Я наше солнце погашу на время. Только потрясением можно остановить войну сразу. Пишите!
И в ответ услышал глуховато-гнусавое:
— Спасибо, есть нужный эффект. Можно снимать напряжение. Скажите ему, что это был опыт гореобразования.
— Сво-ло-чи! Сво-ло-чи!
Как я бушевал! Гилика я выкинул в окно — живое существо разбилось бы насмерть на его месте. Старика Граве загнал под кровать, он у меня там икал от страха. Я разбил физиономии всем троим есу и разбил собственные кулаки о физиономии ису. И бился головой об стенку: очень уж мне хотелось, чтобы стало муторно этой спирохете, засевшей в моем мозгу. Только одно меня утешало: как хорошо, что всё это враньё!
Итак, Тетеас получил нужный эффект. Издевательский опыт подтвердил его гипотезу. Действительно, токи сильных огорчений разрушали близлежащие клетки и нервную проводку, в частности ту, которая управляла работой гипофиза. Задача состояла в том, чтобы восстановить мёртвые клетки. Тетеас составил проект капитального ремонта: там была и пересадка нейронов, и замена аксонов проводами. Но думаю, что подробности не представляют интереса: они у каждого человека своеобразны. Проект обсуждался довольно долго; наконец Тетеас получил “добро” и приступил к манипуляциям.
Признаюсь, я был несколько огорчён даже, когда, проснувшись на следующий день, увидел в зеркале седые виски и морщины. Умом-то я понимал, что “не сразу Москва строилась”, но очень уж хотелось увидеть явные приметы стройки. И в первые дни я подходил к зеркалу ежечасно, вглядывался, удалялся разочарованный. Потом отвлёкся, забыл, перестал следить… а приметы появились.
Омоложение шло, как и старение, медлительно, вкрадчиво, но в обратном направлении. Старея, я терял, сейчас приобретал утерянное. Год назад, пройдя десять километров, — лежал в изнеможении, а сейчас и двадцать пустяки. Месяц назад проработал лишний час, лёг не вовремя — голова болит поутру. А тут ночь просидел, сунул лицо под кран, и начинай сначала. Заблудился в горах, попал под дождь, промок до нитки, шёл и думал: “Ах, как бы не слечь, ванна, горчичники, в постель поскорее!” Но повстречался Граве, что-то мы обсудили, не договорились, заспорили. Пока спорили, одежда обсохла. Хватился: а как же ванна, горчичники? Обошлось.
Потом стал замечать: хожу иначе. Если думаю о направлении — выбираю путь покороче, поровнее. Если не контролирую себя, прыгаю через канавы с разбега. Зачем? Просто так, от избытка сил.
И ещё (пусть жена меня извинит)… женщины в голове. Не местные, конечно. У чгедегдинок хоботок вместо носа. Лично я не способен влюбиться в слониху. Но о возвращении на Землю начал я думать иначе… Прежде представлял себе одно: зал заседаний академии, я на кафедре, в руках у меня указка… А сейчас начинаю с иного: улица Горького, зной, разгорячённая толпа, горячий асфальт утыкан следами каблучков, и плывут, плывут навстречу овальные купола причёсок — соломенные, шатеновые, русые…
И вернулось то, что казалось мне главным, — утерянное ощущение перспективы. Все успею, все сумею, не сегодня, так завтра или через десять лет. И даже имеет смысл отложить, потому что завтра я буду лучше: опытнее и умнее.
— Тетеас, вылезай из меня! — кричал я своему целителю. — Хочу поблагодарить тебя лично. Посидим за штепселем и кружкой, вспомним мои переживания и твои приключения. Вылезай, мегатация подготовлена.
Мегатация — это увеличение, противоположность миллитации. Надеюсь, вы догадались? Выполнив свою задачу, микрохирург должен был укрупниться и в дальнейшем работать со своими собратьями нормального размера в лабораториях.
Но Тетеас не спешил к праздничному столу.
