На Сашу она не взглянула, так как привыкла к таким посещениям, и только через минуту сказала, не поднимая глаз от рисунка:
- Теперь в лесу волки.
- Что-то не хочется читать,- сказал Саша.- У тебя в комнате теплее, а у меня снег бьет прямо в окна.
- Ну и сиди, грейся.
Замолчали. Саша слушал, как в звоне и гуле улетает сад; и странно было, что сквозь его мощный рев пробивается тихое, уютное поскрипывание карандаша по бумаге - странно и приятно.
- Лина!
- Ну?
- Ты любишь называть меня греченочком. Пожалуйста, не называй меня так, я не хочу быть похожим на грека.
- Да родной же мой Сашечка...
Крепко потерла резинкой и продолжала:
- Да родной же мой Сашечка! - отчего не называть? Греки бывают разные. Ты думаешь, только такие, которые небритые и с кораллами... а Мильтиад, например? Это очень хорошо, я сам, я сама хотела бы быть похожей на Мильтиада.
- Нет, я не хочу. Я хочу быть похожим на русского.
- Ну как хочешь! Русский так русский.
Снова помолчали. Саша сказал:
- Байрон был великий поэт. Он умер, сражаясь за свободу греков.
- Я знаю,- ответила Линочка, хотя в первый раз услыхала, что Байрон умер за свободу.- Не мешай, Сашечка, а то навру.
- А она похожа на гречанку.
- Мама?
Вопрос был нов и интересен, и Линочка положила карандаш. Оба, нахмурившись, смотрели друг на друга, вспоминая, что видели греческого, но только и могли вспомнить, что гимназическую гипсовую Минерву с крутым подбородком и толстыми губами.
- Нет, не похожа! - решила Линочка, вздыхая от натуги.
Саша улыбнулся в своей зеленой тени:
- А я знаю, на кого она похожа. Сказать? Она похожа на одну бабу с базара, которая продает селедки, такая закутанная в платок.
- Ну вот глупости, нашел с кем сравнить! Мама такая...-Линочка искала слова, но не нашла,-такая... барыня.
- Нет, правда. Я не могу тебе объяснить, но она ужасно, ужасно похожа! Особенно, когда никто не покупает и она сидит так, сложив руки, и совсем не шевелится, а из-под платка такие ужасно огромные глаза. Ты не думай, я ее уважаю.
- Погоди, не мешай, я припоминаю.
Линочка совсем спрятала глаза в брови и полураскрыла рот; и вдруг задохнулась и зловещим шепотом сказала:
- Сашенька! Я нашла!
И все более таинственным шепотом, округлив глаза, шептала:
- В нашей церкви... знаешь? - есть на левой стороне картина... знаешь? - и там нарисована одна святая, и ну вот! Она похожа на икону!
- Правда? - поверил Саша.
- Нет, ты подумай, как это страшно: на икону!
Оба испугались. Мама, обыкновенная мама, такой живой человек, которого только сейчас нет дома, но вот-вот он придет,- и вдруг похожа на икону! Что же это значит? И вдруг она совсем и не придет: заблудится ночью, потеряет дом, пропадет в этом ужасном снегу и будет одна звать: - Саша! Линочка! Дети!..
- Куда ты, Саша?
- Встречать маму.
- Иди, иди! Какой ветер!
- Она сказала, что зайдет к Добровым.
- А калоши?
- Я без калош.
В прихожей не было огня, и в окно смотрела вечно чуждая людям, вечно страшная ночь.
- Где моя тужурка?
- Вот. Я держу. Иди, иди!
После этого страшного вечера, закончившегося, однако, совсем благополучно: Елена Петровна уже подъезжала к дому на извозчике и встретила Сашу у самой калитки,- связь между детьми и матерью как будто еще окрепла, а в обращении Саши появлялась особая мягкость, сдержанная нежность и какое-то своеобразное джентльменство. Словно в этот именно вечер, сознав себя взрослым, Саша по-мужски услуживал матери, провожал ее по вечерам и уже пробовал, насилуя свой рост, вести ее под руку. Но делал он это с таким достоинством, что не пришло в голову улыбнуться ни Линочке, ничего неестественного не заметившей, ни самой Елене Петровне. Ходил Саша тайно от Линочки и в церковь, где была картина, и нашел, что сестра права: какое-то сходство существовало; но он не долго думал над этим, порешив с прямолинейностью чистого ребенка: "Все матери святые". Но то, что всегда знала мать: боязнь утраты - почувствовал и Саша, узнал муку любви, томительность безысходного ожидания, всю крепость кровных уз... Ибо суждено ему было теми, кто жил до него, поднять на свои молодые плечи все человеческое, глубиною страдания осветить жестокую тьму. Только те жертвы принимает жизнь, что идут от сердца чистого и печального, плодоносно взрыхленного тяжелым плугом страдания.
