Прижимаясь ко мне все теснее, она отвечала. Мои руки сдавили ее спину, сжали ее и скользнули ниже. Ладонями я ощутил упругую мягкость ее ягодиц, а потом скользнул под сарафан, к шелковистому теплу ее кожи... На мгновение она яростно напряглась, отталкивая меня, а потом вдруг тяжело выдохнула и обмякла, поддавшись...
Потом я сидел на краю мола и курил, а она, зябко закутавшись в мой пиджак, сидела рядом на корточках, обняв свои колени и покачивалась. Было уже совсем темно. Я провел рукой по ее лицу, почувствовал на ее ресницах и щеках влагу и прижал ее к себе. Она едва слышно всхлипнула.
Так в молчании мы просидели около получаса. Потом поднялись и ушли с мола. Ветер стих, и залив, невидимый, как и прежде, плескал чуть слышно.
На дороге мы поймали частника, и она назвала адрес - проспект Мечникова. Водитель, восточный человек с миндалевидными глазами и бугристым, синим от щетины лицом, был мрачен, как мавр Отелло и гнал так, что фонари и мигавшие желтым светофоры сливались в сплошную цепь огней...
Я, привыкший к массивным домам центра с их дворами-колодцами и гулкими арками, оказался теперь в районе обычных многоэтажных коробок, каких много и в Москве. Мы поднялись на лифте с сожженными кнопками, и Арина после долгих поисков в сумке ключа приоткрыла дверь, просунула в щель руку и зажгла в коридоре свет.
- Осторожно, не выпусти кота! - попросила она.
Кот, короткошерстный, плотный, с седой уже шерстью над бровями, попытался выскочить на площадку, но я подхватил его под живот и пронес в квартиру.
Тесный коридор, еще больше суженный шкафом, на котором пылились подшивки старых газет, едва вместил нас двоих. Пронося кота мимо зеркала, я показал ему самого, и кот вначале зашипел, а потом, сообразив, сделался равнодушен и обвис в моих руках, словно собирался стечь с них. Мне сразу стало неудобно держать его, я опустил кота на пол, и он замурлыкал у ног Арины.
Не обращая на него внимания, она разулась и прошла в единственную комнату, включив в ней лампу.
Квартира с ее тусклым верхним освещением совсем не вязалась с моим представлением об Арине. В углу комнаты стоял разложенный диван, кое-как прикрытый пледом, рядом с ним два кресла и телевизор с наброшенным на него неряшливым кружевным покрывалом, на котором стояла хрустальная ваза с высушенными камышами. У стены громоздился некрасивый, пахнущий лекарствами сервант, а в нем - фарфоровые котики, львы, золотые рыбки, два или три сервиза, которыми, видно, давно не пользовались, и довольно случайные книги, из которой самой зачитанной была поваренная.
- Здесь все мамино... Я ничего не меняла после ее смерти. Мама долго жила одна, я была у нее поздней, - сказала Арина.
- А твои вещи?
- Мои здесь только краски, мольберт и пару холстов. Ну и кое-какая одежда в шкафу.
Не стесняясь меня, она разделась, совсем нагая обещающе прижалась ко мне долгим прохладным телом и пошла в душ.
Она плескалась в душе долго, и я не мешал ей. От нечего делать я стал ходить по квартире, разглядывал старые фотографии в рамках и вертел в руках безделушки. Кот, мурлыкая, всюду сопровождал меня. Вспомнив, что она говорила про холсты, я заглянул за шкаф в коридоре и вытащил один. Холст был не закончен. На нем была изображена вполоборота мужская голова с крупными чертами. Лицо мужчины показалось мне снисходительным и самоуверенным. Большего я рассмотреть не успел и, услышав, что Арина открывает дверь, торопливо сунул раму с холстом за шкаф.
Она появилась в красном банном халате без пояса, вытирая полотенцем мокрую голову. Посмотрев на нее, я вновь почувствовал желание и шагнул к ней.
- Постой, не так сразу... нужно белье... - она выскользнула и, достав из шкафа чистую простынь, стала быстро и довольно неумело застилать её...
Часа в два я позвонил Поливанову, чтобы предупредить его, что не появлюсь сегодня, но трубку никто не снял. Я набрал его номер еще дважды, но снова безуспешно. Помню, я был удивлен, так как знал, что в это время Шебутько обычно еще не ложился. "Отключил, наверное... Да ладно, он и сам все понимает," - подумал я.
Утром я встал рано, и обнаружив в ее холодильнике лишь заплесневелый творог, спустился в ближайший магазинчик. Когда я вернулся с полной сумкой еды и фруктов, то увидел, что она лежит лицом на подушке и всхлипывает.
