Смеется.
С т о р и ц ы н. Горячо. Как у вас уютно. Ты что смеешься, Телемаша?
Т е л е м а х о в. Смеюсь оттого, что смеюсь. Или, может быть, ты запретишь смеяться? Тогда извини – не могу. (Перестает смеяться.) Смеюсь!
С т о р и ц ы н. Надо мною?
Т е л е м а х о в. Не знаю. И никто не смеет запретить мне смеяться. Смеюсь, и кончено! А кому не угоден мой смех, тех прошу не слушать. Да!
С т о р и ц ы н (с трудом соображая) . Может быть, мне уйти?
Т е л е м а х о в (останавливаясь и яростно смотря на Сторицына) . Глупо! Было с трех сторон глупо, а теперь со всех четырех глупо. Геннадий! Еще чаю!
Быстро входит Геннадий.
Если ты мне попробуешь задрыхнуть, я тебя… скотина! Еще чаю!
С т о р и ц ы н. За что ты его?
Т е л е м а х о в. Я его за что, – а ты меня за что?.. Поставь, болван… Я его болван, а ты за что меня по роже? Когда профессора Сторицына выгоняют из дому, то это по чьей роже удар, позвольте вас спросить? По Саввичевой? Да? Нет-с, по моей. И кончено. По моей, и кончено! Смеялся, и буду смеяться, и никто мне не запретит, да! Никто!..
С т о р и ц ы н (невольно улыбаясь, медленно) . Да постой, Телемаша… ты меня обвиняешь? По-твоему, я виноват?
Т е л е м а х о в. Не знаю, кто виноват. Но только я не дам бить себя по роже никому! Не позволю! Пусть это будет даже господин Сторицын с его благороднейшей дланью. И кончено.
С т о р и ц ы н (серьезно) . Не кричи, Телемахов, я устал от крика. Ты думаешь, что я виноват? Но ты же знаешь, что я поистине, по чести сеял только доброе…
Т е л е м а х о в. Да? Только? А пришел воробей и съел?
С т о р и ц ы н. Мне так печально, что ты… Телемаша, старый друг! Они же ничего не понимают, а я их понимаю, ну и в этом все. И они могут меня бить, что ли, вообще по-ихнему, а я их не могу, и не должен, раз понимаю… Постой, не кричи! В голове у меня шумит, и мне трудно. Телемахов! Я совершил ужасное открытие. Я был пьян вчера, что-то со мной было, но не в этом дело. Телемахов!.. Я видел вчера моего сына, Сергея… так называемого Сережку. Ты смеешься? Не надо, не смейся.
Т е л е м а х о в (стараясь спокойно) . Могу и серьезно, отчего же? Когда профессора Сторицына выгоняют из дому, то можно поговорить и серьезно, сделайте милость. Уже давно, Валентин Николаевич, много лет тому назад я отошел – вполне сознательно отошел от твоей жизни и сказал себе: живи как хочешь, а я, как Пилат, умываю руки. Когда же (грозя пальцем) ты приедешь ко мне вот в такую ночь, я тогда тебе все скажу, все припомню, молчать уж не стану. Кто же, по-вашему, господин Сторицын, спрашиваю вас, вот в эту ночь расчета, кто же, по-вашему, люди – братья милейшие, ангелы без крыльев, хоть и в запятнанных, но все же в белых одеждах, – или же волки? Кто? Скажи, ты, выгнанный из дому, одинокий, несчастный человек… остатки человека!
С т о р и ц ы н (вставая) . Ты сам одинок и несчастен. Мне жаль тебя.
