Правда, с Захаровым тоже… Но Захаров – это Захаров, и с ним они вечерком обязательно сыграют партию в го. С Чеславом же они слишком разные люди. Чеслав – просто молоденький подводник, кончивший двухгодичные курсы Океанского патруля. А Захаров, как и делла Пене, потомственный военный моряк.
Потомственный… Сколько же поколений рода делла Пене сзязало себя с морем? Поколений двадцать, если считать по четыре на столетие. Первым был Пьетро делла Пене, который командовал галерой в армаде Андрея Дориа и потерял руку в абордажном бою с пиратами алжирского султана Барбароссы Второго. Потом были другие, множество других, пока очередь не дошла до Луиджи делла Пене, который первым изменил морской поверхности ради глубин. Именно он, Луиджи, сперва вытащил из затонувшей подводной лодки последнего оставшегося в живых члена экипажа, а потом, пройдя боновое ограждение Александрии, торпедировал английский линкор «Бэлиент». Мало кто из них, этих бесчисленных делла Пене, был похоронен в фамильном склепе на кладбище Кампо Санто. Там спали вечным сном рыцари и художники, купцы и аббаты, жены и дочери рода делла Пене. Правда, на многих могильных камнях можно было прочесть и имена моряков. Но надгробия эти являлись лишь символами, ибо не может человек уйти из этого мира бесследно. Ибо должна существовать могила в освященной земле, пусть даже в могиле этой покоится не тело, а лишь проэлла, маленький восковой крест с именем того, кто погиб в море. А тела лейтенантов, капитанов и адмиралов делла Пене, зашитые в парусину, с тридцатишестифунтовым ядром или тяжелым колосником в ногах соскальзывали с перекинутой через планширь доски, чтобы через десятки лет раствориться в морской воде, превратиться в нее, окончательно соединив себя с Мировым океаном.
Впрочем, это не его судьба. Джулио делла Пене еще через два-три года окончательно выйдет в отставку и вернется в родную Геную, чтобы спокойно доживать век в уютной квартире одного из домов на Бернабо-Бреа…
Как и большинство профессиональных военных, делла Пене ненавидел войну. Потому что это грязное ремесло. Потому что это страшное ремесло. Но пока оно существовало, кто-то должен был этим заниматься. И этим занимались из поколения в поколение делла Пене, род не самый известный и не самый славный, но всегда стоявший плечом к плечу с Дориа и Магелланами, стоявший насмерть, недаром девизом их было «Семпер фиделис». Делла Пене помнил, какая волна радости захлестнула его десять лет назад, когда был наконец подписан Договор о всеобщем и полном разоружении. Эта волна подняла его – и не только его, но и всех, кто был тогда рядом с ним, а было это в Рио-де-Жанейро, куда «Тельхин» зашел с дружественным визитом, – бросила на берег, и была музыка, и были крики, и костры на площадях, и незнакомые целовались с незнакомыми, и тогда он ни разу не подумал о том, а что же будет дальше. Впрочем, дальше ему повезло: не в пример многим, кому пришлось просто выйти в отставку и доживать свое на берегу или искать себе другую профессию, ему удалось попасть в Океанский патруль, почти не изменив ни флоту, ни субмаринам.
И сейчас его субмарина, надсадно воя обеими турбинами, ввинчивалась в толщу воды, раздвигая ее, а вместе с ней – незримый прах поколений военных моряков делла Пене.
Когда взрыв разворотил турбинный отсек субмарины и вода под давлением в полсотни атмосфер ринулась внутрь лодки, круша все на своем пути, делла Пене не успел подумать о том, что и ему не придется ложиться в склеп на кладбище Кампо Санто. В его распоряжении оставалось около пяти секунд, и за это время он включил гидроакустику и отдал команду Чеславу. Потом переборка за его спиной лопнула, и вода ворвалась в центральный пост.
Если бы Чеслав был военным моряком, привыкшим автоматически выполнять любой приказ, – возможно, он остался бы в живых. Но он был лишь выпускником курсов Океанского патруля. И пока смысл отданной команды доходил до него, он не раздумывая бросил свою лодку вперед, туда, где раздался взрыв. Он не мог понять логики приказа, он не мог уйти, когда там, впереди… И уже бессмысленно жал и жал от себя дошедшую до упора рукоятку, турбины не выли – визжали в немыслимом, невозможном форсированном режиме, визжали еще целых четыре минуты, пока новый взрыв не заставил их замолчать.