— Подчистить надо, — твердил он. — Проверить. Я не уйду, пока тут останется хотя бы одна пылинка. Организм требует стерильной чистоты…
И даже обижался:
— Почему ты гонишь меня? Я тебе надоел, наскучил?
— Нет, я бесконечно благодарен тебе, я думаю, что ты заслужил отдых и награду.
— Тогда почитай мне в награду главу из “Книги обо всём”.
Я читал. Тетеас слушал и восхищался. К сожалению, его восторги нельзя было принимать всерьёз. Ведь он был запрограммирован на восхищение.
Покончив с ремонтом в мозгу, Тетеас теперь инспектировал все тело, устраняя мельчайшие неисправности. Он отрегулировал рецепторы давления, в сонной артерии срезал какие-то бугорки на клапанах сердца — у меня действительно исчезла одышка, к которой я уже привык. Побывав во рту, запломбировал один зуб, продезинфицировал миндалины, выгреб какую-то дрянь из аппендикса. Право, мне благодарить следовало бы, а я ворчал. Но очень уж бесцеремонно распоряжался в моем организме Тетеас, поистине как та рачительная тётя Ася, глубоко уверенная в том, что порядок на столе важнее работы за столом.
— Сегодня ешь поменьше и ложись сразу после обеда, — командовал Тетеас. — Буду накладывать шов, потом полежишь недельку.
— Но я обещал прилететь на планету Кинни.
— Кинни подождёт. Если шов разойдётся, никуда лететь не сможешь.
Все это умиляло и раздражало. Хотелось все же быть хозяином самому себе, выписаться из больных раз и навсегда. Однажды я так и сказал прямо:
— Тетеас, кончай с мелкими доделочками. Главное ты совершил: дал организму молодость, теперь хозяин справится сам.
На моё несчастье, Гилик слышал это заявление. И какую отповедь я получил! Давно уже мой гид не был так речист и зол.
— “Хозяин”! — вскричал он. — Это кто хозяин? До чего же бездонно самообольщение человеческое! Да вспомни всю историю твоего лечения. Ты не хотел стареть, но не мог приказать себе не стареть. Ты не хотел седеть, но волосы твои выцветали, потому что фагоциты — твоего же тела стражники — пожирали чёрный пигмент. И ты не мог приказать своим кровеохранникам оставить твои же волосы в покое. И не мог приказать им допустить в организм лекаря-целителя: они на него напали, пытались сгноить и вытолкнуть. А если по легкомыслию ты потеряешь руку, или ногу, или почку и доктора попробуют прирастить тебе чужую, твой упрямый организм будет отторгать и рассасывать чужую почку, потому что она чужая; умрёт, а помощь извне не примет. Ты считаешь себя хозяином тела? А разве можешь ты выпрямить свой горбатый нос, сделать карие глаза голубыми, прибавить себе хотя бы пять сантиметров роста? Поздно? А в юности ты мог остановиться, прекратить рост по желанию? И ещё раньше, когда ты был зародышем, твоя мать могла выпрямить тебе нос или сменить цвет глаз? Ты, кажется, говорил, что она мечтала о девочке? Мечтала об одном — вырастила другое. И разве нет у вас на Земле женщин, которые не хотят вообще детей, не хотят, но растят в себе? Какие вы хозяева? Автоматы!
И пошло с того дня:
— О всезнающий, скажи, какие запасы пищи в твоей печени? Владыка тела своего, прикажи своему горлу не кашлять!
Даже Тетеас однажды вступился за меня:
— Что толку надоедать Человеку? Упражняешься в словосочетаниях…
Гилик сказал важно:
— Я за истину, неприкрашенную и математически точную. Эти заносчивые есу воображают себя высшим достижением материи, а на самом деле они конгломерат ошибок природы, её бездумной инерции, вчерашний день развития.
— Опять словосочетания. Ты лучше придумай, как помочь.
— Я помогаю установить истину. Пусть человек поймёт, что он вчерашний день развития. А помочь вчерашнему нельзя. Вчера кончилось вчера.
