Да расказнить его мало за это. И что человек подумает», – неискренне улыбнулся Кукушкин и ускорил шаги. Но четвертная бумажка шевелилась в кармане, а изнутри что-то толкало – и вытолкнуло ответ:
– Скажу, что потерял.
«С нами крестная сила!» – еще раз воскликнул Кукушкин и с испугом бросился в первые попавшиеся двери. То были двери трактирного заведения.
Разгневанный и обеспокоенный, Николай Иванович оповестил собиравшихся к нему офицеров, что денщик его с деньгами пропал, и, вернувшись домой, нашел пропавшего денщика в кухне. Кукушкин сидел на лавке и, покачиваясь и клюя носом, усердно ваксил капитанский сапог.
– Ты где это, мерзавец, пропадал? Пьян?
– Ни-к-как нет, вашбродь.
– Как стелька… Да как же это ты смел напиться? а?
– На свои пил, не на ваши.
– Что? Грубиянить? А покупка где, а деньги где?
– Потерял. Вот как перед Истинным…
Капитан всплеснул руками и безмолвно устремил на денщика свои заплывшие глазки. Если капитан в этот момент напоминал собою Наполеона, то Кукушкин был океаном, бестрепетно сносившим взгляд владыки мира. Осоловелые глаза денщика, с кротким спокойствием безвинно обиженного человека, были устремлены на Николая Ивановича.
– Украл? Говори!
– Что ж, судите. Может, и украл. Человека всегда обидеть можно. – Кукушкин заплакал.
Капитан, чувствуя, что гнев душит его, сквозь зубы прошипел:
– Спать ложись, скотина. З-завтра в полк.
– Воля ваша, но только я занапрасно гибну.
– М-молчать! Молчать, я говорю!
Топнув ногою, капитан вышел из кухни, а Кукушкин попытался снова приняться за сапог, но, не приняв в расчет силы инерции, последовал за движением щетки и повалился на лавку.
Гнев капитана достиг высшего напряжения и, вылившись в бессвязных восклицаниях, вскоре утонул в нескольких рюмках водки и сменился чувством жестокой обиды. «Праздника – и того не дадут как следует встретить», – сокрушался капитан, пробегая взглядом по светлой картине несостоявшегося веселья, и она как будто потускнела. «Но я докажу, что было бы хорошо!» – воскликнул капитан и начал доказывать. Но странное дело: чем усиленнее капитан доказывал, чем чаще вливал он в себя аргумент из графина, тем сомнительнее становилась истина.
«Запой!» – с ужасом подумал Николай Иванович, но сейчас же ужас этот сменился радостью, – радостью человека, который бросается в пропасть, чтобы избавиться от головокружения. Как бы порвав сковывавшие их цепи, перед капитаном понеслись образы, мрачные, тяжелые и томительно-грустные. Образ милой девушки, долженствовавшей составить счастье капитана, всплыл перед ним чистый, пленительный. «Голубушка!» – с нежностью сложил толстые губы Николай Иванович. А за ним поплыли, поплыли другие. Капитан сидел на берегу этой реки, уносившей в бездну его надежды и мечты о человеческом счастье, и все грустнее и жальче становилось ему себя. Водка убывала в графине, претворяясь в чувства, которые ей редко суждено будить в душе человеческой: чувства жалости, любви и раскаяния. Никому он, капитан, не нужен; ничья не просветлеет душа при виде его расплывшейся, пьяной и грязной физиономии. Не обовьются вокруг его толстой, апоплексической шеи мягкие детские ручки, не прижмется нежная щека к его колючему подбородку. У других хоть собака есть, которую они любят и которая любит их. По странному сцеплению мыслей капитану вспомнился Кукушкин. За что Кукушкин будет любить его? Кукушкин… а что такое, собственно, этот Кукушкин?
Грузно поднявшись со стула, капитан взял лампу и отправился в кухню. Денщик спал, запрокинув голову. В левой руке он еще держал сапог, правая, тяжелая, свесилась с лавки. Лицо было бледно и болезненно. Капитан первый раз видел, как спит Кукушкин, и он показался ему другим человеком. Впервые он заметил на этом молодом, безусом лице морщинки, и это лицо с морщинками, с одной несколько приподнятой бровью, казалось капитану незнакомым, но более близким, чем то, которое он видел ежедневно, потому что было лицом человека. Впечатление было настолько ново и странно, что Николай Иванович на цыпочках вышел из кухни и с недоумевающим видом огляделся вокруг: ему показалось, что и комната не та.
