– Они оставили мне телефон. Чтобы помочь, в случае чего…
– Но ведь тебе не нужна помощь?
– Нет, – выдохнула она. – Зачем?
Она лишь смутно видела его улыбку, ей хотелось совсем закрыть глаза. Его внешность вряд ли возбуждала ее, в его облике было многое (например, этот абсурдный галстук-бабочка), что казалось смешным. Но, закрыв глаза, она могла забыть о таких мелочах, она могла снять с него чехол и увидеть его истинный облик. И тогда ее сознание уносилось далеко.
Он вдруг оставил ее, она открыла глаза. Он торопливо застегивал брюки. На улице слышались раздраженные голоса. Он резко повернул голову в сторону окна, его тело напряглось. Неожиданное беспокойство удивило ее.
– Все в порядке, – сказала она.
Он подался вперед и положил ей руку на горло.
– Ни слова, – приказал он.
Она взглянула на его лицо, покрывающееся испариной. Разговоры на улице продолжались еще несколько минут: там ссорились два каких-то жулика. Теперь он успокоился.
– Мне показалось, я слышал…
– Что?
– Что они звали меня по имени.
– Ну, кто это может быть, – она пробовала его успокоить. – Никто не знает, что мы здесь.
Он отвел взгляд от окна. После внезапного страха вся его целеустремленность исчезла, лицо обрюзгло, он выглядел довольно глупо.
– Они близко, – сказал он. – Но им никогда не найти меня.
– Близко?
– Они шли за тобой, – он снова положил руки ей на грудь. – Они очень близко.
Она слышала, как в висках бьется пульс.
– Но я быстр, – бормотал он, – и невидим.
Его рука вновь скользнула к ее шраму, и ниже.
– И всегда аккуратен, – добавил он.
Она прерывисто дышала.
– Уверен, они восхищаются мной. Как ты думаешь, они должны мной восхищаться? Что я такой аккуратный?
Ей вспомнился хаос, царивший в склепе, та непристойность, тот беспорядок.
– Не всегда… – сказала она.
Он перестал ее гладить.
– Ах, да, – сказал он. – Ах, да. Я никогда не проливаю кровь. Это мое правило. Никогда не проливаю кровь.
Она улыбалась его похвальбам. Сейчас она расскажет ему – хотя он и так все знает – о своем посещении Церкви Всех Святых, и о том, что он там устроил.
– Иногда даже ты не в силах остановить кровь, – сказала она. – Но это тебе не в упрек.
Он вдруг весь задрожал.
– Что они сказали тебе? Какую ложь?
– Ничего, – ответила она, немного смутившись его реакцией. – Что они могут знать?
– Я профессионал, – он снова дотронулся до ее лица. Она вновь почувствовала в нем желание. Он навалился на нее всем телом.
– Я не хочу, чтобы они лгали обо мне, – сказал он, – Не хочу.
Он поднял голову с ее груди и посмотрел ей в глаза:
– Все, что я должен сделать, это остановить барабанщика.
– Барабанщика?
– Я должен раз и навсегда остановить его.
Рождественские гирлянды с улицы окрашивали его лицо то в красный, то в зеленый, то в желтый цвет – неразбавленные цвета, как в детской коробке с красками.
– Я не хочу, чтобы обо мне лгали, – повторил он, – будто я проливаю кровь.
– Они ничего не сказали мне, – уверила она его. Он совсем отодвинул подушку, и теперь раздвигал ей ноги. Его руки дрожали от возбуждения.
– Хочешь, покажу тебе, как чисто я работаю? Как легко я останавливаю барабанщика?
Не дав ей ответить, он крепко схватил ее шею. Она не успела даже вскрикнуть. Большими пальцами быстро нащупал дыхательное горло и с силой надавил. Она слышала, как барабанщик бьет все чаще и чаще у нее в ушах.
– Это быстро и чисто, – говорил он. Его лицо окрашивалось все в те же цвета: красный, зеленый, желтый; красный, зеленый, желтый.
Здесь какая-то ошибка, думала она, ужасное недоразумение, которое она никак не могла постичь. Она пыталась найти хоть какое-нибудь объяснение.
– Я не понимаю, – хотела она сказать, но ее сдавленное горло издало лишь бульканье.
– Извиняться поздно, – сказал он, тряся головой. – Ты ведь сама ко мне пришла, помнишь? Ты хотела остановить барабанщика. Ведь ты за этим приходила?
Его хватка стала еще сильнее. Ей казалось, что лицо разбухло, и кровь сейчас брызнет у нее из глаз.
– Разве ты не поняла, что они приходили, чтобы предостеречь тебя? – выкрикивал он. – Они хотели разлучить нас, сказав, что я проливаю кровь.