Но Тетеас, этот старательный волосок, блуждающий между моих клеток, придумал, представьте себе.
— Я понял, в чём твоя беда, Человек, — сказал он мне несколько дней спустя. — Твоя беда в многовластии. У твоего тела много хозяев, и не все они подчиняются уму.
— Что ты имеешь в виду? Желудок, сердце?
— Ни то ни другое. У тебя пять систем управления, я их перечислю. Самая древняя — генетическая, наследственный проект тела. Вторая система — кровь с эндокринными железами, ведает этапами развития, ростом, зрелостью, а также временными режимами. Система третья — нервы, командует автоматическими движениями и органами. Четвёртая — условно-рефлекторная, опыт, привычки, чувства: гнев, радость, горе. И ум твой, сознание, — только пятая из систем, самая разумная, самая новая, созданная для общения с внешним миром и не очень вникающая в дела внутренние.
— То есть ты хочешь подчинить сознанию чувства?
— Не только чувства, но органы, кровь и гены, температуру, давление, борьбу с болезнями, рост, внешность. Чтобы ты мог сказать: “Хочу нос поменьше”, — и нос укоротится. “Хочу, чтобы череп раздался, в нём поместилось бы побольше мозга!” Или: “Хочу, чтобы у меня были жабры!” — и вырастут жабры, будешь дышать под водой, как рыба. Вот когда ты поистине станешь хозяином своего тела, тогда и я покину тебя со спокойной совестью.
— Но это значит никогда! — воскликнул я. — Жабры вырастить! Сказка!
— Почему сказка? Жабры состоят из обычных клеток, примерно таких, как в лёгких, и из кровеносных сосудов. И ты сам говорил, что у человеческого зародыша есть зачатки жабр. Значит, организм матери мог вырастить жабры. Не вырастил, потому что программа была иная и никакой возможности вмешаться в программу: не связаны гены с сознанием матери. Не было связи, только и всего. Вот я и хочу наладить подобную связь в твоём теле.
“Бред”, — подумал я.
Но заманчивый бред между прочим.
Последующие дни я провёл в тяжких спорах. Не с Тетеасом, миниатюрным прожектёром, — с самим собой. Во мне самом спорили трезвый скептик: “Не может быть”, и энтузиаст-мечтатель: “Очень хочется”.
— Не может быть такого, — говорил Не-может-быть. — Черты лица зависят от собственного желания? Ненаучная фантастика. Нельзя переделать своё лицо, каждый знает.
— Да, но… — возражал Очень-хочется, — но и в космос летать нельзя было. Люди стали разбираться: почему нельзя? Разобрались. Летают. А внешность почему нельзя менять по собственному желанию? Тетеас говорит: “Потому, что нет связи между волей и клетками”. Ну а если наладить связь?
— Ничего не выйдет хорошего, — твердил скептик Не-может-быть. — Если бы связь была полезна телу, природа проложила бы её. Мало ли что взбредёт в голову: кому захочется три глаза, кому четыре уха. И хорошо, что нет возможности лепить по капризу нежизнеспособных уродов. Нельзя давать скальпель в руки несмышлёнышу.
— Да, но, возможно, природа не успела дать скальпель, — отстаивал мечту Очень-хочется. — Разум — полезный инструмент, но он изобретён всего лишь миллион лет назад. Ещё не распространил свою власть на глубины тела.
— Необъятного не обнимешь, — твердил скептик. — В теле сто триллионов клеточек, в мозгу всего лишь пятнадцать миллиардов, сознанию отведено миллиардов пять. Как может разум уследить за каждым лейкоцитом, за каждой растущей клеткой, за каждой белковой молекулой в клетке?
— А разум и не должен следить, не должен распоряжаться каждой клеткой. Разве командующий фронтом даёт приказ каждому солдату в отдельности? Он определяет общую задачу, а генералы, офицеры и сержанты конкретизируют, уточняют, доводят.
