Этой же позой обеспечивается и нужное равновесие тела, когда узкое основание не дает возможности устроиться с большим удобством.
Конечно же, существует и великое множество промежуточных положений, среди которых, может быть, самое известное – это поза сосредоточенных философских раздумий о материях возвышенных и непреходящих. Каменный родственник нашей героини, сфинкс, охраняющий древние пирамиды Гизы, лежит именно в ней. Символ великой загадки, он полностью погружен во что-то надмирное; вот уже пятое тысячелетие его неторопливая, но вместе с тем основательная мысль круг за кругом скрупулезно сканирует все измерения той бездонной тайны, которую хранит древний город мертвых, расположившийся в нильской долине. (Двуногие, мы, разумеется, вынуждены занимать иное положение, когда подпираем рукою свою отяжеленную глубоким раздумьем голову, но в нем – точный эквивалент именно той на тысячелетия застывшей позы с поправкой на человеческую анатомию.)
Тайна того невероятия, которое каждый вечер развертывается прямо на ее глазах, не дает покоя и моей пытливой искательнице, и она отдается течению мысли над моим плечом именно в этой позе сфинкса.
Поначалу она смотрит на меня и на все происходящее с большим недоумением и даже некоторой подозрительностью, если не сказать с опаской (в первый раз, когда она, заглянув через бортик ванны, вдруг увидела меня мокнущим в воде, ее огромные черные глазищи вообще вытаращились так, будто она столкнулась с каким-то невероятием). Сама кошка терпеть не может воды; случайно наступив на какое-нибудь мокрое место, она, словно демонстрируя всему миру свою брезгливость, всякий раз по очереди будет долго и тщательно отряхивать каждую лапку. Создается впечатление, что она даже побаивается ее, и (конечно же) не может поверить, что кто-то сам, без принуждения по собственной воле способен погрузиться в эту неприятную отталкивающую среду. В первое время мое безрассудство, как кажется, вызывало в ней даже тревогу.
Но дни идут, и кошка постепенно привыкает ко многим странностям своего хозяина; вот и сейчас, лежа надо мной, она уже не таращит распахнутые недоумением глаза, а зажмурив их тихо рокочет о чем-то своем, словно проговаривает про себя какие-то варианты возможных решений. В ее привычной к размышлениям голове уложилось пока еще далеко не все; и время от времени, как бы желая удостовериться в том, что в ванне – и в самом деле вода и дело обстоит именно так, как это рисуется ее взору, она погружает туда свою лапку, осторожно трогает ее, и после этого аккуратно стряхивает и долго и тщательно вылизывает каждый розовеющий коготок…
Впрочем, острая наблюдательность и привычка к интеллектуальной работе не могут не принести свои плоды, и с течением времени что-то начинает проясняться в сознании моей довольно смышленой от природы питомицы; и вот однажды, когда на бортике ванны перед самой ее мордочкой вдруг оказывается мой локоть, она, вопросительно взглянув на меня, словно ища подтверждения какой-то внезапно мелькнувшей догадке, бросается облизывать его своим шершавым язычком.
Его поверхность сплошь покрыта острыми роговыми наростами, – эти образования помогают кошке ухаживать за своей шерсткой. На ощупь же человека они вызывают прямые ассоциации с наждачной бумагой, поэтому движение ее язычка отнюдь не сопровождается приятными ощущениями; но я не пытаюсь отнять руку, чтобы не сбить течение ее уже начинающей различать смутные очертания истины мысли.
Понятно, что любой претендующий на объективность своих результатов анализ обязан отвечать строгим правилам, диктуемым методологией исследования, в противном случае все получаемые в его ходе выводы не будут иметь абсолютно никакой ценности. Знание этих незыблемых истин, как видно, не чуждо и многое перенявшей от человека четвероногой породе естествоиспытателей, ибо уже через пару дней кошка отваживается на что-то имеющее вполне отчетливые контуры экспериментальной проверки рождающихся у нее гипотез. Как только я выхожу из ванны, она, превозмогая свою всегдашнюю неприязнь ко всему мокрому, не дожидаясь, когда просохнет дно, вдруг спрыгивает вниз и начинает тщательно и систематически обнюхивать его. Охваченная азартом исследовательской погони за уже показавшейся, но все еще ускользающей истиной, кошка бродит прямо по теплым лужицам не стекшей воды. Она все еще старательно отряхивает каждую свою лапку, но в эту минуту в исполняемом чисто механически, «без души» действии уже нет и следа обычной брезгливости, все еще не дающаяся разгадка заставляет ее забыть обо всем второстепенном и преходящем. Она только громко фыркает и шумно трясет пропеллерами своих ушей всякий раз, когда вода попадает в ее носик.