Я взял холодный апельсин и мягко прокатил его у нее по спине, повторяя: "Би-би, красный свет! Би-би, зеленый свет!"
Она повернулась ко мне и улыбнулась сквозь слезы.
- Я проснулась, увидела, что тебя нет и испугалась... - сказала она.
- Испугалась, что я ушел?
- Нет, я подумала: вдруг тебя украли у меня или тебя вообще не было.
- Меня не украдут, это я обещаю. А вот и подтверждение того, что я существую... - и я стал выстраивать у нее на животе все, что принес с собой из магазина.
Она засмеялась и все скатилось, остался лишь покрытый золотистым пушком персик, лежавший во впадине пупка.
Потом мы сидели на кухне, я пил кофе, курил, а она, чистя мандарин и прикусывая дольки белыми острыми зубами - передние два были чуть длиннее, как у бобра - спрашивала, люблю ли я ее.
- Ты моя половина. - я имел в виду половинку яблока, но понял, что сказал совсем другое, и удивился тесноте слов.
Потом мы расстались, договорившись, что вечером я приду к ней. Перед тем, как ехать на санитарную станцию, я заехал за бумагами на Каменноостровский проспект. Поднявшись на этаж к квартире Шебутько, я увидел, что дверь взломана.
Я подошел к двери и толкнул ее. В коридоре стояли щуплый майор милиции с неприятным мятым лицом, рядом с ним туповатый и добродушный на вид сержант в кожанке, с автоматом на ремне, перекинутым через плечо, и соседка Шебутько по этажу. Я дважды видел ее, когда она приходила к Макару занимать денег. Когда я вошел, все трое повернулись в мою сторону.
- Это он! - сказала соседка, показывая на меня.
Майор подошел ко мне и, буркнув что-то, означавшее представление, попросил мои документы. Ничего не понимая, я достал паспорт и протянул ему. Он долго листал его, сверяя фотографию с моим лицом.
- Почему на фотографии вы без бороды? - поинтересовался он.
- Потому что у меня ее тогда не было, - сказал я, стараясь не раздражаться.
Майор снова некоторое время недоверчиво разглядывал фотографию.
- Нет, это определенно не вы... И скулы не те, и нос... - сказал он наконец, рассчитывая очевидно смутить меня, но я лишь пожал плечами.
- Да что случилось? - спросил я.
Они все переглянулись, но ничего мне не ответили.
- В каких отношениях вы состояли с гражданином Шебутько? - продолжал майор.
- В самых интимных: приехал в командировку и живу у него.
- Откуда приехали?
- Из столицы нашей родины города-героя Москвы.
Майор посмотрел прописку и пожевал губами. Он сунул мой паспорт сержанту, и тот с полуграмотным напряжением, кривя рот, стал переписывать из него данные.
- Сегодня вы здесь не ночевали? - продолжал допытываться майор.
- Нет, не ночевал.
Я ожидал, что следующим вопросом будет, где я ночевал и кто может это подтвердить, но ошибся.
- Вы знали, что гражданин Шебутько хранил дома незарегистрированное оружие?
- Нет, не знал, - сказал я, смутно припоминая, что когда-то, когда мы с ним были пьяны, Шебутько вытащил из шкафа пистолет и показывал его мне. - Да что случилось? Он арестован? Я член московской коллегии адвокатов и требую встречи с ним и ознакомления с материалами...
Майор тускло посмотрел на меня и вернул мне паспорт.
- Гражданин Шебутько застрелился сегодня ночью, оставив записку. Тело уже увезли. Квартира будет опечатана, поэтому заберите из нее свои вещи.
В тот день, отложив все дела, я напился и заявился к Арине пьяный и с большой спортивной сумкой, в которой лежали мои вещи. Я долго звонил у ее дверей, но мне никто не открывал. Тогда я уселся на ступеньки и стал тупо смотреть перед собой на выложенный мозаикой пол. Я не впервые сталкивался со смертью, но эта казалась мне особенно нелепой. Шебутько, сегодня утром показавшийся мне таким бодрым, мертв? Передергиваешь затвор, подносишь дуло к виску, нажимаешь - и все? Очевидно, Шебутько и сам не был до конца уверен, что убьет себя. Мысли о смерти стали для него последнее время своеобразной игрой, щекочущей нервы. Видно и этой ночью, напившись как обычно, он написал записку, потом взял пистолет и, внутренне не веря, что все сейчас кончится и он выстрелит, нажал на курок.
Значит, когда я звонил ему под утро, он был уже мертв, а я не знал этого и злился на него. Я чувствовал свою вину: будь я этой ночью у него, он снова потащил бы меня по кабакам, и пистолет остался бы в шкафу, прикрытый сверху полотенцами и бельем.