Скептик возражал:
— Но командующего понимает вся армия, от генералов до солдат, все они объясняются на едином языке. А солдаты твоего тела, если молекулы — это солдаты, не понимают разумных слов, и ты не знаешь четырехбуквенного шифра генов. Как ты скажешь: “Делайте мне голубые глаза!”? В какой из ста тысяч ДНК записана голубизна глаз и какими из миллиона букв? И даже если ты произнесёшь “цитозин-тимин-цитозин”, разве тот ген поймёт тебя и перестроится?
Только сутки спустя, накопив новые соображения, оптимист Очень-хочется снова вступил в спор:
— Верно, языки разные в теле, не все доступные разуму, но есть многостепенный перевод. Клетки понимают химические приказы гормонов крови; железы, посылающие гормоны, понимают электрические сигналы спинного и головного мозга, реагируют на страх, гнев и восторг. А страх и гнев можно подавить или вызвать воображением. Вот как: с воображения начинаются приказы телу. Должен буду я, Очень-хочется, воображать то, что мне хочется. Если не желаю стареть, должен представить себе, что не старею. Иду по улице статный, легконогий, грудь колесом, кудри колечками. И если попал в катастрофу, остался без ноги, тоже начинай работать воображение! Представим себе, что у меня растёт потихоньку нога: припухло, а вот уже и кость прощупывается сквозь повязку, вот образуется коленный сустав…
Скептик Не-может-быть возмущён:
— Вообразить можно что угодно, но невыполнимого не выполнишь. Человек не способен к регенерации. У взрослого кости жёсткие, окончательные.
— Но ведь есть же такая болезнь акромегалия, когда растут кости лица, ступни, кисти рук у взрослого.
— Там простой рост, увеличение. А тут сложное развитие. Такое только у зародыша возможно.
— Надо ещё разобраться, почему вырастают ноги у зародыша.
— Так то зародыш.
— Пусть так, начнём с зародыша. Ведь он весь происходит из одной клетки. Из неё возникают и кости, и мозг, и ноги. Возникают по генетической программе.
1 2 3 4 5 6
И в ответ услышал глуховато-гнусавое:
— Спасибо, есть нужный эффект. Можно снимать напряжение. Скажите ему, что это был опыт гореобразования.
— Сво-ло-чи! Сво-ло-чи!
Как я бушевал! Гилика я выкинул в окно — живое существо разбилось бы насмерть на его месте. Старика Граве загнал под кровать, он у меня там икал от страха. Я разбил физиономии всем троим есу и разбил собственные кулаки о физиономии ису. И бился головой об стенку: очень уж мне хотелось, чтобы стало муторно этой спирохете, засевшей в моем мозгу. Только одно меня утешало: как хорошо, что всё это враньё!
Итак, Тетеас получил нужный эффект. Издевательский опыт подтвердил его гипотезу. Действительно, токи сильных огорчений разрушали близлежащие клетки и нервную проводку, в частности ту, которая управляла работой гипофиза. Задача состояла в том, чтобы восстановить мёртвые клетки. Тетеас составил проект капитального ремонта: там была и пересадка нейронов, и замена аксонов проводами. Но думаю, что подробности не представляют интереса: они у каждого человека своеобразны. Проект обсуждался довольно долго; наконец Тетеас получил “добро” и приступил к манипуляциям.
Признаюсь, я был несколько огорчён даже, когда, проснувшись на следующий день, увидел в зеркале седые виски и морщины. Умом-то я понимал, что “не сразу Москва строилась”, но очень уж хотелось увидеть явные приметы стройки. И в первые дни я подходил к зеркалу ежечасно, вглядывался, удалялся разочарованный. Потом отвлёкся, забыл, перестал следить… а приметы появились.