Т е л е м а х о в. Прошу без жалости! Да, да, пусть я одинокая старая собака, но у меня есть логово, у меня есть дом – видишь? (Обводит рукой.) В конце концов, кто же к кому пришел: я к тебе или ты ко мне? Конечно, ты всю жизнь живешь в мире идеальных сущностей, ты просто не желаешь опустить взоры на землю – ну, а я реалист, я биолог и реалист! И я не желаю знать твоих нереальных драгоценностей. Летайте в небесах, а я твердо держусь за землю и не выпущу ее, и знаю, что мы, профессора Телемаховы и Сторицыны – одиночки в эту ночь, среди волчьей стаи. И пусть тебя жрут, а я не хочу быть жратвом, я их огнем, головешкой! Да!
С т о р и ц ы н. Ложь, Телемахов! Сторицына нет, он призрак и обман. Телемахов, подумай! У моего сына Сергея низкий лоб.
Т е л е м а х о в. Низкий лоб? Да? Отчего же он низкий? Низкий! (Яростно.) Так стрелять в низкий лоб, стрелять, стрелять!
С т о р и ц ы н (громко) . Замолчи!
Т е л е м а х о в. Нет, не замолчу. Я приобрел право говорить и не в эту же ночь я буду молчать. (Передразнивая.) Геннадий, голубчик, пожалуйста… Я двадцать лет учился кричать Геннадию: болван! И научился! Я двадцать лет отучал себя от жалости, душу вывернул наизнанку, кровавую ванну взял на востоке – и научился! А теперь приходит ко мне выгнанный из дому профессор Сторицын и деликатнейшей своей дланью бьет меня по роже. (Передразнивая.) Я ко всем благоволю, я презираю твой кулак, Телемахов, но почему же ты не заступился за меня, дал Саввичу слопать мою деликатнейшую душу?
С т о р и ц ы н. Неправда! Мне не нужна твоя защита. Я странник, попросивший ночлега, бездомный бродяга, которому идти…
Т е л е м а х о в (подходя близко, наклоняя голову и смотря прямо в глаза Сторицыну) . Защиты не надо? Хе-хе. А Саввич? А кто сегодня искал револьвер – но разве в доме профессора Сторицына есть эта штука капитана Кука? А у меня есть! Есть и всегда будет! Нетленное!.. Ну, есть, и молчи, не болтай, не таскай по улицам, не корми животных… твоим нетленным. Вот оно где у меня сидит… (бьет себя в грудь) и молчу. И слова не скажу, умирать буду, так в рот себе земли набью, чтоб как-нибудь не сболтнул язык. Мое оно! Пусть же профессора Сторицыны болтают, – а я буду стрелять, да! Низкий лоб – так стрелять в низкий лоб! Стрелять, стрелять! Вешать!
С т о р и ц ы н. Я ухожу. Я ни минуты не останусь в доме, где так прозвучало это слово.
Делает шаг к двери.
Т е л е м а х о в (как бы пригвождая его указательным пальцем) . Уходишь? Иди, иди. А куда ты пойдешь?
В дверь выглядывает испуганный Володя.
С т о р и ц ы н. Я иду. Прощай.
Т е л е м а х о в. До свидания. Геннадий, проводить! А куда ты пойдешь? У тебя нет дороги!
С т о р и ц ы н. Куда? (Поднимая руки.) Есть же хоть один слушатель, который слышал меня. К нему!
Идет к двери, но громкий звонок останавливает его.
Т е л е м а х о в. Геннадий, погоди. Володя, в переднюю, сам открой.
В о л о д я. Хорошо.
Довольно быстро проходит. Телемахов приближается к Сторицыну и говорит, стоя к нему боком и не глядя.
Т е л е м а х о в. Прошу извинить меня. Я немного пьян сегодня и – вспылил! Оставайся здесь, я прошу тебя. А если мое присутствие тебе неприятно, то у меня сегодня есть дело в больнице.
С т о р и ц ы н (качая головой) . Нет. Я иду.
Т е л е м а х о в. Ну, извини старую собаку. Если ты сегодня позволишь себе уйти от меня, то я – тоже уйду, минуты здесь не останусь! К черту!
В о л о д я (входит) . Я отворил, они раздеваются. Это дядя Модест с княжной.