V
Только этого мне и не хватало, подумал Аракелов. Только этого… Но – чего? Что могло случиться и что случилось там, внизу? Связи с патрульниками не было. Все, чем мы располагаем пока, – два подводных взрыва с интервалом в четыре минуты. Два взрыва в том самом районе, где должны были находиться субмарины. Так что пока еще ничего не известно. Может быть, пройдет еще полчаса, и субмарины всплывут, и свяжутся по радио с Гайотидой или с нами, и доложат об обнаружении «Дип Вью». Да, подумал Аракелов, может быть. Но он знал, что быть этого не может. Просто потому, что там, внизу, вероятность благоприятности всегда меньше половины. Просто потому, что если там что-то происходит, то происходит самое худшее из возможного. И чутьем опытного батиандра Аракелов понимал, что патрульники уже никогда не выйдут на связь. Это были не эмоции. Это было знание, пусть даже знание интуитивное.
Но взрывы, взрывы? При чем здесь взрывы? Это нужно было понять прежде всего. Нужно было думать, думать, думать. Так же, как думают сейчас наверху, на мостике и в пультовой, так же, как ломают сейчас голову на Гайотиде-Вест.
Аракелов положил руки на клавиши телетайпа.
«Вас понял. Когда выйдем в точку?»
«Через двадцать минут».
«Следующая связь через двадцать минут. Если не будет новых данных. Конец».
«Вас понял».
Аракелов отошел от телетайпа и опустился на диван.
Взрывы, взрывы… Какие еще сюрпризы преподнесла на этот раз пучина? Сюрпризы – это в ее характере. Сволочном ее характере. Это только для тех, кто плавает по поверхности или погружается в батискафе или субмарине, море – однородная среда с повышающимся пропорционально глубине давлением. Для того чтобы понять характер пучины, надо стать батиандром, надо войти в нее, слиться с ней, но не отождествляя себя с этой массивной, тяжелой, холодной и бесконечно чуждой средой, а противопоставляясь ей. Стать духом пучин, оставаясь человеком, – только так можно познать характер моря.
Но… какого же характера этот новый фокус? Что могло погубить две субмарины?
Патрульные субмарины Аракелов прекрасно знал. Мощные, надежно защищенные одноместные корабли, оснащенные турбинами Вальтера, маленькие я верткие, способные проникнуть в любую расселину, в любой подводный каньон в пределах своего горизонта. А горизонт у них не бедный – полторы тысячи метров вниз. До сих пор они считались практически абсолютно надежными. За последние десять лет было всего три случая их гибели, причем две лодки просто-напросто выбросило на берег цунами, а третью по собственной глупости загубил сопляк стажер. Мелкие аварии – другое дело. Мелкие аварии бывали. И всегда объяснялись либо техническими причинами, либо неумелыми, действиями водителей. И то и другое возможно всегда. Но гибель двух лодок сразу? У двух лодок не может быть двух одинаковых дефектов. Два водителя не могут ошибиться одинаково, по шаблону. Во всяком случае, вероятность этого исчезающе мала. И считаться с ней, пока существуют более вероятные объяснения, не стоит.
Значит, поищем причину вовне. А может быть, рано все же искать причину? Вдруг взрывы эти не имели никакого отношения к субмаринам? Вдруг через какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут они восстанут из мертвых и заговорят со своей базой или с нами? Заговорят, всплыв на поверхность или выйдя в эфир через буйковые радиогидроакустические ретрансляторы? Это было бы прекрасно, подумал Аракелов. Это было бы просто замечательно. И даже не потому только, что два водителя, два здоровых и веселых парня с Гайотиды-Вест оказались бы живыми тогда, когда он мысленно уже похоронил их. Но и потому еще, что операция по спасению «Дип Вью» снова стала бы заурядной. Тогда как сейчас… А что, собственно, сейчас, после гибели субмарин?
Только то, что, если погибли две, погибнет и третья. О себе Аракелов пока не думал, о себе думать было рано – выходить ему предстояло еще не сейчас.
Он встал, подошел к телетайпу.
«Связь с Гайотидой-Вест. Срочно».
«Вас понял».
Аракелов поднял глаза на табло часов. Цифры секунд менялись томительно медленно, как отснятые на рапиде. Наконец пультовая доложила:
«Гайотида-Вест на связи».
«Что предпринято для поиска и спасения погибших субмарин?»