Но (эврика!!!) наконец ее осеняет, и в один прекрасный день я с глубоким изумлением вижу, как в очередной раз обнюхав всю ванну моя питомица вдруг ложится спиной прямо на ее мокрое нагретое чугунное дно и, охваченная какой-то звенящей праздничной эйфорией, с подъемом, с радостным воодушевлением начинает… намывать свой живот! По всему видно, что сейчас все в этой юной исследовательнице загадочного поведения хозяина поет: она совершила одно из, может быть, величайших открытий своей жизни, ей удалось разгадать нечто, не вмещаемое никакими инстинктами, свойственными ее хвостатому племени.
Радуясь вместе с ней, я протягиваю руку, чтобы погладить, и резонирующее пространство моей маленькой ванной комнатки тут же переполняет ликующее победное крещендо захлебывающегося счастливого мурлыканья.
В следующие два дня картина повторится, но теперь она уже не будет тратить время на изучение дна, а сразу же приступит к своему туалету. Как кажется, на третий она потеряет всякий интерес к моей ежевечерней процедуре; впрочем, оно и понятно – все познанное обречено дрейфовать к периферии внимания, его центр постепенно занимают интриги каких-то иных, наверное, не менее захватывающих, сюжетов, но сейчас нужно признаться: счастливая кошка, «принимающая ванну», производит неизгладимое впечатление.
Потребность в познании человека, переятие его образа жизни – в крови у домашней кошки. Может быть, оно не всегда и не всем бросается в глаза; а скорее всего мы и сами не способны видеть, и потому находим лишь слепое подражание нам, лишь копирование каких-то наших привычек, да и то не у всех, а только у отдельных представительниц ее вида, но все же это – так. Кстати, и в «обезьянничании» маленьких детей проявляется все то же – не просто слепое бездумное подражание, но стремление если и не проникнуть, то хотя бы на минутку заглянуть в таинственный и манящий мир взрослых, пожить их жизнью.
Самый яркий и, как кажется, самый распространенный пример – это неистребимая ни у какой кошки тяга к нашей постели. Нет, здесь вовсе не стремление занять обладающее высоким рейтингом спальное место рядом с вожаком семейной стаи, – это все то же (от добросовестности служения) стремление постичь нашу сложную противоречивую природу.
Впрочем, в проявляемом упорстве явственно видятся не только дерзкие притязания кошки на равенство, – открытая декларация какого-то таинственного, выражаясь полным тайн возвышенным языком философии, трансцендентального (то есть не объяснимого ни нами, ни ею самой) родства с человеком во весь голос звучит здесь. Поэтому отказать ей в такой (если честно, греющей и нашу собственную душу) мелочи означает куда большее, чем может показаться на первый взгляд, ибо здесь не только прямое посягательство на ключевой элемент ее веры. Можно по-разному относиться к исповеданию младших членов наших фамилий, но ведь в конечном счете их приводит в наш дом именно оно – так еще и не осознанное человеком родство душ.
Словом, переятие кошкой каких-то устойчивых формул нашего поведения никакими природными инстинктами в принципе необъяснимо. Все обстоит гораздо глубже и, добавим, – много интересней: это трогательное симпатичное существо не хочет – да и просто не в состоянии – механически подчиняться не во всем доступным ей порядкам нашего дома. Кошка всею своей трепетной душой стремится понять их, и именно постижение их существа – решительно минуя неприемлемую для нее стадию подчинения не претендующей ни на что приживалки – преобразует ее усилия в род тихого подвижнического служения законам нашей общей с нею обители.
