И потирал руки, чрезвычайно довольный.
— Как только заболеешь морской болезнью — ничего не ешь, — предупреждал другой.
— Ешь все, что попадется под руку, — советовал третий. — Сытое брюхо к качке глухо!
— Я лично знал одного крепкого парня, не тебе чета, который до того настрадался, что хотел выброситься за борт! — с наслаждением сообщил четвертый, косясь на меня и проверяя, какое впечатление произвела его гнусная болтовня.
— Держись, старик! — говорил пятый, тряся мою руку. — Вернешься домой, отдохнешь и понемногу забудешь этот кошмарный сон!
И лишь один знакомый, бывший моряк, подошел к этому вопросу по-человечески.
— Чепуха, — пренебрежительно сказал он. — Если за первую неделю не отдашь концы — считай, что все в порядке. Привыкнешь.
Я бросился ему на шею. Одну неделю я могу вынести все что угодно, кроме, конечно, храпящего соседа по гостиничному номеру.
На «Канопусе» меня ожидал приятный сюрприз: точно так же, как я, трясся при мысли о морской болезни доктор Котельников. Трястись вдвоем было веселее. До выхода в море мы общались редко, но зато успели дать друг другу немало ценных советов по поводу качки. Доктор сообщил, что лучше всего о ней не думать — так сказал ему один знающий человек.
Первый день в море мы с Виктором провели на верхней палубе, наперебой доказывая друг другу, как умно мы поступили, решив не думать о качке.
— Я о ней вот столечко не думаю! — уверял меня Витя.
— И правильно делаете, — похвалил я. — Нет ничего хуже, чем думать о качке.
— Подумаешь, морская болезнь, — пыжился Витя.
— Даже говорить о ней не хочется, — подхватывал я. И мы бежали к вахтенному штурману узнавать, сколько сейчас на море баллов.
Через несколько дней мы с Витей подбили первые итоги. Выяснилось, что мы особенно хорошо переносим штиль, но и волнение до четырех баллов для нас нипочем.
Первое по-настоящему серьезное испытание — с точки зрения новичков, конечно— ожидало нас в Аденском заливе. Полночи я занимался физкультурой, пытаясь удержаться на койке в горизонтальном положении. Когда судно кренилось влево, какая-то сила стремилась усадить меня на койку; когда вправо — ноги хотели взлететь вверх. В рундуке нежно перезванивались бутылки с соком и минеральной водой, а на полу что-то громыхало. Я спрыгнул вниз, чтобы установить причину, и чуть не взвыл: по ногам ударили гантели. Их владелец Слава Кирсанов сладко спал, не подозревая, какие элегантные движения проделывает во сне его тело. Закрепив все прыгающие и звенящие предметы, я снова улегся, думая о том, как беззаветно нужно любить сон, чтобы ухитриться заснуть в такой обстановке. С этой мыслью я незаметно уснул и очнулся уже под самое утро.
В эти сутки морю за поведение поставили оценку шесть баллов — что-то вроде тройки с минусом в переводе на школьный масштаб. Для моряков это не очень много, но для нас с Витей в самый раз: я весь день злословил по поводу шишки на его лбу, а Витя, в свою очередь, иронизировал насчет синяков на моих ногах.
К вечеру мы опубликовали совместное заявление, в котором указывали, что отныне качка для нас не существует. Мы восхищались своими вестибулярными аппаратами и снисходительно улыбались, когда нас запугивали девятибалльным штормом. Теперь-то мы были уверены в себе и веселились вместе со всеми, когда в кают-компании суп из тарелок выливался на брюки, а стулья вместе с седоками разъезжали по полу, как самокаты. По коридорам и палубам мы ходили вразвалку, широко расставляя ноги. Особое чувство гордости, хоть это было и не по-христиански, вызвало у нас то, что несколько рыбаков страдали от морской болезни, а мы нет. А из всех последствий качки— бешеный аппетит и отсутствие аппетита, непреодолимая сонливость и бессонница, желание немедленно расстаться с миром и, наоборот, остаться в нем, но на земле, — нас преследовал лишь постоянный свирепый аппетит.
Окончательно мы добили качку тем, что стали при любой погоде играть в пинг-понг. Правда, определить сильнейшего было трудновато: выигрывал тот, кому чаще удавалось перекинуть шарик через сетку, потому что отбить удар можно было при особом везении. Шарик или отлетал метров на пять в сторону, подхваченный порывом ветра, или сам игрок цеплялся за все, что попадалось под руку, чтобы удержаться на ногах. Раза два-три за каждую игру мы в благоговейном молчании склоняли головы, прощаясь с очередным шариком, улетавшим за борт, и бежали к Александру Евгеньевичу выклянчивать дополнительную порцию.