Прошло полчаса. По комнатам пронесся зычный зов:
– Кукушкин!
Но в сиплом голосе звучали новые, незнакомые ноты. Кукушкин зашевелился и после нового крика, осторожно стукая каблуками, вошел в комнату. Потупив голову, он стал у порога и замер. И на этого жалкого человека капитан мог сердиться!
– Кукушкин!
Пальцы денщика слегка зашевелились и снова оцепенели.
– Украл деньги?
– Украл… не… не…
Голос Кукушкина дрогнул, и пальцы зашевелились быстрее. Капитан молчал.
– Значит, теперь судить тебя будем?
– Ваше благородие… Не дайте погибнуть…
Капитан быстро вскочил и, подойдя к Кукушкину, взял его за плечи.
– Дурак ты, дурак. Да разве же я и вправду? Эх ты! – Капитан дернул Кукушкина и, повернувшись, подошел к окошку, точно в эту темную рождественскую ночь можно было хоть что-нибудь увидеть на улице. Но капитан увидел и, поднеся руку к лицу, смахнул что-то, что мешало видеть яснее.
– Ваше благородие…
В голосе денщика слышалось то самое, что так удачно смахнул капитан. Жирная спина капитана была неподвижна.
– Ну что? – глухо донеслось от окна.
– Ваше благородие… Накажите меня.
– Будет, будет глупости говорить.
Николай Иванович обернулся, и Кукушкин, с размаха бросившись на колени, хотел обнять его ноги. С выражением растерянности, страдания и умиления на оплывшем красном лице капитан приподнял его, неловко поцеловал в стоявшие дыбом волосы и, отрывая руку от его губ, шутливо и сконфуженно отпихнул от себя.
– Пошел, пошел!.. Что я, поп, что ли? Налей-ка водки в графинчик! Живо! Одна нога там, а другая здесь.
О ужас! Толстопузый графин, десять лет служивший капитану верой и правдой, подхваченный ловкой рукой денщика, взлетел в воздух, показал свое пустое дно, некоторое время повертелся около руки и, окончательно решившись, упал и разлетелся на куски.
– Ничего, брат. Тащи четверть!
…Длинна и темна рождественская ночь. Давно уже спит крещеный мир. Только в окнах капитанского домика еще светится огонек, бросая желтоватый отблеск на снег…
– Так ты говоришь, деньги домой отослал?
– Так точно, вашебродь. Я вам, вашебродь, зараб…
– Но, но! Что за глупости?
Капитан пыхнул папироской и, глубже усевшись в разодранное кресло, блаженно закрыл глаза. Кукушкин сидел на кончике стула и, полуоткрыв рот, ловил каждое движение капитана.
– Так, ты думаешь, они рады?
– Помилуйте, вашебродь, да это я, уж это…
– Да, да.
…Длинна и темна зимняя ночь, но и она уступает перед силою всепобеждающего света… Белеет восток…
В капитанском домике укладываются спать. Кукушкин стягивает с капитана сапоги и, увлекаемый усердием, тащит с кровати и капитана. Капитан упирается и побеждает усердие денщика. Нежно прижимая к себе сапоги, конфузливо смотрящие на свет продырявленной подошвой, Кукушкин на цыпочках выходит.
– Постой… Так ты говоришь, дочь?
– Так точно, вашбродь. Авдотья.
– Ну, иди, иди.
Удивительно, что горькие мысли, предзнаменовавшие начало запоя, на этот раз солгали; ни на следующий, ни на другие дни запой не являлся.
Комментарии
Впервые – «Курьер», 1898, 25 декабря, №355.
Этот рассказ, написанный Андреевым 7 декабря 1898 г., был прохладно принят издателем «Курьера» Я. А. Фейгиным, который нашел конец рассказа «невозможным». 27 декабря 1898 г. Андреев заметил в дневнике: «Велико мое изумление, когда мой рассказ выходит в фельетоне, без поправок, в то время, когда другие авторы, более почтенные, чем я, и не менее написавшие, чем я, выходят в столбце». 30 декабря 1898 г. Андреев добавляет: «Дошли первые отзывы о рассказе «Из жизни ш<табс> – к<апитана> Каблукова» (…) Говорят, «очень хорош». Литературным предшественником рассказа Л. Андреева был прочитанный и прочувствованный автором рассказ Вс. Гаршина «Денщик и офицер».