Впрочем, употребленное здесь выражение «стать одной из нас» не вполне точно передает скрытую суть вещей: способное отразить лишь внешнюю, осязаемую их поверхность, оно не затрагивает самое главное – взыскующую всеобщего согласия душу нашей маленькой доброй героини; между тем речь идет именно об этой мятущейся стихии, а вовсе не о телесном. Конечно же, кошке и в голову не приходит безумная мысль о том, что когда-нибудь она сбросит шерсть и встанет, наконец, на задние лапы; стать одной из нас для нее означает проникнуть в совершенно иное – незримое измерение нашего загадочного бытия. Так что здесь правильней было бы видеть не грубое преобразование плоти, но тихое обращение ее души (так чужеземец, принимая вероучительные откровения нашего исповедания, становится для нас своим, несмотря на все сохраняющиеся отличия в цвете кожи и разрезе глаз); и копирование наших привычек – это вовсе не слепое подражание людям, но переятие наших обрядов, постижение таинственных наших ритуалов… Словом, во всем этом – трогательная попытка прикосновения к тому, что, собственно, и делает человека человеком.
На величественных росписях Станцы делла Сеньятура основатель Афинской школы Платон указует на небо, в то время как жест великого его оппонента Аристотеля обращен к земле. Наверное, не каждый знает, что именно означает собой эта запечатленная кистью Рафаэля символика, но свойственная только одной философии особенность состоит в том, что даже не зная существа учений, развитых кем-то из бессмертных, можно оказаться и их убежденным последователем, и рьяным ниспровергателем. Философия – это удивительная стихия, в которую время от времени погружается разум каждого (кто, конечно, обладает им), и каждый способен самостоятельно повторить здесь уже давно сделанные кем-то другим открытия, сложить на их основе какие-то собственные убеждения.
Вот так и здесь: свои убеждения оказываются присущими и обыкновенной домашней кошке. При этом ее философия, как кажется, чужда рассудочности и приземленности Аристотеля; она светла и возвышенна, что-то платоническое различается в ней. Кошка романтизирует человека, она идеализирует самую душу зажженного им очага, и ее пожизненное служение и ему, и его дому обращено отнюдь не к физической составляющей этих – и в самом деле не сводимых только к земному – понятий, но возносится к тому светлому идеалу, который видится ей сквозь плотную завесь всего осязаемого.
По-видимому, особенностями ее миросозерцания объясняется и то таинственное обстоятельство, которое способно поставить в тупик едва ли не любого, кто сталкивался с ним, – способность кошки без всяких видимых причин как-то вдруг навсегда уйти из дома, где она провела всю свою жизнь. Это недоступное человеческому рассудку свойство ее характера (у непосвященных) вызывает подозрение в постоянной готовности кошки к измене. Бытует мнение, что, в отличие от собаки, она привязана не к хозяину, а к месту, и если что-то значимое для нее навсегда теряется здесь, совершенное равнодушие, питаемое к человеку, лишь беспечалит уход.
Но если так, то неизбежен вывод о том, что чем теплее и сытнее какое-то другое место, тем сильнее желание поступиться ради него признательностью всем, кто делил с нею старый кров. В действительности же (и к счастью) это совсем не так; просто и сам дом, и все без исключения его домочадцы, да и вся совокупность обрамляющих быт человека вещей воспринимаются кошкой как некое единое, уже неразложимое на автономно существующие атомы целое, и это целое обязано быть сцементировано одним – любовью и миром.
Стройная гармония всего этого многосложного комплекса, внутреннее согласие всех составляющих его стихий и образует подлинную цель ее прихода к нам. Поэтому там, где ее труды хотя бы отчасти увенчиваются успехом, ни одна нормальная кошка сама никогда не променяет свою – пусть и не слишком комфортно устроенную – обитель ни на что другое; ее невозможно соблазнить ни более мягкими диванами, ни даже более жирной сметаной.
