– Угу… Тэк-с… А почему, позвольте узнать? Откуда вы узнали о свойствах луча?
– Я, профессор, был на вашем докладе.
– Я с яйцами еще не делал!.. Только собираюсь!
– Ей-богу, выйдет, – убедительно вдруг и задушевно сказал Рокк, – ваш луч такой знаменитый, что хоть слонов можно вырастить, не только цыплят.
– Знаете что, – молвил Персиков, – вы не зоолог? Нет? Жаль… Из вас вышел бы очень смелый экспериментатор… Да… только вы рискуете… получить неудачу… и только у меня отнимаете время…
– Мы вам вернем камеры. Что значит?
– Когда?
– Да вот, я выведу первую партию.
– Как вы это уверенно говорите! Хорошо-с. Панкрат!
– У меня есть с собой люди, – сказал Рокк, – и охрана…
К вечеру кабинет Персикова осиротел… Опустели столы. Люди Рокка увезли три большие камеры, оставив профессору только первую, его маленькую, с которой он начинал опыты.
Надвигались июльские сумерки, серость овладела институтом, потекла по коридорам. В кабинете слышались монотонные шаги – это Персиков, не зажигая огня, мерил большую комнату от окна к дверям… Странное дело: в этот вечер необъяснимо тоскливое настроение овладело людьми, населяющими институт, и животными. Жабы почему-то подняли особенно тоскливый концерт и стрекотали зловеще и предостерегающе. Панкрату пришлось ловить в коридорах ужа, который ушел из своей камеры, и когда он его поймал, вид у ужа был такой, словно тот собирался куда глаза глядят, лишь бы только уйти.
В глубоких сумерках прозвучал звонок из кабинета Персикова. Панкрат появился на пороге. И увидал странную картину. Ученый стоял одиноко посреди кабинета и глядел на столы. Панкрат кашлянул и замер.
– Вот, Панкрат, – сказал Персиков и указал на опустевший стол.
Панкрат ужаснулся. Ему показалось, что глаза у профессора в сумерках заплаканы. Это было так необыкновенно, так страшно.
– Так точно, – плаксиво ответил Панкрат и подумал: «Лучше б ты уж наорал на меня!»
– Вот, – повторил Персиков, и губы у него дрогнули точно так же, как у ребенка, у которого отняли ни с того, ни с сего любимую игрушку.
– Ты знаешь, дорогой Панкрат, – продолжал Персиков, отворачиваясь к окну, – жена-то моя, которая уехала пятнадцать лет назад, в оперетку она поступила, а теперь умерла, оказывается… Вот история, Панкрат милый… Мне письмо прислали…
Жабы кричали жалобно, и сумерки одевали профессора, вот она… ночь. Москва… где-то какие-то белые шары за окнами загорались… Панкрат, растерявшись, тосковал, держа от страха руки по швам…
– Иди, Панкрат, – тяжело вымолвил профессор и махнул рукой, – ложись спать, миленький, голубчик, Панкрат.
И наступила ночь. Панкрат выбежал из кабинета почему-то на цыпочках, пробежал в свою каморку, разрыл тряпье в углу, вытащил из-под него початую бутылку русской горькой и разом выхлюпнул около чайного стакана. Закусил хлебом с солью, и глаза его несколько повеселели.
Поздним вечером, уже ближе к полуночи, Панкрат, сидя босиком на скамье в скупо освещенном вестибюле, говорил бессонному дежурному котелку, почесывая грудь под ситцевой рубахой.
– Лучше б убил, ей бо…
– Неужто плакал? – с любопытством спрашивал котелок.
– Ей… бо… – уверял Панкрат.
– Великий ученый, – согласился котелок, – известно, лягушка жены не заменит.
– Никак, – согласился Панкрат.
Потом он подумал и добавил:
– Я свою бабу подумываю выписать сюды… Чего ей в самом деле в деревне сидеть. Только она гадов этих не выносит нипочем…
– Что говорить, пакость ужаснейшая, – согласился котелок.
Из кабинета ученого не слышно было ни звука. Да и света в нем не было. Не было полоски под дверью.
Глава 8.
История в совхозе
Положительно нет прекраснее времени, нежели зрелый август в Смоленской хотя бы губернии. Лето 1928 года было, как известно, отличнейшее, с дождями весной вовремя, с полным жарким солнцем, с отличным урожаем… Яблоки в бывшем имении Шереметевых зрели… леса зеленели, желтизной квадратов лежали поля… Человек-то лучше становится на лоне природы. И не так уж неприятен показался бы Александр Семенович, как в городе. И куртки противной на нем не было. Лицо его медно загорело, ситцевая расстегнутая рубашка показывала грудь, поросшую густейшим черным волосом, на ногах были парусиновые штаны. И глаза его успокоились и подобрели.