Т е л е м а х о в. А! Княжна! (Застегивая тужурку и оправляясь, идет навстречу.) Очень рад!
Входит княжна и Модест Петрович: их церемонно, но очень приветливо встречает Телемахов, подолгу тряся и задерживая руку и повторяя: «Очень рад! Очень рад!» Княжна в вечернем туалете, как будто привезена из гостей или из театра; взволнована, но сдерживается. Сдерживается и Модест Петрович, видимо, расстроенный, очень много переживший, но теперь сияющий от радости. В первую минуту ни он, ни княжна как будто не обращают внимания на Сторицына, здороваются с ним последним.
Т е л е м а х о в (стараясь вторично застегнуть пуговицы) . Милости просим. Княжна, прошу вас садиться! Модест Петрович, прошу вас. Володя, садись. Ты что же не сядешь, Валентин Николаевич? Геннадий, вина! Виноват: не прикажете ли чаю и фруктов? Геннадий! Чаю и фруктов.
Все садятся. Денщик говорит что-то вполголоса, потом громко.
Г е н н а д и й. Фруктов нет, ваше превосходительство.
Т е л е м а х о в (сдерживаясь, яростно смотрит на него, кричит) . Чаю! (Тише) . Сервиз достань, знаешь?
Г е н н а д и й. Так точно, ваше превосходительство.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Не беспокойтесь, пожалуйста… Прокопий…
Т е л е м а х о в. Прокопий Евсеевич. Помилуйте, какое же беспокойство. Я очень рад! Володя, подай, пожалуйста, папахену папироску.
С т о р и ц ы н. Спасибо, у меня есть.
Телемахов садится и молчит. Сторицын улыбается.
Откуда вы, княжна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Из театра. Я с мамой и братьями была в театре.
С т о р и ц ы н. Кончилось уже?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да, почти. Но какая страшная Нева! Мы ехали с Модестом Петровичем через мост…
М о д е с т П е т р о в и ч (улыбаясь) . Не промочили ноги, Людмила Павловна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а (также улыбаясь) . Немножко. А вы? Мы с ним долго тли по какому-то двору, и он все боялся, что я ноги промочу. Валентин Николаевич, вы знаете новость? – Я из дому ушла совсем.
С т о р и ц ы н (улыбаясь) . Когда же? Не знаю.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Сегодня. Я уже не вернусь домой. Вы одобряете мой поступок… (вдруг пугается и заканчивает) профессор?
Молчание. Телемахов, увидев в двери Геннадия с подносом, яростно машет ему рукой и шипит: «Назад!»
Л ю д м и л а П а в л о в н а (смущаясь все больше и почти плача) . Вы молчите? Но я уже давно стала думать, я еще только начала думать, но я понимаю, я так хорошо понимаю. И если… вы не одобрите моего поступка, то я совершенно не знаю, что мне делать.
М о д е с т П е т р о в и ч (вставая) . Валентин! Валентин Николаевич! Клянусь Богом, за этот день я второй раз поседел, Валентин Николаевич! И если я еще жив и не бросился в воду, то это она, она! Я так и решил, клянусь Богом, что или с нею, или… Меня в театр не пускали без билета, я скандалить начал, и вдруг она идет по коридору, я ее не узнал, а она узнала меня… Там такой скандал был, Валентин Николаевич, что если ты не одобришь… твоим авторитетным словом… Там мама ее и братья и такой, брат, скандалище!..
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Оставьте, Модест Петрович. Пойдите, пойдите отсюда.
М о д е с т П е т р о в и ч. Голубчик ты мой! Ведь это счастье, ведь это жизнь к нам пришла! Ведь я работать решил: пусть валятся, пусть валятся, а я… Я тебя уважаю, но ты… на колени пасть… на колени… Ура!