1 2
– Скажу, что потерял.
«С нами крестная сила!» – еще раз воскликнул Кукушкин и с испугом бросился в первые попавшиеся двери. То были двери трактирного заведения.
Разгневанный и обеспокоенный, Николай Иванович оповестил собиравшихся к нему офицеров, что денщик его с деньгами пропал, и, вернувшись домой, нашел пропавшего денщика в кухне. Кукушкин сидел на лавке и, покачиваясь и клюя носом, усердно ваксил капитанский сапог.
– Ты где это, мерзавец, пропадал? Пьян?
– Ни-к-как нет, вашбродь.
– Как стелька… Да как же это ты смел напиться? а?
– На свои пил, не на ваши.
– Что? Грубиянить? А покупка где, а деньги где?
– Потерял. Вот как перед Истинным…
Капитан всплеснул руками и безмолвно устремил на денщика свои заплывшие глазки. Если капитан в этот момент напоминал собою Наполеона, то Кукушкин был океаном, бестрепетно сносившим взгляд владыки мира. Осоловелые глаза денщика, с кротким спокойствием безвинно обиженного человека, были устремлены на Николая Ивановича.
– Украл? Говори!
– Что ж, судите. Может, и украл. Человека всегда обидеть можно. – Кукушкин заплакал.
Капитан, чувствуя, что гнев душит его, сквозь зубы прошипел:
– Спать ложись, скотина. З-завтра в полк.
– Воля ваша, но только я занапрасно гибну.
– М-молчать! Молчать, я говорю!
Топнув ногою, капитан вышел из кухни, а Кукушкин попытался снова приняться за сапог, но, не приняв в расчет силы инерции, последовал за движением щетки и повалился на лавку.
Гнев капитана достиг высшего напряжения и, вылившись в бессвязных восклицаниях, вскоре утонул в нескольких рюмках водки и сменился чувством жестокой обиды. «Праздника – и того не дадут как следует встретить», – сокрушался капитан, пробегая взглядом по светлой картине несостоявшегося веселья, и она как будто потускнела. «Но я докажу, что было бы хорошо!» – воскликнул капитан и начал доказывать. Но странное дело: чем усиленнее капитан доказывал, чем чаще вливал он в себя аргумент из графина, тем сомнительнее становилась истина.
«Запой!» – с ужасом подумал Николай Иванович, но сейчас же ужас этот сменился радостью, – радостью человека, который бросается в пропасть, чтобы избавиться от головокружения. Как бы порвав сковывавшие их цепи, перед капитаном понеслись образы, мрачные, тяжелые и томительно-грустные. Образ милой девушки, долженствовавшей составить счастье капитана, всплыл перед ним чистый, пленительный. «Голубушка!» – с нежностью сложил толстые губы Николай Иванович. А за ним поплыли, поплыли другие. Капитан сидел на берегу этой реки, уносившей в бездну его надежды и мечты о человеческом счастье, и все грустнее и жальче становилось ему себя. Водка убывала в графине, претворяясь в чувства, которые ей редко суждено будить в душе человеческой: чувства жалости, любви и раскаяния. Никому он, капитан, не нужен; ничья не просветлеет душа при виде его расплывшейся, пьяной и грязной физиономии. Не обовьются вокруг его толстой, апоплексической шеи мягкие детские ручки, не прижмется нежная щека к его колючему подбородку. У других хоть собака есть, которую они любят и которая любит их. По странному сцеплению мыслей капитану вспомнился Кукушкин. За что Кукушкин будет любить его? Кукушкин… а что такое, собственно, этот Кукушкин?
Грузно поднявшись со стула, капитан взял лампу и отправился в кухню. Денщик спал, запрокинув голову. В левой руке он еще держал сапог, правая, тяжелая, свесилась с лавки. Лицо было бледно и болезненно. Капитан первый раз видел, как спит Кукушкин, и он показался ему другим человеком. Впервые он заметил на этом молодом, безусом лице морщинки, и это лицо с морщинками, с одной несколько приподнятой бровью, казалось капитану незнакомым, но более близким, чем то, которое он видел ежедневно, потому что было лицом человека. Впечатление было настолько ново и странно, что Николай Иванович на цыпочках вышел из кухни и с недоумевающим видом огляделся вокруг: ему показалось, что и комната не та.