Александр Семенович оживленно сбежал с крыльца с колоннадой, на коей была прибита вывеска под звездой: «Совхоз «Красный луч» », и прямо к автомобилю-полугрузовичку, привезшему три черных камеры под охраной.
Весь день Александр Семенович хлопотал со своими помощниками, устанавливая камеры в бывшем зимнем саду – оранжерее Шереметевых… К вечеру все было готово. Под стеклянным потолком загорелся белый матовый шар, на кирпичах устанавливали камеры, и механик, приезжавший с камерами, пощелкав и повертев блестящие винты, зажег на асбестовом полу в черных ящиках красный таинственный луч.
Александр Семенович хлопотал, сам влезал на лестницу, проверяя провода.
На следующий день вернулся со станции тот же полугрузовичок и выплюнул три ящика, великолепной гладкой фанеры, кругом оклеенной ярлыками и белыми по черному надписями:

Vorsicht!! Eier!!
Осторожно: яйца!!
– Что же так мало прислали? – удивился Александр Семенович, однако тотчас захлопотался и стал распаковывать яйца. Распаковывание происходило все в той же оранжерее и принимали в нем участие: сам Александр Семенович; его необыкновенной толщины жена Маня; кривой бывший садовник бывших Шереметевых, а ныне служащий в совхозе на универсальной должности сторожа; охранитель, обреченный на житье в совхозе; и уборщица Дуня. Это не Москва, и все здесь носило более простой, семейный и дружественный характер. Александр Семенович распоряжался, любовно посматривая на ящики, выглядевшие таким солидным компактным подарком, под нежным закатным светом верхних стекол оранжереи. Охранитель, винтовка которого мирно дремала у дверей, клещами взламывал скрепы и металлические обшивки. Стоял треск… Сыпалась пыль. Александр Семенович, шлепая сандалиями, суетился возле ящиков.
– Вы потише, пожалуйста, – говорил он охранителю. – Осторожнее. Что же вы, не видите – яйца?
– Ничего, – хрипел уездный воин, буравя, – сейчас…
Тр-р-р… и сыпалась пыль.
Яйца оказались упакованными превосходно: под деревянной крышкой был слой парафиновой бумаги, затем промокательной, затем следовал плотный слой стружек, затем опилки, и в них замелькали белые головки яиц.
– Заграничной упаковочки, – любовно говорил Александр Семенович, роясь в опилках, – это вам не то, что у нас. Маня, осторожнее, ты их побьешь.
– Ты, Александр Семенович, сдурел, – отвечала жена, – какое золото, подумаешь. Что я, никогда яиц не видала? Ой!.. какие большие!
– Заграница, – говорил Александр Семенович, выкладывая яйца на деревянный стол, – разве это наши мужицкие яйца… Все, вероятно, брамапутры, черт их возьми, немецкие…
– Известное дело, – подтвердил охранитель, любуясь яйцами.
– Только не понимаю, чего они грязные, – говорил задумчиво Александр Семенович… – Маня, ты присматривай. Пускай дальше выгружают, а я иду на телефон.
И Александр Семенович отправился на телефон в контору совхоза через двор.
Вечером в кабинете зоологического института затрещал телефон. Профессор Персиков взъерошил волосы и подошел к аппарату.
– Ну? – спросил он.
– С вами сейчас будет говорить провинция, – тихо с шипением отозвалась трубка женским голосом.
– Ну. Слушаю, – брезгливо спросил Персиков в черний рот телефона. В том что-то щелкало, а затем дальний мужской голос сказал в ухо встревоженно:
– Мыть ли яйца, профессор?
– Что такое? Что? Что вы спрашиваете? – раздражился Персиков. – Откуда говорят?
– Из Никольского, Смоленской губернии, – ответила трубка.
– Ничего не понимаю. Никакого Никольского не знаю. Кто это?
– Рокк, – сурово сказала трубка.
– Какой Рокк? Ах, да… это вы… так что вы спрашиваете?
– Мыть ли их?.. прислали из-за границы мне партию куриных яиц…
– Ну?
– А они в грязюке в какой-то…
– Что-то вы путаете… Как они могут быть в «грязюке», как вы выражаетесь? Ну, конечно, может быть немного… помет присох… или что-нибудь еще…
– Так не мыть?
– Конечно, не нужно… Вы, что, хотите уже заряжать яйцами камеры?
– Заряжаю. Да, – ответила трубка.
– Гм, – хмыкнул Персиков.
– Пока, – цокнула трубка и стихла.
– «Пока», – с ненавистью повторил Персиков приват-доценту Иванову, – как вам нравится этот тип, Петр Степанович?
– Это он? Воображаю, что он там напечет из этих яиц.