Аракелов знал, что официально субмарины еще не считаются погибшими или даже пропавшими без вести: рано. В конце концов, эти взрывы не аргумент. Но он прекрасно знал и другое: Зададаев, который сейчас сидит на связи, найдет нужную формулировку для запроса. Ему же, Аракелову, искать формулировки сейчас было некогда.
«В квадрат поиска направляется два звена патрульных субмарин из смежных квадратов».
«Срочно остановить их. Дать общий вызов через все буйковые радиогидроретрансляторы».
«Зачем?»
«Там, где погибли две…»
«Погибли?»
«Уверен».
«Понял». Зададаев не первый год работал с духами и верил их чутью не меньше, чем приборам.
«Где погибли две, погибнет третья».
«Гипотеза. Но риск слишком велик».
«Вас понял».
«Где бы они ни находились, пусть всплывают на поверхность и возвращаются на Гайотиду. Или ложатся в дрейф. Конец».
Аракелов посмотрел на часы. Итак, у Кулиджа кислородного ресурса остается на пять часов. Пять часов с минутами, которые не делают погоды. А у него, Аракелова, остается часа три. Часа три на то, чтобы понять, что же происходит там, внизу. Когда эти три часа кончатся, он в любом случае пойдет вниз. Это первая заповедь всех, кто ходит вниз: для спасения человека должно быть сделано все. Даже бессмысленное уже. Не только живого, но и мертвого нельзя оставлять его там. Потому что тогда не пойдет вниз другой. Только этот неписаный закон дает людям уверенность. И нарушить его Аракелов никогда не решился бы. Через три часа он пойдет вниз, даже если его ждет судьба двух погибших субмарин. Через три часа, потому что не меньше часа ему понадобится на саму операцию, а на всякий случай нужно взять двойной запас времени. Но эти три часа, которыми он еще волен распоряжаться, должны быть использованы до конца. А это значит – думать, думать, думать…
Аракелов оперся руками на станину телетайпа и так и замер, согнувшись, словно стараясь прочесть на остановившейся мертвой ленте что-то очень и очень важное. Внезапно лента тронулась.
«Внимание. Сейчас дадим изображение».
«Понял. Жду».
Аракелов поднял голову к экрану, выступавшему из стены над пультом телетайпа. Изображение уже появилось: в бледном свете прожекторов медленно уползало назад дно, покрытое похожим на мелкий белый песок глобигериновым илом. Там и сям извивались пяти– и восьмилучевые офиуры, а среди разбросанных по дну морских огурцов медленно ползали похожие на улиток гастроподы. Колония губок напоминала клумбу тюльпанов; они на добрый метр тянулись вверх и мягко покачивались из стороны в сторону. А рядом, наполовину уйдя в ил, лежали два неправильной формы куска металла. Первый мог быть чем угодно или остатком чего угодно. Но второй… Теперь гибель по крайней мере одной из патрульных субмарин стала фактом. Патрульник борт шестнадцатый… Аракелов на миг склонил голову, а когда снова поднял ее, то металлических обломков на экране уже не было – только ил, редкие кругляши полиметаллических конкреций да раскоряченные звезды офиур…
Патрульники погибли. Обломков второго Аракелов не видел, но интуитивная уверенность переросла теперь в абсолютную. И он – единственный батиандр. Единственный. Почему он вдруг подумал об этом? Нет, это был не страх. Страх он узнал бы. Страх – штука привычная, и со страхом он умел не считаться. Это была ответственность. Единственный – значит выручить Кулиджа должен он. Только он. А для этого он должен уцелеть.
Он вызвал Зададаева.
«Что с японцем?»
«В четырех часах хода. На него не рассчитывай».
«Что с патрульниками Гайотиды?»
«Всплыли и дрейфуют. Изображение мы транслировали и на Гайотиду».
«Вас понял».
Аракелов подумал с полминуты, потом решился.
«Мне нужна „рыбка“».