Так жили они, трое, по виду спокойно и радостно, и сами верили в свою радость; к детям ходило много молодого народу, и все любили квартиру с ее красотою. Некоторые, кажется, только потому и ходили, что очень красиво какие-то скучные, угреватые подростки, весь вечер молча сидевшие в углу. За это над ними подсмеивался и Саша, хотя в разговоре с матерью уверял, что это очень умные и в своем месте даже разговорчивые ребята.
- Чего же они тогда молчат? - негодовала Елена Петровна, имевшая, как и Линочка, среди гимназистов своих врагов и друзей.
- Не знаю, боятся, что ли! Ты не сердись на них, мама. Они говорят, что только у нас и видят настоящую жизнь.
- Врут! - определяла Линочка,- Тимохин даже танцевать не умеет, я ему предложила, а он смотрит на меня, как бык с рогами.
- Тимохин один у нас во всем классе сам учится английскому языку, почти уже выучился,- сказал Саша.
- Какой англичанин!
Но Елена Петровна уже примиряла:
- Конечно, это хорошо, но только как же он с произношением?.. И совсем не надо всем танцевать, а ведь можно же спорить, как другие... Впрочем, не знаю, ты их лучше знаешь, Сашенька!
И в следующий раз усиленно любезничала с нелюбимцами, а те от этого крепче замолкали, и она снова негодовала и жаловалась. Но это были пустяки, а, в общем, все дети были так хороши, что хотелось только глядеть на них из уголка и радоваться. И тем особенно были они хороши, что не было ни одного лучше Саши: пусть и поют и поражают остроумием, а Саша молчит; а как только заспорят, сейчас же каждый тянет Сашу на свою сторону: ты согласен со мною, Погодин? И с кем Погодин согласился, тот считает спор оконченным и только фыркает - точно за Сашиным тихим голосом звучат еще тысячи незримых голосов и утверждают истину.
Но этому свойству Сашиного голоса удивлялась и не одна Елена Петровна; и только сам он, кажется, ничего не подозревал.
5. Сны
...Но откуда эта тайная тоска, когда все так хорошо и жизнь прекрасна! Не радуется ли утро дню и день вечеру?- и не всегда ли плывут облака, и не всегда ли светит солнце и плещется вода? Вдруг среди веселой игры, беспричинного смеха, живого движения светлых мыслей - тяжелый вздох, смертельная усталость души. Тело молодо и юношески крепко, а душа скорбит, душа устала, душа молит об отдыхе, еще не отведав работы. Чьим же трудом она потрудилась? Чьею усталостью она утомилась? Томительные зовы, нежные призывы звучат непрестанно; зовет глубина и ширь, открыла вещие глаза свои пустыня и молит: Саша! Линочка! Дети! Или спит Саша крепко, и этот ночной гул мощных дерев навевает ему сны о вечной усталости, о вечной жизни и беспредельной широте?
Открывает глаза и видит в светлеющее окно: машут ветви, и это они гонят в комнату тьму, и от самой постели тьма и от самой постели Россия.
Но зачем так ярки сны? Видит Елена Петровна, будто ночью забеспокоилась она о Саше и в темноте, босая, пошла к нему в комнату и увидела, что смятая постель пуста и уже охолодала. Подогнулись ноги, села на постель и тихо позвала:
- Саша!
И откуда-то издалека Саша ответил:
- Мама!
Позвала еще:
-Иди сюда, ко мне... Саша!
Но уже не было ответа на этот зов.
Проснулась Елена Петровна и видит, что это был сон и что она у себя на постели, а в светлеющее окно машут ветви, нагоняют тьму. В беспокойстве, однако, поднялась и действительно пошла к Саше, но от двери уже услыхала его тихое дыхание и вернулась. А во все окна, мимо которых она проходила, босая, машут ветви и словно нагоняют тьму! "Нет, в городе лучше",- подумала про свой дом Елена Петровна.
6. Трудное время
Но уже наступило страшное для матерей, пришло незаметно, стало тихо, оперлось крепко о землю своими чугунными ногами. Кто думает, отрывая ежедневно листки календаря, что время идет? Красная кровь уже хлынула с Востока на Россию, вернулась к родным местам, малыми потоками разлилась по полям и городам, оросила родную землю для жатвы грядущего. Было спокойно, и вдруг стало беспокойно; и кто из живущих мог бы назвать тот день, тот час, ту минуту, когда кончилось одно и наступило другое? Когда пришла кровь? Что было раньше, а что было позже? И было ли?
Когда это было, что Саша вернулся домой в четыре часа ночи и перепугал Елену Петровну своим видом - до убийства министра или после? И в этот ли именно раз напугал ее своим видом, или в другой, похожий, или совсем непохожий? Нет, в этот. Нет, в другой. Это было уже тогда, когда начались казни... а когда начались казни? До именин Линочки, когда пили почему-то шампанское, и Елена Петровна пила, и все пели, и было так весело, что и вспомнить трудно,- или после? Нет, конечно, раньше, тогда, когда к ним еще все ходили, и дети по вечерам бывали дома, и Саша вслух читал "Видение Валтасара":
Падут твердыни Вавилона,
Неотразим судьбы удар...