Т е л е м а х о в. Глупо, Модест Петрович! Прошу вас в столовую, Модест Петрович, закусить, чем Бог послал… рюмочку водки… Геннадий!.. Володя, прошу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Ну и пусть глупо… И водки выпью и скандалить…
Т е л е м а х о в. Глупо! Прошу, прошу…
Уводит за собой Модеста Петровича и Володю, закрывая дверь. Сторицын и княжна одни.
С т о р и ц ы н. Он правду сказал? Простите меня, Людмила Павловна, но сегодня у меня такой длинный день – как целая жизнь, и я немного сошел с ума. Я не понимаю. Он правду сказал?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Правду. А что? Там я не боялась, а теперь боюсь. Да, я ушла из дому навсегда. Но не для вас ушла, вы не думайте, я давно хотела.
С т о р и ц ы н. Значит, ни у меня нет дома, ни у вас?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. Какой свет! Да, я понимаю теперь. Мы ушли из дому, и ни у тебя нет дома, ни у меня. Я понимаю теперь. Мы очень долго и напрасно притворялись – я профессором Сторицыным, а ты какой-то княжной, и это оказался вздор. Ты – не княжна, ты – девочка в рваном пальто. Слышишь?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. И наш дом, твой и мой – весь мир. Закрой глаза и посмотри, как широко – весь мир! Оттого и ветер сегодня – ты слышишь? – что мы ушли из дома, из маленького дома. И река выходит из берегов… слышишь? – это волны. Тебе не холодна, девочка?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет. (Вспыхнув.) Мне стыдно, что я так одета!
С т о р и ц ы н. Ты вся горишь, как солнце! Но ты понимаешь, ты понимаешь, девочка, какой неслыханный ужас: он взял твои цветы и бросил их в угол. Бросил твои цветы! Тогда мне впервые показалось, что я сошел с ума, и я оставил их там. Так и оставил, там они и лежат, девочка. Мне бы идти с ними по улицам, мне бы в реку с ними броситься… глупая, старая Офелия!
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Поедемте к Модесту Петровичу. Мне становится страшно, когда я подумаю, как вы устали. Там будут люди, которые любят вас. С нами поедет Володя.
С т о р и ц ы н. Да, поедем, он хороший человек, и мне надо очень, очень много спать, я устал. А завтра я пойду дальше, мне надо идти.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (тихо плача) . Мне можно с вами? Я буду сестрой, дочерью вашей, если хотите. Я знаю, что вы меня не любите.
С т о р и ц ы н. Нет, люблю. Ты слышишь, какой ветер? Это вечный ветер изгнанников, тех, кто оставил маленький дом и среди ночи идет в большой, возвращается на родину. Его слышат только изгнанники, он веет только над их головою… (Встает.) Мне страшно! Мне страшно, девочка! Это не ветер! Это Дух Божий проносится там! Слушай!
Закрывает глаза и, протянув руку к окнам, за которыми ветер, прислушивается. Открывает глаза и улыбается.
Это часовые так кричат, когда перекликаются: слу-у-шай! Мне кажется, что иногда я говорю что-то странное, Людмила Павловна, но у меня жар, кажется. Но почему жар и почему странное? – Я ясно вижу, как никогда.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Но как же это! Вы даже не переоделись, на вас мокрое, и вы простудитесь! Сейчас я устрою.
С т о р и ц ы н (равнодушно) . Не надо простуживаться. Для этого надо переодеться.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я позову их. Модест Петрович!
С т о р и ц ы н. Позови. Все это совершенно то, что надо. Сегодня я забыл свои папиросы и зашел в какую-то лавочку… так странно! Я уже десять лет не заходил в лавочку… так странно!
Входят все. Модест Петрович слегка навеселе – совсем немного.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Модест Петрович, мы едем.
М о д е с т П е т р о в и ч. И великолепно! И как раз вовремя! И все есть и все будет! Прокопий, друг, пошли за извозчиками на Финлядский вокзал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10
С т о р и ц ы н. Горячо. Как у вас уютно. Ты что смеешься, Телемаша?