«Рыбкой» именовали в быту второй глубоководный аппарат «Руслана». Настоящее его название состояло из семи букв и четырех цифр, причем буквы шли в такой последовательности, что произнести больше трех подряд не сумел еще никто. Зато на рыбу он действительно был похож: четырехметровая серебристая сигара аппарата сплющивалась с боков, рули направления и глубины напоминали плавники, хотя и непропорционально маленькие для такой туши, а спаренные объективы стереоскопической телекамеры довершали сходство – этакие немигающие бездонно-глупые рыбьи глаза. Обычно «рыбка» тащилась за «Русланом» на буксире, выдерживая заданную глубину, но иногда ее спускали с привязи, и она плавала на свободе, повинуясь только приказам собственного недоразвитого – истинно рыбьего – электронного мозга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11
Потомственный… Сколько же поколений рода делла Пене сзязало себя с морем? Поколений двадцать, если считать по четыре на столетие. Первым был Пьетро делла Пене, который командовал галерой в армаде Андрея Дориа и потерял руку в абордажном бою с пиратами алжирского султана Барбароссы Второго. Потом были другие, множество других, пока очередь не дошла до Луиджи делла Пене, который первым изменил морской поверхности ради глубин. Именно он, Луиджи, сперва вытащил из затонувшей подводной лодки последнего оставшегося в живых члена экипажа, а потом, пройдя боновое ограждение Александрии, торпедировал английский линкор «Бэлиент». Мало кто из них, этих бесчисленных делла Пене, был похоронен в фамильном склепе на кладбище Кампо Санто. Там спали вечным сном рыцари и художники, купцы и аббаты, жены и дочери рода делла Пене. Правда, на многих могильных камнях можно было прочесть и имена моряков. Но надгробия эти являлись лишь символами, ибо не может человек уйти из этого мира бесследно. Ибо должна существовать могила в освященной земле, пусть даже в могиле этой покоится не тело, а лишь проэлла, маленький восковой крест с именем того, кто погиб в море. А тела лейтенантов, капитанов и адмиралов делла Пене, зашитые в парусину, с тридцатишестифунтовым ядром или тяжелым колосником в ногах соскальзывали с перекинутой через планширь доски, чтобы через десятки лет раствориться в морской воде, превратиться в нее, окончательно соединив себя с Мировым океаном.
Впрочем, это не его судьба. Джулио делла Пене еще через два-три года окончательно выйдет в отставку и вернется в родную Геную, чтобы спокойно доживать век в уютной квартире одного из домов на Бернабо-Бреа…
Как и большинство профессиональных военных, делла Пене ненавидел войну. Потому что это грязное ремесло. Потому что это страшное ремесло. Но пока оно существовало, кто-то должен был этим заниматься. И этим занимались из поколения в поколение делла Пене, род не самый известный и не самый славный, но всегда стоявший плечом к плечу с Дориа и Магелланами, стоявший насмерть, недаром девизом их было «Семпер фиделис». Делла Пене помнил, какая волна радости захлестнула его десять лет назад, когда был наконец подписан Договор о всеобщем и полном разоружении. Эта волна подняла его – и не только его, но и всех, кто был тогда рядом с ним, а было это в Рио-де-Жанейро, куда «Тельхин» зашел с дружественным визитом, – бросила на берег, и была музыка, и были крики, и костры на площадях, и незнакомые целовались с незнакомыми, и тогда он ни разу не подумал о том, а что же будет дальше. Впрочем, дальше ему повезло: не в пример многим, кому пришлось просто выйти в отставку и доживать свое на берегу или искать себе другую профессию, ему удалось попасть в Океанский патруль, почти не изменив ни флоту, ни субмаринам.
И сейчас его субмарина, надсадно воя обеими турбинами, ввинчивалась в толщу воды, раздвигая ее, а вместе с ней – незримый прах поколений военных моряков делла Пене.
Когда взрыв разворотил турбинный отсек субмарины и вода под давлением в полсотни атмосфер ринулась внутрь лодки, круша все на своем пути, делла Пене не успел подумать о том, что и ему не придется ложиться в склеп на кладбище Кампо Санто. В его распоряжении оставалось около пяти секунд, и за это время он включил гидроакустику и отдал команду Чеславу. Потом переборка за его спиной лопнула, и вода ворвалась в центральный пост.
Если бы Чеслав был военным моряком, привыкшим автоматически выполнять любой приказ, – возможно, он остался бы в живых. Но он был лишь выпускником курсов Океанского патруля. И пока смысл отданной команды доходил до него, он не раздумывая бросил свою лодку вперед, туда, где раздался взрыв. Он не мог понять логики приказа, он не мог уйти, когда там, впереди… И уже бессмысленно жал и жал от себя дошедшую до упора рукоятку, турбины не выли – визжали в немыслимом, невозможном форсированном режиме, визжали еще целых четыре минуты, пока новый взрыв не заставил их замолчать.