Но дома ли читал Саша байроновские стихи или же на вечеринке? Да, кажется, на какой-то вечеринке или вообще в гостях; и ему еще много аплодировали.
А когда к ним перестали ходить,- когда был этот ужасный вечер, эта несчастная суббота, в которую никто не явился? Выскочивший из связи времен как ярко помнится этот вечер со всеми его маленькими подробностями, вплоть до лампы, которая чуть-чуть не начала коптить.
Уже пробило девять, а никто не являлся, хотя обычно гимназисты собирались к восьми, а то и раньше, и Саша сидел в своей комнате, и Линочка... где была Линочка? - да где-то тут же. Уже и самовар подали во второй раз, и все за тем же пустым столом кипел он, когда Елена Петровна пошла в комнату к сыну и удивленно спросила:
- Что же это значит, Саша? Никого еще нет.
Саша положил брошюрку - да, это была брошюрка в красной обложке! - и как будто совсем равнодушно ответил:
- Они, вероятно, и не придут.
- Вероятно?
- Нет, наверное. Сегодня собрание у Тимохина.
- А почему же не у нас? Я ничего не понимаю... и ты меня даже не предупредил!
И вдруг у нее мелькнула тяжелая и обидная догадка, и сухо она спросила:
- Может быть, впрочем, я вам мешаю? Тогда мне все понятно. Но почему же ты не идешь к Тимохину? Иди, еще не поздно.
- Не огорчайся, мама. И не то, чтобы ты так уже мешала, это пустяки, но они говорят, что у нас слишком уж красиво.
- Нельзя окурки на пол бросать?
И Саша строго,- да, именно строго,- ответил:
- Да. Нельзя окурки на пол бросать.
- Тимохин же все равно бросает на пол!
Саша неприятно улыбнулся и, ничего не ответив, заложил руки в карманы и стал ходить по комнате, то пропадая в тени, то весь выходя на свет; и серая куртка была у него наверху расстегнута, открывая кусочек белой рубашки вольность, которой раньше он не позволял себе даже один. Елена Петровна и сама понимала, что говорит глупости, но уж очень ей обидно было за второй самовар; подобралась и, проведя рукой по гладким волосам, спокойно села на Сашин стул.
- Я говорю глупости,- сказала она и даже улыбнулась.- В чем же дело? Объясни мне, Саша!
- Ты не знаешь, я не умею говорить, но приблизительно так они, то есть я думаю. Это твоя красота,- он повел плечом в сторону тех комнат,- она очень хороша, и я очень уважаю в тебе эти стремления; да мне и самому прежде нравилось, но она хороша только пока, до настоящего дела, до настоящей жизни... Понимаешь? Теперь же она неприятна и даже мешает. Мне, конечно, ничего, я привык, а им трудно.
- Красота никогда не может помешать.
- Да, может быть, какая-нибудь другая красота и не помешает, но эта... Я не хочу тебя обидеть, мамочка, но мне все это кажется лишним,- ну вот зачем у меня на столе вот этот нож с необыкновенной ручкой, когда можно разрезать самым простым ножом. И даже удобнее: этот цепляется. Или эта твоя чистота - я уж давно хотел поговорить с тобою, это что-то ужасное, сколько она берет времени! Ты подумай...
Но Елена Петровна даже уж и не удивилась, когда в свою очередь попала и чистота; только смотрела, как краснеет у Саши лицо, и некстати подумала: "А начинают-таки виться волосы, я всегда ждала этого".
- Нет, ты только подумай! Проснувшись, я прежде всего чищу зубы, уже привык, не могу без этого...
- Зато у тебя прекрасные зубы и нет ни одного порченого!
- Когда-нибудь все равно вывалятся! Считай: три, а то и пять минут.
- Да зачем тебе так нужно время?
- Нет, погоди! Потом я занимаюсь гимнастикой - как же, привык! -вот тебе еще пятнадцать - двадцать минут. Потом я обмываюсь холодной водой и докрасна непременно докрасна!-растираю свое благородное тело. Потом...
И выходило так по его словам, что весь день он только и делает, что чистит себя. Но тут пришла Линочка, и разговор пошел уже втроем, и Линочка тоже на что-то жаловалась, кажется, на свои таланты, которые отнимают у нее много времени.
- Да на что вам время? - все изумлялась Елена Петровна, а те двое говорили свое, а потом пошли вместе пить чай, и был очень веселый вечер втроем, так как Елена Петровна неожиданно для себя уступила красоту, а те ей немного пожертвовали чистотой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31