Т е л е м а х о в. Смеюсь оттого, что смеюсь. Или, может быть, ты запретишь смеяться? Тогда извини – не могу. (Перестает смеяться.) Смеюсь!
С т о р и ц ы н. Надо мною?
Т е л е м а х о в. Не знаю. И никто не смеет запретить мне смеяться. Смеюсь, и кончено! А кому не угоден мой смех, тех прошу не слушать. Да!
С т о р и ц ы н (с трудом соображая) . Может быть, мне уйти?
Т е л е м а х о в (останавливаясь и яростно смотря на Сторицына) . Глупо! Было с трех сторон глупо, а теперь со всех четырех глупо. Геннадий! Еще чаю!
Быстро входит Геннадий.
Если ты мне попробуешь задрыхнуть, я тебя… скотина! Еще чаю!
С т о р и ц ы н. За что ты его?
Т е л е м а х о в. Я его за что, – а ты меня за что?.. Поставь, болван… Я его болван, а ты за что меня по роже? Когда профессора Сторицына выгоняют из дому, то это по чьей роже удар, позвольте вас спросить? По Саввичевой? Да? Нет-с, по моей. И кончено. По моей, и кончено! Смеялся, и буду смеяться, и никто мне не запретит, да! Никто!..
С т о р и ц ы н (невольно улыбаясь, медленно) . Да постой, Телемаша… ты меня обвиняешь? По-твоему, я виноват?
Т е л е м а х о в. Не знаю, кто виноват. Но только я не дам бить себя по роже никому! Не позволю! Пусть это будет даже господин Сторицын с его благороднейшей дланью. И кончено.
С т о р и ц ы н (серьезно) . Не кричи, Телемахов, я устал от крика. Ты думаешь, что я виноват? Но ты же знаешь, что я поистине, по чести сеял только доброе…
Т е л е м а х о в. Да? Только? А пришел воробей и съел?
С т о р и ц ы н. Мне так печально, что ты… Телемаша, старый друг! Они же ничего не понимают, а я их понимаю, ну и в этом все. И они могут меня бить, что ли, вообще по-ихнему, а я их не могу, и не должен, раз понимаю… Постой, не кричи! В голове у меня шумит, и мне трудно. Телемахов! Я совершил ужасное открытие. Я был пьян вчера, что-то со мной было, но не в этом дело. Телемахов!.. Я видел вчера моего сына, Сергея… так называемого Сережку. Ты смеешься? Не надо, не смейся.
Т е л е м а х о в (стараясь спокойно) . Могу и серьезно, отчего же? Когда профессора Сторицына выгоняют из дому, то можно поговорить и серьезно, сделайте милость. Уже давно, Валентин Николаевич, много лет тому назад я отошел – вполне сознательно отошел от твоей жизни и сказал себе: живи как хочешь, а я, как Пилат, умываю руки. Когда же (грозя пальцем) ты приедешь ко мне вот в такую ночь, я тогда тебе все скажу, все припомню, молчать уж не стану. Кто же, по-вашему, господин Сторицын, спрашиваю вас, вот в эту ночь расчета, кто же, по-вашему, люди – братья милейшие, ангелы без крыльев, хоть и в запятнанных, но все же в белых одеждах, – или же волки? Кто? Скажи, ты, выгнанный из дому, одинокий, несчастный человек… остатки человека!
С т о р и ц ы н (вставая) . Ты сам одинок и несчастен. Мне жаль тебя.
Т е л е м а х о в. Прошу без жалости! Да, да, пусть я одинокая старая собака, но у меня есть логово, у меня есть дом – видишь? (Обводит рукой.) В конце концов, кто же к кому пришел: я к тебе или ты ко мне? Конечно, ты всю жизнь живешь в мире идеальных сущностей, ты просто не желаешь опустить взоры на землю – ну, а я реалист, я биолог и реалист! И я не желаю знать твоих нереальных драгоценностей. Летайте в небесах, а я твердо держусь за землю и не выпущу ее, и знаю, что мы, профессора Телемаховы и Сторицыны – одиночки в эту ночь, среди волчьей стаи. И пусть тебя жрут, а я не хочу быть жратвом, я их огнем, головешкой! Да!