Однажды я сидел в каюте радистов, где постоянно меняющийся состав собеседников вел вечные разговоры на вечные темы: случаи на море, земля, жены, девушки, книги и футбол. Я выглянул в иллюминатор и сообщил ребятам, что море слегка штормит, баллов этак на пять. И тогда Саша Ачкинази сказал:
— Вы теперь настоящий моряк! Ведь море волнуется уже часа два, а вы только сейчас заметили. Молодец!
И Саша похлопал меня по плечу, как это делали короли, посвящая в рыцари.
В жизни еще меня так не хвалили. Я задыхался от гордости. Но ответил, разумеется, небрежно, как и полагалось просоленному насквозь морскому волку:
— Есть о чем говорить — тоже мне шторм! Не в таких переделках бывали, гром и молния, семнадцать человек на сундук мертвеца, пусть меня вздернут сушиться на солнышке!
ОДНА НОЧЬ В ОКЕАНЕ
Морской фольклор присвоил штурманским вахтам такие названия: собачья, адмиральская и королевская.
Свое поэтичное название собачья вахта получила за то, что ночью она приходится на самое приятное для сна время суток — от нуля до четырех утра. На «Канопусе» ее стоял Пантелеич. Без десяти минут полночь его безжалостно будили, и Пантелеич, мучительно зевая и по-стариковски шаркая ногами, плелся в рубку. Здесь его поджидал Володя Иванов, который уже отстоял свою адмиральскую вахту и теперь радостно предвкушал блаженное свидание с постелью. Он сочувственно выслушивал мудрые высказывания Пантелеича насчет собачьей жизни и сдавал ему вахтенный журнал. Через минуту третий штурман спал несокрушимым сном, с головой укутавшись двумя шерстяными одеялами — «согласно требованию организма», как научно объяснял Володя свою экстравагантную любовь к теплу.
Без десяти четыре вахтенный рулевой почтительно тряс за плечо старпома: наступало время королевской вахты. Его величество Борис Павлович, бормоча про себя теплые слова признательности, покидал августейшее ложе. Но ему все-таки удалось поспать часов пять, а остальное можно будет добрать после обеда.
Королевскую вахту вначале я терпеть не мог, потому что вместе с их величеством ее стоял и юный принц крови, четвертый штурман Слава Кирсанов. Академик Павлов учил, что в мозгу каждого человека имеются сторожевые пункты, которые чутко реагируют на внешние раздражители: шум, свет, удар дубиной по голове и прочее. Я не знаю, сколько этих сторожей положено по штату, но у меня их наверняка хватило бы на целый экипаж. Поэтому когда Слава вставал, проклятые пункты начинали работать с полной отдачей сил, сообщая мне о каждом его движении.
Слава Кирсанов! Если тебе доведется прочесть эти строки, знай, что ты мой благодетель. Прими мое большое человеческое спасибо за то, что, выходя из каюты в коридор, ты со страшной силой хлопал дверью. Именно этот удар окончательно вышибал из меня остатки сна, и я, проклиная свою горькую судьбу, выходил зевать на верхнюю палубу.
Так благодаря товарищеской заботе Славы я познакомился с ночным океаном. И это оказалось настолько здорово, что я стал частенько подниматься до четырех и шел болтать к Пантелеичу, не говоря уже о беседах до полуночи с Володей.
Ночью океан почти так же красив, как на картине художника— так сказал бы Оскар Уайльд, который считал искусство прекраснее жизни. Я очень люблю Уайльда, но, рискуя жестоко обидеть старика, нелицеприятно заявляю, что это чепуха. Разумеется, гроздь винограда на натюрморте выглядит эстетичнее, чем обглоданная кость под забором, — эту уступку Уайльду я могу сделать, и баста. Ночной океан я ему не уступлю, хоть кол на голове теши. Потому что более величественное зрелище не только воссоздать, но и придумать невозможно.
Звезды над океаном несравненно красивее, чем звезды земные: они ныряют, подпрыгивают и вообще передвигаются в трех измерениях — иллюзия, которая создается благодаря качке. И возникает впечатление, что Гончие Псы действительно мчатся друг за другом, Дельфин резвится, зловещий Скорпион приготовился к прыжку, а Лебедь летит, широко распластав крылья.