V
Только этого мне и не хватало, подумал Аракелов. Только этого… Но – чего? Что могло случиться и что случилось там, внизу? Связи с патрульниками не было. Все, чем мы располагаем пока, – два подводных взрыва с интервалом в четыре минуты. Два взрыва в том самом районе, где должны были находиться субмарины. Так что пока еще ничего не известно. Может быть, пройдет еще полчаса, и субмарины всплывут, и свяжутся по радио с Гайотидой или с нами, и доложат об обнаружении «Дип Вью». Да, подумал Аракелов, может быть. Но он знал, что быть этого не может. Просто потому, что там, внизу, вероятность благоприятности всегда меньше половины. Просто потому, что если там что-то происходит, то происходит самое худшее из возможного. И чутьем опытного батиандра Аракелов понимал, что патрульники уже никогда не выйдут на связь. Это были не эмоции. Это было знание, пусть даже знание интуитивное.
Но взрывы, взрывы? При чем здесь взрывы? Это нужно было понять прежде всего. Нужно было думать, думать, думать. Так же, как думают сейчас наверху, на мостике и в пультовой, так же, как ломают сейчас голову на Гайотиде-Вест.
Аракелов положил руки на клавиши телетайпа.
«Вас понял. Когда выйдем в точку?»
«Через двадцать минут».
«Следующая связь через двадцать минут. Если не будет новых данных. Конец».
«Вас понял».
Аракелов отошел от телетайпа и опустился на диван.
Взрывы, взрывы… Какие еще сюрпризы преподнесла на этот раз пучина? Сюрпризы – это в ее характере. Сволочном ее характере. Это только для тех, кто плавает по поверхности или погружается в батискафе или субмарине, море – однородная среда с повышающимся пропорционально глубине давлением. Для того чтобы понять характер пучины, надо стать батиандром, надо войти в нее, слиться с ней, но не отождествляя себя с этой массивной, тяжелой, холодной и бесконечно чуждой средой, а противопоставляясь ей. Стать духом пучин, оставаясь человеком, – только так можно познать характер моря.
Но… какого же характера этот новый фокус? Что могло погубить две субмарины?
Патрульные субмарины Аракелов прекрасно знал. Мощные, надежно защищенные одноместные корабли, оснащенные турбинами Вальтера, маленькие я верткие, способные проникнуть в любую расселину, в любой подводный каньон в пределах своего горизонта. А горизонт у них не бедный – полторы тысячи метров вниз. До сих пор они считались практически абсолютно надежными. За последние десять лет было всего три случая их гибели, причем две лодки просто-напросто выбросило на берег цунами, а третью по собственной глупости загубил сопляк стажер. Мелкие аварии – другое дело. Мелкие аварии бывали. И всегда объяснялись либо техническими причинами, либо неумелыми, действиями водителей. И то и другое возможно всегда. Но гибель двух лодок сразу? У двух лодок не может быть двух одинаковых дефектов. Два водителя не могут ошибиться одинаково, по шаблону. Во всяком случае, вероятность этого исчезающе мала. И считаться с ней, пока существуют более вероятные объяснения, не стоит.
Значит, поищем причину вовне. А может быть, рано все же искать причину? Вдруг взрывы эти не имели никакого отношения к субмаринам? Вдруг через какие-нибудь пятнадцать-двадцать минут они восстанут из мертвых и заговорят со своей базой или с нами? Заговорят, всплыв на поверхность или выйдя в эфир через буйковые радиогидроакустические ретрансляторы? Это было бы прекрасно, подумал Аракелов. Это было бы просто замечательно. И даже не потому только, что два водителя, два здоровых и веселых парня с Гайотиды-Вест оказались бы живыми тогда, когда он мысленно уже похоронил их. Но и потому еще, что операция по спасению «Дип Вью» снова стала бы заурядной. Тогда как сейчас… А что, собственно, сейчас, после гибели субмарин?
Только то, что, если погибли две, погибнет и третья. О себе Аракелов пока не думал, о себе думать было рано – выходить ему предстояло еще не сейчас.
Он встал, подошел к телетайпу.
«Связь с Гайотидой-Вест. Срочно».
«Вас понял».
Аракелов поднял глаза на табло часов. Цифры секунд менялись томительно медленно, как отснятые на рапиде. Наконец пультовая доложила:
«Гайотида-Вест на связи».
«Что предпринято для поиска и спасения погибших субмарин?»
Аракелов знал, что официально субмарины еще не считаются погибшими или даже пропавшими без вести: рано. В конце концов, эти взрывы не аргумент. Но он прекрасно знал и другое: Зададаев, который сейчас сидит на связи, найдет нужную формулировку для запроса. Ему же, Аракелову, искать формулировки сейчас было некогда.
