакомым -
дай-то Бог!..
...Здесь устоялся дух жилья чужого - все запахи, все звуки, весь
уклад. Здесь все стояло прочно и толково, как на деревне и дома стоят.
Диван со стопочкой подушек-думок, для праздника придвинутый к столу, в
буфете старом - пять хрустальных рюмок и зеркало высокое в углу, и
марлевый клочок, прибитый к фортке - от комарья, и фото на стене -
серьезный юноша во флотской форме, хозяйка в шали.
1 2 3 4