Чтобы представить себе размеры звезд и расстояние до них, нужно обладать абстрактным мышлением физика-теоретика или астронома, но чтобы звездами любоваться, достаточно приличного зрения и хорошо тренированной шеи. С абстрактным мышлением у меня более чем прохладные отношения: я до сих пор не могу понять и твердо уверен, что никогда не пойму, почему многие звезды, которыми мы любуемся, уже не существуют, а мы видим их такими, какими они были миллионы лет назад; почему человек, путешествующий в космосе на фотонной ракете со скоростью света, возвращается на Землю лишь чуть постаревшим, а у его сынишки уже седая борода. Что его, этого сорванца, дедушкой называть, что ли? Нет, Эйнштейн был великий человек, но эти штучки у меня в голове не укладываются.
А вот глаза и шея — другое дело. Здесь я бы мог дать фору самому Ньютону. В очках, слава Богу, пока не нуждаюсь, а шею регулярно укрепляю на зарядке (вращением головы вокруг оси). Поэтому часами стоять на палубе, задрав голову, для меня сущий пустяк.
Моряки обязаны хорошо знать звезды — для определения направления и координат. Моими проводниками по звездному небу были Аркадий Николаевич и Володя. Они научили меня находить Сириус и Канопус, Антарес и Альтаир, Арктур и Вегу. От них я узнал, что Кассиопея никогда не уходит из дому в ожидании Персея, что Андромеда очень дорожит своей гибкой и стройной фигурой, а Гончий Пес без устали гонится за Зайцем.
Я смотрел в бинокль на ослепительный Сириус и вспоминал Вольтера. Он населил эту звезду высокоинтеллектуальными и нравственными жителями, один из которых, Макромегас, как-то посетил нашу крохотную Землю. Будучи огромного роста, он с трудом различил людей и был ужасно удивлен, что эти микроскопические существа уничтожают друг друга из-за жалких кусочков суши. При всем своем необычайном уме Макромегас так и не смог понять причину такой нелепости и, потрясенный, улетел на комете восвояси. Жители Сириуса, как выяснил Вольтер, живут тысячи лет, и Макромегас, конечно, жив. Если бы он снова посетил Землю, чтобы взять интервью у экипажа «Канопуса», мы вряд ли смогли бы ему объяснить, почему в двадцати милях от нас с ревом пролетают реактивные самолеты — отнюдь не с прогулочной целью… Ибо до сих пор на Земле есть вопросы, на которые поумневшее на стадии цивилизации человечество так же бессильно ответить, как и его предки на первой стадии дикости.
Древние люди обожествляли звезды; они видели в их сочетаниях Орла и Козерога, Дракона и Льва, Геркулеса и Волопаса. Звезды оживали в их легендах, они обладали решающим влиянием на человеческие судьбы, и в благодарность за красивый вымысел нынешние безбожники-астрономы сохранили за звездами их древние названия. Под руководством моих наставников я их вызубрил, и кое-какие из созвездий могу даже распознать. Теперь мне ничего не стоит найти Арго, Южный Крест, Центавр и Телец. В наших широтах они не наблюдаются, и вам, увы, будет довольно трудно меня проверить. Поэтому желающие могут принять мои слова на веру. Зато я каждому могу с ходу показать Большую Медведицу — даже с закрытыми глазами. Бе я выучил наизусть, так как перед расставанием жена со свойственной ей изобретательностью предложила мне вечерами встречаться на последней звездочке, которая болтается у Большой Медведицы на хвосте. И я регулярно там торчал у ближнего кратера слева — занятие, больше подходящее начинающему бриться подростку, чем кончающему лысеть корреспонденту. Это доказывает, что в каждом из нас, независимо от возраста, где-то притаился лирик, который время от времени напоминает нам о своем существовании.
Юпитер и Сатурн оставили меня равнодушным. Хотя вокруг Солнца мы и вертимся в одной карусели, но на этих планетах явно нет жизни: они холодные, окутаны ядовитыми газами и вообще бесперспективны. Другое дело полные загадок Марс и Венера. Особенно мне понравилась Венера, которая за свою красоту получила имя прекраснейшей богини Древнего Рима. В наших умеренных широтах она, появляясь к рассвету, большого впечатления не производит, но в тропиках я смотрел на нее вечером, когда и планеты и женщины особенно очаровательны. Марс же был жестокий всевышний, и отношение к нему я перенес на планету. Как и древнеримский бог войны, планета Марс не оправдывает возлагаемых на нее надежд. Наверное, уже в нашем веке на Марсе побывают космонавты, чтобы разнести в прах легенды о марсианской цивилизации и больно ударить, к великому огорчению читателей, по чудесной фантастике Герберта Уэллса, Алексея Толстого и Рэя Брэдбери.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19