«В квадрат поиска направляется два звена патрульных субмарин из смежных квадратов».
«Срочно остановить их. Дать общий вызов через все буйковые радиогидроретрансляторы».
«Зачем?»
«Там, где погибли две…»
«Погибли?»
«Уверен».
«Понял». Зададаев не первый год работал с духами и верил их чутью не меньше, чем приборам.
«Где погибли две, погибнет третья».
«Гипотеза. Но риск слишком велик».
«Вас понял».
«Где бы они ни находились, пусть всплывают на поверхность и возвращаются на Гайотиду. Или ложатся в дрейф. Конец».
Аракелов посмотрел на часы. Итак, у Кулиджа кислородного ресурса остается на пять часов. Пять часов с минутами, которые не делают погоды. А у него, Аракелова, остается часа три. Часа три на то, чтобы понять, что же происходит там, внизу. Когда эти три часа кончатся, он в любом случае пойдет вниз. Это первая заповедь всех, кто ходит вниз: для спасения человека должно быть сделано все. Даже бессмысленное уже. Не только живого, но и мертвого нельзя оставлять его там. Потому что тогда не пойдет вниз другой. Только этот неписаный закон дает людям уверенность. И нарушить его Аракелов никогда не решился бы. Через три часа он пойдет вниз, даже если его ждет судьба двух погибших субмарин. Через три часа, потому что не меньше часа ему понадобится на саму операцию, а на всякий случай нужно взять двойной запас времени. Но эти три часа, которыми он еще волен распоряжаться, должны быть использованы до конца. А это значит – думать, думать, думать…
Аракелов оперся руками на станину телетайпа и так и замер, согнувшись, словно стараясь прочесть на остановившейся мертвой ленте что-то очень и очень важное. Внезапно лента тронулась.
«Внимание. Сейчас дадим изображение».
«Понял. Жду».
Аракелов поднял голову к экрану, выступавшему из стены над пультом телетайпа. Изображение уже появилось: в бледном свете прожекторов медленно уползало назад дно, покрытое похожим на мелкий белый песок глобигериновым илом. Там и сям извивались пяти– и восьмилучевые офиуры, а среди разбросанных по дну морских огурцов медленно ползали похожие на улиток гастроподы. Колония губок напоминала клумбу тюльпанов; они на добрый метр тянулись вверх и мягко покачивались из стороны в сторону. А рядом, наполовину уйдя в ил, лежали два неправильной формы куска металла. Первый мог быть чем угодно или остатком чего угодно. Но второй… Теперь гибель по крайней мере одной из патрульных субмарин стала фактом. Патрульник борт шестнадцатый… Аракелов на миг склонил голову, а когда снова поднял ее, то металлических обломков на экране уже не было – только ил, редкие кругляши полиметаллических конкреций да раскоряченные звезды офиур…
Патрульники погибли. Обломков второго Аракелов не видел, но интуитивная уверенность переросла теперь в абсолютную. И он – единственный батиандр. Единственный. Почему он вдруг подумал об этом? Нет, это был не страх. Страх он узнал бы. Страх – штука привычная, и со страхом он умел не считаться. Это была ответственность. Единственный – значит выручить Кулиджа должен он. Только он. А для этого он должен уцелеть.
Он вызвал Зададаева.
«Что с японцем?»
«В четырех часах хода. На него не рассчитывай».
«Что с патрульниками Гайотиды?»
«Всплыли и дрейфуют. Изображение мы транслировали и на Гайотиду».
«Вас понял».
Аракелов подумал с полминуты, потом решился.
«Мне нужна „рыбка“».
«Рыбкой» именовали в быту второй глубоководный аппарат «Руслана». Настоящее его название состояло из семи букв и четырех цифр, причем буквы шли в такой последовательности, что произнести больше трех подряд не сумел еще никто. Зато на рыбу он действительно был похож: четырехметровая серебристая сигара аппарата сплющивалась с боков, рули направления и глубины напоминали плавники, хотя и непропорционально маленькие для такой туши, а спаренные объективы стереоскопической телекамеры довершали сходство – этакие немигающие бездонно-глупые рыбьи глаза. Обычно «рыбка» тащилась за «Русланом» на буксире, выдерживая заданную глубину, но иногда ее спускали с привязи, и она плавала на свободе, повинуясь только приказам собственного недоразвитого – истинно рыбьего – электронного мозга.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11