Двухлетний кот Кузя совершил беспрецедентный поход по просторам Якутии. За три месяца он преодолел расстояние в 2 тыс. 150 км. Между прочим, пройти более двадцати километров в день – нелегкое испытание и для человека, для кошки – тем более. Даже взрослая, вполне здоровая и полная сил кошка уже через полчаса совершенно выматывается, если человек, за которым она следует, идет неторопливым шагом, – утверждает один из самых авторитетных кошковедов, Конрад Лоренц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Конечно же, существует и великое множество промежуточных положений, среди которых, может быть, самое известное – это поза сосредоточенных философских раздумий о материях возвышенных и непреходящих. Каменный родственник нашей героини, сфинкс, охраняющий древние пирамиды Гизы, лежит именно в ней. Символ великой загадки, он полностью погружен во что-то надмирное; вот уже пятое тысячелетие его неторопливая, но вместе с тем основательная мысль круг за кругом скрупулезно сканирует все измерения той бездонной тайны, которую хранит древний город мертвых, расположившийся в нильской долине. (Двуногие, мы, разумеется, вынуждены занимать иное положение, когда подпираем рукою свою отяжеленную глубоким раздумьем голову, но в нем – точный эквивалент именно той на тысячелетия застывшей позы с поправкой на человеческую анатомию.)
Тайна того невероятия, которое каждый вечер развертывается прямо на ее глазах, не дает покоя и моей пытливой искательнице, и она отдается течению мысли над моим плечом именно в этой позе сфинкса.
Поначалу она смотрит на меня и на все происходящее с большим недоумением и даже некоторой подозрительностью, если не сказать с опаской (в первый раз, когда она, заглянув через бортик ванны, вдруг увидела меня мокнущим в воде, ее огромные черные глазищи вообще вытаращились так, будто она столкнулась с каким-то невероятием). Сама кошка терпеть не может воды; случайно наступив на какое-нибудь мокрое место, она, словно демонстрируя всему миру свою брезгливость, всякий раз по очереди будет долго и тщательно отряхивать каждую лапку. Создается впечатление, что она даже побаивается ее, и (конечно же) не может поверить, что кто-то сам, без принуждения по собственной воле способен погрузиться в эту неприятную отталкивающую среду. В первое время мое безрассудство, как кажется, вызывало в ней даже тревогу.
Но дни идут, и кошка постепенно привыкает ко многим странностям своего хозяина; вот и сейчас, лежа надо мной, она уже не таращит распахнутые недоумением глаза, а зажмурив их тихо рокочет о чем-то своем, словно проговаривает про себя какие-то варианты возможных решений. В ее привычной к размышлениям голове уложилось пока еще далеко не все; и время от времени, как бы желая удостовериться в том, что в ванне – и в самом деле вода и дело обстоит именно так, как это рисуется ее взору, она погружает туда свою лапку, осторожно трогает ее, и после этого аккуратно стряхивает и долго и тщательно вылизывает каждый розовеющий коготок…
Впрочем, острая наблюдательность и привычка к интеллектуальной работе не могут не принести свои плоды, и с течением времени что-то начинает проясняться в сознании моей довольно смышленой от природы питомицы; и вот однажды, когда на бортике ванны перед самой ее мордочкой вдруг оказывается мой локоть, она, вопросительно взглянув на меня, словно ища подтверждения какой-то внезапно мелькнувшей догадке, бросается облизывать его своим шершавым язычком.
Его поверхность сплошь покрыта острыми роговыми наростами, – эти образования помогают кошке ухаживать за своей шерсткой. На ощупь же человека они вызывают прямые ассоциации с наждачной бумагой, поэтому движение ее язычка отнюдь не сопровождается приятными ощущениями; но я не пытаюсь отнять руку, чтобы не сбить течение ее уже начинающей различать смутные очертания истины мысли.
Понятно, что любой претендующий на объективность своих результатов анализ обязан отвечать строгим правилам, диктуемым методологией исследования, в противном случае все получаемые в его ходе выводы не будут иметь абсолютно никакой ценности. Знание этих незыблемых истин, как видно, не чуждо и многое перенявшей от человека четвероногой породе естествоиспытателей, ибо уже через пару дней кошка отваживается на что-то имеющее вполне отчетливые контуры экспериментальной проверки рождающихся у нее гипотез. Как только я выхожу из ванны, она, превозмогая свою всегдашнюю неприязнь ко всему мокрому, не дожидаясь, когда просохнет дно, вдруг спрыгивает вниз и начинает тщательно и систематически обнюхивать его. Охваченная азартом исследовательской погони за уже показавшейся, но все еще ускользающей истиной, кошка бродит прямо по теплым лужицам не стекшей воды. Она все еще старательно отряхивает каждую свою лапку, но в эту минуту в исполняемом чисто механически, «без души» действии уже нет и следа обычной брезгливости, все еще не дающаяся разгадка заставляет ее забыть обо всем второстепенном и преходящем. Она только громко фыркает и шумно трясет пропеллерами своих ушей всякий раз, когда вода попадает в ее носик.