Омоложение шло, как и старение, медлительно, вкрадчиво, но в обратном направлении. Старея, я терял, сейчас приобретал утерянное. Год назад, пройдя десять километров, — лежал в изнеможении, а сейчас и двадцать пустяки. Месяц назад проработал лишний час, лёг не вовремя — голова болит поутру. А тут ночь просидел, сунул лицо под кран, и начинай сначала. Заблудился в горах, попал под дождь, промок до нитки, шёл и думал: “Ах, как бы не слечь, ванна, горчичники, в постель поскорее!” Но повстречался Граве, что-то мы обсудили, не договорились, заспорили. Пока спорили, одежда обсохла. Хватился: а как же ванна, горчичники? Обошлось.
Потом стал замечать: хожу иначе. Если думаю о направлении — выбираю путь покороче, поровнее. Если не контролирую себя, прыгаю через канавы с разбега. Зачем? Просто так, от избытка сил.
И ещё (пусть жена меня извинит)… женщины в голове. Не местные, конечно. У чгедегдинок хоботок вместо носа. Лично я не способен влюбиться в слониху. Но о возвращении на Землю начал я думать иначе… Прежде представлял себе одно: зал заседаний академии, я на кафедре, в руках у меня указка… А сейчас начинаю с иного: улица Горького, зной, разгорячённая толпа, горячий асфальт утыкан следами каблучков, и плывут, плывут навстречу овальные купола причёсок — соломенные, шатеновые, русые…
И вернулось то, что казалось мне главным, — утерянное ощущение перспективы. Все успею, все сумею, не сегодня, так завтра или через десять лет. И даже имеет смысл отложить, потому что завтра я буду лучше: опытнее и умнее.
— Тетеас, вылезай из меня! — кричал я своему целителю. — Хочу поблагодарить тебя лично. Посидим за штепселем и кружкой, вспомним мои переживания и твои приключения. Вылезай, мегатация подготовлена.
Мегатация — это увеличение, противоположность миллитации. Надеюсь, вы догадались? Выполнив свою задачу, микрохирург должен был укрупниться и в дальнейшем работать со своими собратьями нормального размера в лабораториях.
Но Тетеас не спешил к праздничному столу.
— Подчистить надо, — твердил он. — Проверить. Я не уйду, пока тут останется хотя бы одна пылинка. Организм требует стерильной чистоты…
И даже обижался:
— Почему ты гонишь меня? Я тебе надоел, наскучил?
— Нет, я бесконечно благодарен тебе, я думаю, что ты заслужил отдых и награду.
— Тогда почитай мне в награду главу из “Книги обо всём”.
Я читал. Тетеас слушал и восхищался. К сожалению, его восторги нельзя было принимать всерьёз. Ведь он был запрограммирован на восхищение.
Покончив с ремонтом в мозгу, Тетеас теперь инспектировал все тело, устраняя мельчайшие неисправности. Он отрегулировал рецепторы давления, в сонной артерии срезал какие-то бугорки на клапанах сердца — у меня действительно исчезла одышка, к которой я уже привык. Побывав во рту, запломбировал один зуб, продезинфицировал миндалины, выгреб какую-то дрянь из аппендикса. Право, мне благодарить следовало бы, а я ворчал. Но очень уж бесцеремонно распоряжался в моем организме Тетеас, поистине как та рачительная тётя Ася, глубоко уверенная в том, что порядок на столе важнее работы за столом.
— Сегодня ешь поменьше и ложись сразу после обеда, — командовал Тетеас. — Буду накладывать шов, потом полежишь недельку.
— Но я обещал прилететь на планету Кинни.
— Кинни подождёт. Если шов разойдётся, никуда лететь не сможешь.
Все это умиляло и раздражало. Хотелось все же быть хозяином самому себе, выписаться из больных раз и навсегда. Однажды я так и сказал прямо:
— Тетеас, кончай с мелкими доделочками. Главное ты совершил: дал организму молодость, теперь хозяин справится сам.
На моё несчастье, Гилик слышал это заявление. И какую отповедь я получил! Давно уже мой гид не был так речист и зол.