С т о р и ц ы н. Ложь, Телемахов! Сторицына нет, он призрак и обман. Телемахов, подумай! У моего сына Сергея низкий лоб.
Т е л е м а х о в. Низкий лоб? Да? Отчего же он низкий? Низкий! (Яростно.) Так стрелять в низкий лоб, стрелять, стрелять!
С т о р и ц ы н (громко) . Замолчи!
Т е л е м а х о в. Нет, не замолчу. Я приобрел право говорить и не в эту же ночь я буду молчать. (Передразнивая.) Геннадий, голубчик, пожалуйста… Я двадцать лет учился кричать Геннадию: болван! И научился! Я двадцать лет отучал себя от жалости, душу вывернул наизнанку, кровавую ванну взял на востоке – и научился! А теперь приходит ко мне выгнанный из дому профессор Сторицын и деликатнейшей своей дланью бьет меня по роже. (Передразнивая.) Я ко всем благоволю, я презираю твой кулак, Телемахов, но почему же ты не заступился за меня, дал Саввичу слопать мою деликатнейшую душу?
С т о р и ц ы н. Неправда! Мне не нужна твоя защита. Я странник, попросивший ночлега, бездомный бродяга, которому идти…
Т е л е м а х о в (подходя близко, наклоняя голову и смотря прямо в глаза Сторицыну) . Защиты не надо? Хе-хе. А Саввич? А кто сегодня искал револьвер – но разве в доме профессора Сторицына есть эта штука капитана Кука? А у меня есть! Есть и всегда будет! Нетленное!.. Ну, есть, и молчи, не болтай, не таскай по улицам, не корми животных… твоим нетленным. Вот оно где у меня сидит… (бьет себя в грудь) и молчу. И слова не скажу, умирать буду, так в рот себе земли набью, чтоб как-нибудь не сболтнул язык. Мое оно! Пусть же профессора Сторицыны болтают, – а я буду стрелять, да! Низкий лоб – так стрелять в низкий лоб! Стрелять, стрелять! Вешать!
С т о р и ц ы н. Я ухожу. Я ни минуты не останусь в доме, где так прозвучало это слово.
Делает шаг к двери.
Т е л е м а х о в (как бы пригвождая его указательным пальцем) . Уходишь? Иди, иди. А куда ты пойдешь?
В дверь выглядывает испуганный Володя.
С т о р и ц ы н. Я иду. Прощай.
Т е л е м а х о в. До свидания. Геннадий, проводить! А куда ты пойдешь? У тебя нет дороги!
С т о р и ц ы н. Куда? (Поднимая руки.) Есть же хоть один слушатель, который слышал меня. К нему!
Идет к двери, но громкий звонок останавливает его.
Т е л е м а х о в. Геннадий, погоди. Володя, в переднюю, сам открой.
В о л о д я. Хорошо.
Довольно быстро проходит. Телемахов приближается к Сторицыну и говорит, стоя к нему боком и не глядя.
Т е л е м а х о в. Прошу извинить меня. Я немного пьян сегодня и – вспылил! Оставайся здесь, я прошу тебя. А если мое присутствие тебе неприятно, то у меня сегодня есть дело в больнице.
С т о р и ц ы н (качая головой) . Нет. Я иду.
Т е л е м а х о в. Ну, извини старую собаку. Если ты сегодня позволишь себе уйти от меня, то я – тоже уйду, минуты здесь не останусь! К черту!
В о л о д я (входит) . Я отворил, они раздеваются. Это дядя Модест с княжной.
Т е л е м а х о в. А! Княжна! (Застегивая тужурку и оправляясь, идет навстречу.) Очень рад!