Но (эврика!!!) наконец ее осеняет, и в один прекрасный день я с глубоким изумлением вижу, как в очередной раз обнюхав всю ванну моя питомица вдруг ложится спиной прямо на ее мокрое нагретое чугунное дно и, охваченная какой-то звенящей праздничной эйфорией, с подъемом, с радостным воодушевлением начинает… намывать свой живот! По всему видно, что сейчас все в этой юной исследовательнице загадочного поведения хозяина поет: она совершила одно из, может быть, величайших открытий своей жизни, ей удалось разгадать нечто, не вмещаемое никакими инстинктами, свойственными ее хвостатому племени.
Радуясь вместе с ней, я протягиваю руку, чтобы погладить, и резонирующее пространство моей маленькой ванной комнатки тут же переполняет ликующее победное крещендо захлебывающегося счастливого мурлыканья.
В следующие два дня картина повторится, но теперь она уже не будет тратить время на изучение дна, а сразу же приступит к своему туалету. Как кажется, на третий она потеряет всякий интерес к моей ежевечерней процедуре; впрочем, оно и понятно – все познанное обречено дрейфовать к периферии внимания, его центр постепенно занимают интриги каких-то иных, наверное, не менее захватывающих, сюжетов, но сейчас нужно признаться: счастливая кошка, «принимающая ванну», производит неизгладимое впечатление.
Потребность в познании человека, переятие его образа жизни – в крови у домашней кошки. Может быть, оно не всегда и не всем бросается в глаза; а скорее всего мы и сами не способны видеть, и потому находим лишь слепое подражание нам, лишь копирование каких-то наших привычек, да и то не у всех, а только у отдельных представительниц ее вида, но все же это – так. Кстати, и в «обезьянничании» маленьких детей проявляется все то же – не просто слепое бездумное подражание, но стремление если и не проникнуть, то хотя бы на минутку заглянуть в таинственный и манящий мир взрослых, пожить их жизнью.
Самый яркий и, как кажется, самый распространенный пример – это неистребимая ни у какой кошки тяга к нашей постели. Нет, здесь вовсе не стремление занять обладающее высоким рейтингом спальное место рядом с вожаком семейной стаи, – это все то же (от добросовестности служения) стремление постичь нашу сложную противоречивую природу.
Впрочем, в проявляемом упорстве явственно видятся не только дерзкие притязания кошки на равенство, – открытая декларация какого-то таинственного, выражаясь полным тайн возвышенным языком философии, трансцендентального (то есть не объяснимого ни нами, ни ею самой) родства с человеком во весь голос звучит здесь. Поэтому отказать ей в такой (если честно, греющей и нашу собственную душу) мелочи означает куда большее, чем может показаться на первый взгляд, ибо здесь не только прямое посягательство на ключевой элемент ее веры. Можно по-разному относиться к исповеданию младших членов наших фамилий, но ведь в конечном счете их приводит в наш дом именно оно – так еще и не осознанное человеком родство душ.
Словом, переятие кошкой каких-то устойчивых формул нашего поведения никакими природными инстинктами в принципе необъяснимо. Все обстоит гораздо глубже и, добавим, – много интересней: это трогательное симпатичное существо не хочет – да и просто не в состоянии – механически подчиняться не во всем доступным ей порядкам нашего дома. Кошка всею своей трепетной душой стремится понять их, и именно постижение их существа – решительно минуя неприемлемую для нее стадию подчинения не претендующей ни на что приживалки – преобразует ее усилия в род тихого подвижнического служения законам нашей общей с нею обители.