– Нет, – пыталась она выдавить из себя, но он только сильнее сжимал ее горло.
Барабанщик оглушительно бил ей в уши. Каванаг еще что-то говорил, но она уже ничего не слышала. Да это уже было и не важно. Только теперь она поняла, что он не был Смертью, ни даже ее костлявым привратником. В своем безумстве она отдалась в руки обычного убийцы, Каина с большой дороги. Ей захотелось плюнуть ему в лицо, но сознание уже покидало ее: комната, смена цветов, его лицо – все потонуло в грохоте барабана. А потом все кончилось.
Она посмотрела сверху на кровать. Ее тело лежало поперек, безжизненная рука все еще хваталась за простыню. Язык вывалился, на синих губах была пена. Но (как он и обещал) крови не было.
Она парила, не всколыхнув даже паутинку под потолком, и наблюдала, как Каванаг довершает свое злодеяние. Он склонился над ее телом, перетаскивая его по смятой простыне и что-то нашептывая в ухо. Затем он расстегнулся и обнажил ту свою косточку, возбуждение которой было неподдельным до умиления. То, что последовало дальше, было комичным в своем бесстыдстве. Комичным было ее тело, на котором возраст оставил не одну морщинистую отметину. Как посторонний наблюдатель, она взирала на его безуспешные попытки к соитию. Его ягодицы были бледны и носили отпечаток нижнего белья, двигая ими, он напоминал механическую игрушку.
Работая, он целовал ее, глотая заразу с ее слюной. Его руки соскребали чумные клетки с ее тела, как песок. Этого он, конечно, не знал, он так доверчиво обнимался со смертельной язвой, вбирая ее в себя с каждым толчком.
Наконец, он кончил. Не было ни метаний, ни стонов. Он просто остановил свой механизм и встал с нее, обтерся о край простыни и застегнулся.
Ее уже звали. Ей предстоял Путь, и Воссоединение в конце пути. Но она не хотела идти, по крайней мере, сейчас. Ее душа, заняв удобную позицию, смотрела на Каванага, на его лицо. Взглядом, (или, по крайней мере, той возможностью видеть, которая была ей дана), она проникала вглубь, где за хитросплетением мускулов проглядывала кость. Ох, уж эта кость. Он, конечно, не был Смертью, и все же он был ею. Ведь есть же у него лицо?! И однажды, в день Распада, он покажет его. Как жаль, что его не видно за наслоением плоти.
Пора в путь, настаивали голоса. Она знала, что они не будут долго ждать. Среди голосов она услышала чей-то знакомый. Еще немного, умоляла она, пожалуйста, еще немного.
Каванаг уже закончил свое грязное дело. Он поправил одежду перед зеркалом и вышел. Она последовала за ним, заинтригованная потрясающе-банальным выражением его лица. Скользнув в ночной коридор и вниз по лестнице, он дождался, пока портье отвлечется на свои дела, и вышел на улицу. Небо было светлым – то ли уже утро, то ли рождественская иллюминация. Она наблюдала за ним из угла комнаты дольше, чем ей показалось, – теперь часы для нее летели как мгновения. И лишь в самый последний момент она была награждена за свою настойчивость, пробежав взглядом по его лицу. Голод! Он был голоден. Он не умрет от чумы, как не умерла она. Чума впиталась в него – кожа заблестела, и в животе появилось новое ощущение голода.
Он вошел в нее маленьким убийцей, а вышел Большой Смертью. Она рассмеялась, видя, каким неожиданным образом оправдались ее догадки. На мгновение его шаги замедлились, как будто он мог услышать ее. Но нет, сейчас он слушал барабанщика, который бил все сильнее у него в ушах, требуя новой смертоносной службы в каждом его шаге.
Они заплатили кровью
«How Spoilers Bleed»
Локки поднял глаза на деревья. Ветер шумел в их тяжелых ветвях, как река в половодье. Еще одно воплощение, одно из многих. Когда он впервые попал в джунгли, то был поражен бесконечным разнообразием зверей и растений в их извечном круговороте жизни. Но это буйство природы было обманчиво, джунгли лишь прикидывались райским садом. Там, где праздный путешественник лишь восторгался сияющим великолепием, Локки замечал тайный сговор в действии, когда каждая вещь видится не такой, как есть. В деревьях и реке, в цветке и птице, в крылышке мотылька и глазу обезьяны, на спине у ящерицы и в солнечном свете на камне, – все а головокружительной смене воплощений, как в зеркальной комнате, где ощущения становятся неверными, и, наконец, самый рассудок гибнет. «Ну, что, – мысли путались в его пьяной голове, когда они стояли возле могилы Черрика, – смотри, как мы тоже играем в эту игру. Мы живы, но играем мертвых лучше, чем сами мертвые».