Прошло полчаса. По комнатам пронесся зычный зов:
– Кукушкин!
Но в сиплом голосе звучали новые, незнакомые ноты. Кукушкин зашевелился и после нового крика, осторожно стукая каблуками, вошел в комнату. Потупив голову, он стал у порога и замер. И на этого жалкого человека капитан мог сердиться!
– Кукушкин!
Пальцы денщика слегка зашевелились и снова оцепенели.
– Украл деньги?
– Украл… не… не…
Голос Кукушкина дрогнул, и пальцы зашевелились быстрее. Капитан молчал.
– Значит, теперь судить тебя будем?
– Ваше благородие… Не дайте погибнуть…
Капитан быстро вскочил и, подойдя к Кукушкину, взял его за плечи.
– Дурак ты, дурак. Да разве же я и вправду? Эх ты! – Капитан дернул Кукушкина и, повернувшись, подошел к окошку, точно в эту темную рождественскую ночь можно было хоть что-нибудь увидеть на улице. Но капитан увидел и, поднеся руку к лицу, смахнул что-то, что мешало видеть яснее.
– Ваше благородие…
В голосе денщика слышалось то самое, что так удачно смахнул капитан. Жирная спина капитана была неподвижна.
– Ну что? – глухо донеслось от окна.
– Ваше благородие… Накажите меня.
– Будет, будет глупости говорить.
Николай Иванович обернулся, и Кукушкин, с размаха бросившись на колени, хотел обнять его ноги. С выражением растерянности, страдания и умиления на оплывшем красном лице капитан приподнял его, неловко поцеловал в стоявшие дыбом волосы и, отрывая руку от его губ, шутливо и сконфуженно отпихнул от себя.
– Пошел, пошел!.. Что я, поп, что ли? Налей-ка водки в графинчик! Живо! Одна нога там, а другая здесь.
О ужас! Толстопузый графин, десять лет служивший капитану верой и правдой, подхваченный ловкой рукой денщика, взлетел в воздух, показал свое пустое дно, некоторое время повертелся около руки и, окончательно решившись, упал и разлетелся на куски.
– Ничего, брат. Тащи четверть!
…Длинна и темна рождественская ночь. Давно уже спит крещеный мир. Только в окнах капитанского домика еще светится огонек, бросая желтоватый отблеск на снег…
– Так ты говоришь, деньги домой отослал?
– Так точно, вашебродь. Я вам, вашебродь, зараб…
– Но, но! Что за глупости?
Капитан пыхнул папироской и, глубже усевшись в разодранное кресло, блаженно закрыл глаза. Кукушкин сидел на кончике стула и, полуоткрыв рот, ловил каждое движение капитана.
– Так, ты думаешь, они рады?
– Помилуйте, вашебродь, да это я, уж это…
– Да, да.
…Длинна и темна зимняя ночь, но и она уступает перед силою всепобеждающего света… Белеет восток…
В капитанском домике укладываются спать. Кукушкин стягивает с капитана сапоги и, увлекаемый усердием, тащит с кровати и капитана. Капитан упирается и побеждает усердие денщика. Нежно прижимая к себе сапоги, конфузливо смотрящие на свет продырявленной подошвой, Кукушкин на цыпочках выходит.
– Постой… Так ты говоришь, дочь?
– Так точно, вашбродь. Авдотья.
– Ну, иди, иди.
Удивительно, что горькие мысли, предзнаменовавшие начало запоя, на этот раз солгали; ни на следующий, ни на другие дни запой не являлся.
Комментарии
Впервые – «Курьер», 1898, 25 декабря, №355.
Этот рассказ, написанный Андреевым 7 декабря 1898 г., был прохладно принят издателем «Курьера» Я. А. Фейгиным, который нашел конец рассказа «невозможным». 27 декабря 1898 г. Андреев заметил в дневнике: «Велико мое изумление, когда мой рассказ выходит в фельетоне, без поправок, в то время, когда другие авторы, более почтенные, чем я, и не менее написавшие, чем я, выходят в столбце». 30 декабря 1898 г. Андреев добавляет: «Дошли первые отзывы о рассказе «Из жизни ш<табс> – к<апитана> Каблукова» (…) Говорят, «очень хорош». Литературным предшественником рассказа Л. Андреева был прочитанный и прочувствованный автором рассказ Вс. Гаршина «Денщик и офицер».
1 2