— “Хозяин”! — вскричал он. — Это кто хозяин? До чего же бездонно самообольщение человеческое! Да вспомни всю историю твоего лечения. Ты не хотел стареть, но не мог приказать себе не стареть. Ты не хотел седеть, но волосы твои выцветали, потому что фагоциты — твоего же тела стражники — пожирали чёрный пигмент. И ты не мог приказать своим кровеохранникам оставить твои же волосы в покое. И не мог приказать им допустить в организм лекаря-целителя: они на него напали, пытались сгноить и вытолкнуть. А если по легкомыслию ты потеряешь руку, или ногу, или почку и доктора попробуют прирастить тебе чужую, твой упрямый организм будет отторгать и рассасывать чужую почку, потому что она чужая; умрёт, а помощь извне не примет. Ты считаешь себя хозяином тела? А разве можешь ты выпрямить свой горбатый нос, сделать карие глаза голубыми, прибавить себе хотя бы пять сантиметров роста? Поздно? А в юности ты мог остановиться, прекратить рост по желанию? И ещё раньше, когда ты был зародышем, твоя мать могла выпрямить тебе нос или сменить цвет глаз? Ты, кажется, говорил, что она мечтала о девочке? Мечтала об одном — вырастила другое. И разве нет у вас на Земле женщин, которые не хотят вообще детей, не хотят, но растят в себе? Какие вы хозяева? Автоматы!
И пошло с того дня:
— О всезнающий, скажи, какие запасы пищи в твоей печени? Владыка тела своего, прикажи своему горлу не кашлять!
Даже Тетеас однажды вступился за меня:
— Что толку надоедать Человеку? Упражняешься в словосочетаниях…
Гилик сказал важно:
— Я за истину, неприкрашенную и математически точную. Эти заносчивые есу воображают себя высшим достижением материи, а на самом деле они конгломерат ошибок природы, её бездумной инерции, вчерашний день развития.
— Опять словосочетания. Ты лучше придумай, как помочь.
— Я помогаю установить истину. Пусть человек поймёт, что он вчерашний день развития. А помочь вчерашнему нельзя. Вчера кончилось вчера.
Но Тетеас, этот старательный волосок, блуждающий между моих клеток, придумал, представьте себе.
— Я понял, в чём твоя беда, Человек, — сказал он мне несколько дней спустя. — Твоя беда в многовластии. У твоего тела много хозяев, и не все они подчиняются уму.
— Что ты имеешь в виду? Желудок, сердце?
— Ни то ни другое. У тебя пять систем управления, я их перечислю. Самая древняя — генетическая, наследственный проект тела. Вторая система — кровь с эндокринными железами, ведает этапами развития, ростом, зрелостью, а также временными режимами. Система третья — нервы, командует автоматическими движениями и органами. Четвёртая — условно-рефлекторная, опыт, привычки, чувства: гнев, радость, горе. И ум твой, сознание, — только пятая из систем, самая разумная, самая новая, созданная для общения с внешним миром и не очень вникающая в дела внутренние.
— То есть ты хочешь подчинить сознанию чувства?
— Не только чувства, но органы, кровь и гены, температуру, давление, борьбу с болезнями, рост, внешность. Чтобы ты мог сказать: “Хочу нос поменьше”, — и нос укоротится. “Хочу, чтобы череп раздался, в нём поместилось бы побольше мозга!” Или: “Хочу, чтобы у меня были жабры!” — и вырастут жабры, будешь дышать под водой, как рыба. Вот когда ты поистине станешь хозяином своего тела, тогда и я покину тебя со спокойной совестью.
— Но это значит никогда! — воскликнул я. — Жабры вырастить! Сказка!
— Почему сказка? Жабры состоят из обычных клеток, примерно таких, как в лёгких, и из кровеносных сосудов. И ты сам говорил, что у человеческого зародыша есть зачатки жабр. Значит, организм матери мог вырастить жабры. Не вырастил, потому что программа была иная и никакой возможности вмешаться в программу: не связаны гены с сознанием матери. Не было связи, только и всего. Вот я и хочу наладить подобную связь в твоём теле.
“Бред”, — подумал я.