Входит княжна и Модест Петрович: их церемонно, но очень приветливо встречает Телемахов, подолгу тряся и задерживая руку и повторяя: «Очень рад! Очень рад!» Княжна в вечернем туалете, как будто привезена из гостей или из театра; взволнована, но сдерживается. Сдерживается и Модест Петрович, видимо, расстроенный, очень много переживший, но теперь сияющий от радости. В первую минуту ни он, ни княжна как будто не обращают внимания на Сторицына, здороваются с ним последним.
Т е л е м а х о в (стараясь вторично застегнуть пуговицы) . Милости просим. Княжна, прошу вас садиться! Модест Петрович, прошу вас. Володя, садись. Ты что же не сядешь, Валентин Николаевич? Геннадий, вина! Виноват: не прикажете ли чаю и фруктов? Геннадий! Чаю и фруктов.
Все садятся. Денщик говорит что-то вполголоса, потом громко.
Г е н н а д и й. Фруктов нет, ваше превосходительство.
Т е л е м а х о в (сдерживаясь, яростно смотрит на него, кричит) . Чаю! (Тише) . Сервиз достань, знаешь?
Г е н н а д и й. Так точно, ваше превосходительство.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Не беспокойтесь, пожалуйста… Прокопий…
Т е л е м а х о в. Прокопий Евсеевич. Помилуйте, какое же беспокойство. Я очень рад! Володя, подай, пожалуйста, папахену папироску.
С т о р и ц ы н. Спасибо, у меня есть.
Телемахов садится и молчит. Сторицын улыбается.
Откуда вы, княжна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Из театра. Я с мамой и братьями была в театре.
С т о р и ц ы н. Кончилось уже?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да, почти. Но какая страшная Нева! Мы ехали с Модестом Петровичем через мост…
М о д е с т П е т р о в и ч (улыбаясь) . Не промочили ноги, Людмила Павловна?
Л ю д м и л а П а в л о в н а (также улыбаясь) . Немножко. А вы? Мы с ним долго тли по какому-то двору, и он все боялся, что я ноги промочу. Валентин Николаевич, вы знаете новость? – Я из дому ушла совсем.
С т о р и ц ы н (улыбаясь) . Когда же? Не знаю.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Сегодня. Я уже не вернусь домой. Вы одобряете мой поступок… (вдруг пугается и заканчивает) профессор?
Молчание. Телемахов, увидев в двери Геннадия с подносом, яростно машет ему рукой и шипит: «Назад!»
Л ю д м и л а П а в л о в н а (смущаясь все больше и почти плача) . Вы молчите? Но я уже давно стала думать, я еще только начала думать, но я понимаю, я так хорошо понимаю. И если… вы не одобрите моего поступка, то я совершенно не знаю, что мне делать.
М о д е с т П е т р о в и ч (вставая) . Валентин! Валентин Николаевич! Клянусь Богом, за этот день я второй раз поседел, Валентин Николаевич! И если я еще жив и не бросился в воду, то это она, она! Я так и решил, клянусь Богом, что или с нею, или… Меня в театр не пускали без билета, я скандалить начал, и вдруг она идет по коридору, я ее не узнал, а она узнала меня… Там такой скандал был, Валентин Николаевич, что если ты не одобришь… твоим авторитетным словом… Там мама ее и братья и такой, брат, скандалище!..
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Оставьте, Модест Петрович. Пойдите, пойдите отсюда.
М о д е с т П е т р о в и ч. Голубчик ты мой! Ведь это счастье, ведь это жизнь к нам пришла! Ведь я работать решил: пусть валятся, пусть валятся, а я… Я тебя уважаю, но ты… на колени пасть… на колени… Ура!