Тело давно превратилось в гнилой кусок, когда они засунули его в мешок и понесли хоронить на заброшенный участок за домом Тетельмана. Там уже было с полдюжины других могил. Все европейцы, судя по именам, грубо выжженным на крестах, умершие от укусов змей, от жары и непомерных амбиций.
Тетельман попытался было произнести молитву на испанском, но его голос потонул в шуме деревьев и в криках птиц, спешащих к своим гнездам до наступления темноты.
Так и не окончив молитву, они вернулись в прохладу дома; там сидел Стампф и, тупо уставившись на темнеющее пятно на полу, пил бренди.
Снаружи двое нанятых Тетельманом индейцев засыпали рыхлой тропической землей мешок с Черриком, торопясь закончить работу и убраться до темноты. Локки выглянул из окна. Могильщики работали молча; засыпав неглубокую яму, они начали утрамбовывать землю своими жесткими, как подошва, ступнями. Их притоптывания вдруг приобрели определенный ритм; Локки показалось, что они просто в стельку пьяны. Он знал немногих индейцев, которые не напивались бы как скоты. И вот эти, шатаясь, устроил танцы на могиле Черрика.
– Локки?
Локки проснулся. В темноте светился кончик сигареты. Когда курильщик затянулся, вспыхнувший огонек высветил из ночной тьмы изможденное лицо Стампфа.
– Ты не спишь, Локки?
– Что тебе нужно?
– Я не могу уснуть, – сказало лицо. – Я все думал. Послезавтра из Сантарема прилетит транспортный самолет. Мы могли бы быть там через несколько часов, подальше от всего этого.
– Конечно.
– Я имею в виду, навсегда, – сказал Стампф.
– Навсегда?
Стампф прикурил новую сигарету от старой:
– Я не верю в проклятия, не думай.
– При чем здесь проклятия?
– Но ты же видел тело Черрика, что с ним случилось…
– Это просто болезнь, – сказал Локки. – Как это ока называется, когда кровь неправильно свертывается?
– Гемофилия, – ответил Стампф. – Он не страдал гемофилией, и мы оба об этом знаем. Я видел не раз, как он резался и царапался, и у него заживало не хуже нашего.
Локки прихлопнул москита на своей груди и растер его пальцами.
– Отлично. Так от чего же он тогда умер?
– Ты лучше меня видел его раны, но, мне кажется его кожа просто расползалась от малейшего прикосновения.
Локки кивнул:
– Да, похоже на то.
– Может, он чем-нибудь заразился от индейцев?
Локки задумался:
– Я не коснулся ни одного из них.
– И я тоже. А он коснулся, помнишь?
Локки помнил. Такие картины нелегко забыть, как ни старайся.
– Боже, – простонал он, – что за идиотизм.
– Я отправляюсь в Сантарем. Не хочу, чтобы они пришли за мной.
– Они не придут.
– Откуда ты знаешь? Мы вляпались по уши. Мы могли бы подкупить их, или согнать с земли как-нибудь по-другому.
– Сомневаюсь. Ты же слышал, что сказал Тетельман: родовая собственность.
– Может забрать мою часть земли, – сказал Стампф. – Мне она не нужна.
– Что это значит? Ты что, собираешься смыться?
– Я чувствую себя преступником. У нас руки в крови, Локки.
– Делай, что хочешь.
– Я и делаю. Я не такой, как ты. У меня никогда не было охоты до таких вещей. Купишь мою треть?
– В зависимости от того, сколько ты за нее просишь.
– Сколько дашь. Она твоя.
Исповедавшись, Стампф докуривал сигарету в кровати. Скоро начнет светать: еще один рассвет в джунглях, благодатное мгновение перед тем, как мир вновь покроется испариной. Как он ненавидел это место! В конце концов, он не коснулся ни одного из индейцев, даже близко не стоял. Какую бы инфекцию они не передали Черрику, он не мог ей заразиться. Менее чем через сорок восемь часов он отправится в Сантарем, а потом еще в какой-нибудь город, любой город, куда племя никогда не сможет добраться. Ведь он уже понес свое наказание, разве не так? Заплатил за жадность и самонадеянность резью в животе и тем ужасом, от которого ему уже вряд ли избавиться до конца жизни. Пусть это будет достаточным наказанием, взмолился он, и, пока обезьяны не возвестили своим криком новый день, погрузился в сон: сон убийцы.
Жук с переливчатой спинкой, пытаясь выбраться сквозь москитную сетку, жужжал по комнате; наконец, утомившись, жук спустился и сел Стампфу на лоб. Ползая, он пил из пор; по его следу кожа Стампфа трескалась и расползалась в множество маленьких язв.
* * *
В деревушку индейцев они добрались к полудню. Поначалу им показалось, что деревня покинута;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16