Но заманчивый бред между прочим.
Последующие дни я провёл в тяжких спорах. Не с Тетеасом, миниатюрным прожектёром, — с самим собой. Во мне самом спорили трезвый скептик: “Не может быть”, и энтузиаст-мечтатель: “Очень хочется”.
— Не может быть такого, — говорил Не-может-быть. — Черты лица зависят от собственного желания? Ненаучная фантастика. Нельзя переделать своё лицо, каждый знает.
— Да, но… — возражал Очень-хочется, — но и в космос летать нельзя было. Люди стали разбираться: почему нельзя? Разобрались. Летают. А внешность почему нельзя менять по собственному желанию? Тетеас говорит: “Потому, что нет связи между волей и клетками”. Ну а если наладить связь?
— Ничего не выйдет хорошего, — твердил скептик Не-может-быть. — Если бы связь была полезна телу, природа проложила бы её. Мало ли что взбредёт в голову: кому захочется три глаза, кому четыре уха. И хорошо, что нет возможности лепить по капризу нежизнеспособных уродов. Нельзя давать скальпель в руки несмышлёнышу.
— Да, но, возможно, природа не успела дать скальпель, — отстаивал мечту Очень-хочется. — Разум — полезный инструмент, но он изобретён всего лишь миллион лет назад. Ещё не распространил свою власть на глубины тела.
— Необъятного не обнимешь, — твердил скептик. — В теле сто триллионов клеточек, в мозгу всего лишь пятнадцать миллиардов, сознанию отведено миллиардов пять. Как может разум уследить за каждым лейкоцитом, за каждой растущей клеткой, за каждой белковой молекулой в клетке?
— А разум и не должен следить, не должен распоряжаться каждой клеткой. Разве командующий фронтом даёт приказ каждому солдату в отдельности? Он определяет общую задачу, а генералы, офицеры и сержанты конкретизируют, уточняют, доводят.
Скептик возражал:
— Но командующего понимает вся армия, от генералов до солдат, все они объясняются на едином языке. А солдаты твоего тела, если молекулы — это солдаты, не понимают разумных слов, и ты не знаешь четырехбуквенного шифра генов. Как ты скажешь: “Делайте мне голубые глаза!”? В какой из ста тысяч ДНК записана голубизна глаз и какими из миллиона букв? И даже если ты произнесёшь “цитозин-тимин-цитозин”, разве тот ген поймёт тебя и перестроится?
Только сутки спустя, накопив новые соображения, оптимист Очень-хочется снова вступил в спор:
— Верно, языки разные в теле, не все доступные разуму, но есть многостепенный перевод. Клетки понимают химические приказы гормонов крови; железы, посылающие гормоны, понимают электрические сигналы спинного и головного мозга, реагируют на страх, гнев и восторг. А страх и гнев можно подавить или вызвать воображением. Вот как: с воображения начинаются приказы телу. Должен буду я, Очень-хочется, воображать то, что мне хочется. Если не желаю стареть, должен представить себе, что не старею. Иду по улице статный, легконогий, грудь колесом, кудри колечками. И если попал в катастрофу, остался без ноги, тоже начинай работать воображение! Представим себе, что у меня растёт потихоньку нога: припухло, а вот уже и кость прощупывается сквозь повязку, вот образуется коленный сустав…
Скептик Не-может-быть возмущён:
— Вообразить можно что угодно, но невыполнимого не выполнишь. Человек не способен к регенерации. У взрослого кости жёсткие, окончательные.
— Но ведь есть же такая болезнь акромегалия, когда растут кости лица, ступни, кисти рук у взрослого.
— Там простой рост, увеличение. А тут сложное развитие. Такое только у зародыша возможно.
— Надо ещё разобраться, почему вырастают ноги у зародыша.
— Так то зародыш.
— Пусть так, начнём с зародыша. Ведь он весь происходит из одной клетки. Из неё возникают и кости, и мозг, и ноги. Возникают по генетической программе.
1 2 3 4 5 6