– Д… д… д…– заговорил Персиков злобно. – Вы вообразите, Петр Степанович… Ну, прекрасно… очень возможно, что на дейтероплазму куриного яйца луч окажет такое же действие, как и на плазму голых. Очень возможно, что куры у него вылупятся… Но, ведь, ни вы, ни я не можем сказать, какие это куры будут… может быть, они ни к черту негодные куры. Может быть, они подохнут через два дня. Может быть, их есть нельзя! А разве я поручусь, что они будут стоять на ногах. Может быть, у них кости ломкие. – Персиков вошел в азарт и махал ладонью и загибал пальцы.
– Совершенно верно, – согласился Иванов.
– Вы можете поручиться, Петр Степанович, что они дадут поколение? Может быть, этот тип выведет стерильных кур. Догонит их до величины собаки, а потомства от них жди потом до второго пришествия.
– Нельзя поручиться, – согласился Иванов.
– И какая развязность, – расстраивал сам себя Персиков, – бойкость какая-то! И, ведь, заметьте, что этого прохвоста мне же поручили инструктировать. – Персиков указал на бумагу, доставленную Рокком (она валялась на экспериментальном столе)… – а как я его буду, этого невежду, инструктировать, когда я сам по этому вопросу ничего сказать не могу.
– А отказаться нельзя было? – спросил Иванов.
Персиков побагровел, взял бумагу и показал ее Иванову. Тот прочел ее и иронически усмехнулся.
– М-да… – сказал он многозначительно.
– И, ведь, заметьте… Я своего заказа жду два месяца и о нем ни слуху, ни духу. А этому моментально и яйца прислали и вообще всяческое содействие…
– Ни черта у него не выйдет, Владимир Ипатьевич. И просто кончится тем, что вернут нам камеры.
– Да если бы скорее, а то ведь они же мои опыты задерживают.
– Да вот это скверно. У меня все готово.
– Вы скафандры получили?
– Да, сегодня утром.
Персиков несколько успокоился и оживился.
– Угу… Я думаю, мы так сделаем. Двери операционной можно будет наглухо закрыть, а окно мы откроем…
– Конечно, – согласился Иванов.
– Три шлема?
– Три. Да.
– Ну вот-с… Вы, стало быть, я и кого-нибудь из студентов можно назвать. Дадим ему третий шлем.
– Гринмута можно.
– Это который у вас сейчас с саламандрами работает?.. гм… он ничего… хотя, позвольте, весной он не мог сказать, как устроен плавательный пузырь у голозубых, – злопамятно добавил Персиков.
– Нет, он ничего… Он хороший студент, – заступился Иванов.
– Придется уж не поспать одну ночь, – продолжал Персиков, – только вот что, Петр Степанович, вы проверьте газ, а то черт их знает, эти доброхимы ихние. Пришлют какую-нибудь гадость.
– Нет, нет, – и Иванов замахал руками, – вчера я уже пробовал. Нужно отдать им справедливость, Владимир Ипатьевич, превосходный газ.
– Вы на ком пробовали?
– На обыкновенных жабах. Пустишь струйку – мгновенно умирают. Да, Владимир Ипатьевич, мы еще так сделаем. Вы напишите отношение в Гепеу, чтобы вам прислали электрический револьвер.
– Да я не умею с ним обращаться…
– Я на себя беру, – ответил Иванов, – мы на Клязьме из него стреляли, шутки ради… там один гепеур со мной жил… Замечательная штука. И просто чрезвычайно… Бьет бесшумно, шагов на сто и наповал. Мы в ворон стреляли… По-моему, даже и газа не нужно.
– Гм… – это остроумная идея… Очень. – Персиков пошел в угол, взял трубку и квакнул…
– Дайте-ка мне эту, как ее… Лубянку…

* * *
Дни стояли жаркие до чрезвычайности. Над полями было ясно видно, как переливается прозрачный, жирный зной. А ночи чудные, обманчивые, зеленые. Луна светила и такую красоту навела на бывшее именье Шереметевых, что ее невозможно выразить. Дворец-совхоз, словно сахарный, светился, в парке тени дрожали, а пруды стали двухцветными пополам – косяком лунный столб, а половина бездонная тьма. В пятнах луны можно было свободно читать «Известия», за исключением шахматного отдела, набранного мелкой нонпарелью. Но в такие ночи никто «Известия», понятное дело, не читал… Дуня-уборщица оказалась в роще за совхозом и там же оказался, вследствие совпадения, рыжеусый шофер потрепанного совхозовского грузовичка. Что они там делали – неизвестно. Приютились они в непрочной тени вяза, прямо на разостланном пальто шофера. В кухне горела лампочка, там ужинали два огородника, а мадам Рокк в белом капоте сидела на колонной веранде и мечтала, глядя на красавицу-луну.
В 10 часов вечера, когда замолкли звуки в деревне Концовке, расположенной за совхозом, идиллический пейзаж огласился прелестными нежными звуками флейты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11