Т е л е м а х о в. Глупо, Модест Петрович! Прошу вас в столовую, Модест Петрович, закусить, чем Бог послал… рюмочку водки… Геннадий!.. Володя, прошу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Ну и пусть глупо… И водки выпью и скандалить…
Т е л е м а х о в. Глупо! Прошу, прошу…
Уводит за собой Модеста Петровича и Володю, закрывая дверь. Сторицын и княжна одни.
С т о р и ц ы н. Он правду сказал? Простите меня, Людмила Павловна, но сегодня у меня такой длинный день – как целая жизнь, и я немного сошел с ума. Я не понимаю. Он правду сказал?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Правду. А что? Там я не боялась, а теперь боюсь. Да, я ушла из дому навсегда. Но не для вас ушла, вы не думайте, я давно хотела.
С т о р и ц ы н. Значит, ни у меня нет дома, ни у вас?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. Какой свет! Да, я понимаю теперь. Мы ушли из дому, и ни у тебя нет дома, ни у меня. Я понимаю теперь. Мы очень долго и напрасно притворялись – я профессором Сторицыным, а ты какой-то княжной, и это оказался вздор. Ты – не княжна, ты – девочка в рваном пальто. Слышишь?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Да.
С т о р и ц ы н. И наш дом, твой и мой – весь мир. Закрой глаза и посмотри, как широко – весь мир! Оттого и ветер сегодня – ты слышишь? – что мы ушли из дома, из маленького дома. И река выходит из берегов… слышишь? – это волны. Тебе не холодна, девочка?
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Нет. (Вспыхнув.) Мне стыдно, что я так одета!
С т о р и ц ы н. Ты вся горишь, как солнце! Но ты понимаешь, ты понимаешь, девочка, какой неслыханный ужас: он взял твои цветы и бросил их в угол. Бросил твои цветы! Тогда мне впервые показалось, что я сошел с ума, и я оставил их там. Так и оставил, там они и лежат, девочка. Мне бы идти с ними по улицам, мне бы в реку с ними броситься… глупая, старая Офелия!
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Поедемте к Модесту Петровичу. Мне становится страшно, когда я подумаю, как вы устали. Там будут люди, которые любят вас. С нами поедет Володя.
С т о р и ц ы н. Да, поедем, он хороший человек, и мне надо очень, очень много спать, я устал. А завтра я пойду дальше, мне надо идти.
Л ю д м и л а П а в л о в н а (тихо плача) . Мне можно с вами? Я буду сестрой, дочерью вашей, если хотите. Я знаю, что вы меня не любите.
С т о р и ц ы н. Нет, люблю. Ты слышишь, какой ветер? Это вечный ветер изгнанников, тех, кто оставил маленький дом и среди ночи идет в большой, возвращается на родину. Его слышат только изгнанники, он веет только над их головою… (Встает.) Мне страшно! Мне страшно, девочка! Это не ветер! Это Дух Божий проносится там! Слушай!
Закрывает глаза и, протянув руку к окнам, за которыми ветер, прислушивается. Открывает глаза и улыбается.
Это часовые так кричат, когда перекликаются: слу-у-шай! Мне кажется, что иногда я говорю что-то странное, Людмила Павловна, но у меня жар, кажется. Но почему жар и почему странное? – Я ясно вижу, как никогда.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Но как же это! Вы даже не переоделись, на вас мокрое, и вы простудитесь! Сейчас я устрою.
С т о р и ц ы н (равнодушно) . Не надо простуживаться. Для этого надо переодеться.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Я позову их. Модест Петрович!
С т о р и ц ы н. Позови. Все это совершенно то, что надо. Сегодня я забыл свои папиросы и зашел в какую-то лавочку… так странно! Я уже десять лет не заходил в лавочку… так странно!
Входят все. Модест Петрович слегка навеселе – совсем немного.
Л ю д м и л а П а в л о в н а. Модест Петрович, мы едем.
М о д е с т П е т р о в и ч. И великолепно! И как раз вовремя! И все есть и все будет! Прокопий, друг, пошли за извозчиками на Финлядский вокзал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10