Я услышал шум лифта, и из него вышла Арина с какой-то подругой. Я повернулся к ним и, постаравшись улыбнуться, хотя почему-то оттягивался только один конец рта, поздоровался.
Арина, со страхом глядя на меня, подбежала, присела рядом и с волнением спрашивала:
- Что, что с тобой? Что?
Подруга некоторое время топталась на площадке, с любопытством косясь на меня, а потом попрощалась и быстро уехала.
Мы хоронили Шебутько через три дня на Волковом кладбище. Я предлагал свою помощь, но все хлопоты взяла на себя его бывшая жена, маленькая, бойкая и очень деловая женщина с родинкой на подбородке. Оказалось, они с Шебутько официально не были разведены, и все его имущество переходило к ней. Она была на похоронах с маленькой затюканной девочкой, очень нарядно одетой, которая все время с любопытством смотрела по сторонам, а немного сбоку и сзади, из приличия не подходя к ним, стоял грузный мужчина в плаще - ее гражданский муж.
Мы с Ариной стояли поодаль. После того, как гроб был опущен, и бывшая жена бросила в могилу первую горсть земли, мы, не прощаясь ни с кем, уехали.
Даже тяжелое впечатление, которое произвела на меня смерть Шебутько, не могло омрачить светлой радости тех коротких недель.
Утром я старался быстро справиться с делами, и уже к двенадцати или к часу возвращался к ней, а она, недавно вставшая и свежая, уже ждала меня или выбегала ко мне прямо из душа, с капельками воды на долгом теле с розовыми бутонами сосков...
Она была замечательной любовницей, причем не любовницей опытной и эгоистичной, знавшей как доставить мужчине удовольствие и что получить взамен - связь с такими больше походила на честную сделку - а любовницей то порывистой, то нежной, то страшащейся своей страсти, а то вдруг бросающейся в нее как в омут.
Ее кожа замечательно пахла свежестью и прохладой, и я любил, тесно прижавшись к ее шее носом, вдыхать с такой силой, словно хотел втянуть ее всю, а она смеялась и говорила, что ей щекотно...
Я привык, как и она, каждый день жадно всматриваться в солнце и если солнце выглядывало хотя бы краткие часы, она хватала этюдник и мы мчались с ней на каналы или ехали в Царское Село. Там она рисовала, а я, прогуливаясь, специально отходил подальше, потому что огромной радостью было для меня, возвращаясь, видеть яркое пятно ее ее оранжевой куртки у этюдника. Иногда дома я брал ее краски, подкрадывался и кистью, или прямо из тюбика ставил разноцветные точки на ее щеках, лбу, шее, а порой и на теле, а она, сердясь, выхватывала у меня кисти и мы начинали бороться. Она была сильной, несмотря на кажущуюся хрупкость, и победы давались мне нелегко.
Помню, как-то в безветренный и солнечный день мы взяли на несколько часов небольшой моторный катер и катались по Неве мимо Петропавловской крепости и стрелки Васильевского острова. Знакомый Арины, давший нам катер, предупреждал, чтобы мы не выходили в Финский залив, где волны могли перевернуть его. Но мы, не послушавшись, все равно заплыли в залив по Малой Неве и, пройдя по нему довольно далеко, вернулись назад по Средней Невке. Все обошлось, хотя на обратном пути, уже в Невке, нас внезапно ударило боковым ветром, и мы едва не разбили катер о сваи моста.
Потом, выключив мотор и привязав катер к вбитому в гранит старинному кольцу, мы любили друг друга на узкой выдвижной кровати в каютке, где пахло моторным маслом. После она лежала щекой у меня на плече, изредка отрывая голову и целуя меня в шею и бороду.
- Ты бы хотел остановить это мгновение, знаешь, как Фауст? - спросила она.
- Ни за что! - сказал я, улыбаясь.
Она укоризненно приподнялась и, оперевшись на локти, посмотрела на меня.
- А я бы очень хотела... Представляешь, целую вечность мы лежим здесь, ты со мной и ничего с нами не может случиться... Мне снятся ужасные сны... кажется, ты исчезаешь и я совсем одна среди белого тумана. Знаешь, как ком тополиного пуха задержится на несколько мгновений на одном месте, а потом его снова подхватит и тащит куда-то.
Я прижал ее щекой к своему плечу, в таком положении ей трудно было говорить, и она жалобно вытянула губы трубочкой.
- У тебя слишком бурное воображение. Ничего с нами случиться не может, и я всегда буду с тобой! - с полной уверенностью сказал я.
- Скажи это еще раз! - попросила она, говоря одной щекой, потому что я все еще держал ее.
1 2 3 4 5 6