Впрочем, употребленное здесь выражение «стать одной из нас» не вполне точно передает скрытую суть вещей: способное отразить лишь внешнюю, осязаемую их поверхность, оно не затрагивает самое главное – взыскующую всеобщего согласия душу нашей маленькой доброй героини; между тем речь идет именно об этой мятущейся стихии, а вовсе не о телесном. Конечно же, кошке и в голову не приходит безумная мысль о том, что когда-нибудь она сбросит шерсть и встанет, наконец, на задние лапы; стать одной из нас для нее означает проникнуть в совершенно иное – незримое измерение нашего загадочного бытия. Так что здесь правильней было бы видеть не грубое преобразование плоти, но тихое обращение ее души (так чужеземец, принимая вероучительные откровения нашего исповедания, становится для нас своим, несмотря на все сохраняющиеся отличия в цвете кожи и разрезе глаз); и копирование наших привычек – это вовсе не слепое подражание людям, но переятие наших обрядов, постижение таинственных наших ритуалов… Словом, во всем этом – трогательная попытка прикосновения к тому, что, собственно, и делает человека человеком.
На величественных росписях Станцы делла Сеньятура основатель Афинской школы Платон указует на небо, в то время как жест великого его оппонента Аристотеля обращен к земле. Наверное, не каждый знает, что именно означает собой эта запечатленная кистью Рафаэля символика, но свойственная только одной философии особенность состоит в том, что даже не зная существа учений, развитых кем-то из бессмертных, можно оказаться и их убежденным последователем, и рьяным ниспровергателем. Философия – это удивительная стихия, в которую время от времени погружается разум каждого (кто, конечно, обладает им), и каждый способен самостоятельно повторить здесь уже давно сделанные кем-то другим открытия, сложить на их основе какие-то собственные убеждения.
Вот так и здесь: свои убеждения оказываются присущими и обыкновенной домашней кошке. При этом ее философия, как кажется, чужда рассудочности и приземленности Аристотеля; она светла и возвышенна, что-то платоническое различается в ней. Кошка романтизирует человека, она идеализирует самую душу зажженного им очага, и ее пожизненное служение и ему, и его дому обращено отнюдь не к физической составляющей этих – и в самом деле не сводимых только к земному – понятий, но возносится к тому светлому идеалу, который видится ей сквозь плотную завесь всего осязаемого.
По-видимому, особенностями ее миросозерцания объясняется и то таинственное обстоятельство, которое способно поставить в тупик едва ли не любого, кто сталкивался с ним, – способность кошки без всяких видимых причин как-то вдруг навсегда уйти из дома, где она провела всю свою жизнь. Это недоступное человеческому рассудку свойство ее характера (у непосвященных) вызывает подозрение в постоянной готовности кошки к измене. Бытует мнение, что, в отличие от собаки, она привязана не к хозяину, а к месту, и если что-то значимое для нее навсегда теряется здесь, совершенное равнодушие, питаемое к человеку, лишь беспечалит уход.
Но если так, то неизбежен вывод о том, что чем теплее и сытнее какое-то другое место, тем сильнее желание поступиться ради него признательностью всем, кто делил с нею старый кров. В действительности же (и к счастью) это совсем не так; просто и сам дом, и все без исключения его домочадцы, да и вся совокупность обрамляющих быт человека вещей воспринимаются кошкой как некое единое, уже неразложимое на автономно существующие атомы целое, и это целое обязано быть сцементировано одним – любовью и миром.
Стройная гармония всего этого многосложного комплекса, внутреннее согласие всех составляющих его стихий и образует подлинную цель ее прихода к нам. Поэтому там, где ее труды хотя бы отчасти увенчиваются успехом, ни одна нормальная кошка сама никогда не променяет свою – пусть и не слишком комфортно устроенную – обитель ни на что другое; ее невозможно соблазнить ни более мягкими диванами, ни даже более жирной сметаной.
Двухлетний кот Кузя совершил беспрецедентный поход по просторам Якутии. За три месяца он преодолел расстояние в 2 тыс. 150 км. Между прочим, пройти более двадцати километров в день – нелегкое испытание и для человека, для кошки – тем более. Даже взрослая, вполне здоровая и полная сил кошка уже через полчаса совершенно выматывается, если человек, за которым она следует, идет неторопливым шагом, – утверждает один из самых авторитетных кошковедов, Конрад Лоренц.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40