вместо того чтобы стереть их мокрой тряпкой, моя глупая хозяйка обводит их контуры углем и кроет фик­сативом… иначе новые посетители могут и не поверить в мою славу!
Впрочем, все старые мужья любят бранить своих мо­лоденьких жен, и очень возможно, что моя молодая сла­ва вовсе не такая кокотка и что она даже серьезная осо­ба с маленькими невинными странностями. Честная же­на. Но у этой честной жены одна вина: она пришла слишком поздно и не тогда, когда ее так жгуче хотели, не тогда. Где она была, когда я ее звал днем и ночью? Где скрывалась она, когда я искал ее на всех моих по­лотнах и ловил в равнодушных глазах, мертвивших мои картины, отнимавших язык у моих красок? Шаталась с другими, которые также ее не хотели?..
Извините за грубое слово, моя дорогая, в его горечи мое оправдание: бог с ней, с этой запоздавшей, пусть шумит и пляшет. Я устал, как землекоп к закату солнца, чемоданы мои упакованы для дальнего пути, и я расста­юсь с вами навсегда, и оттого я так зол и возмутительно несправедлив. Пусть шумит. Но одно – вы позволи­те? – я все же не могу не поставить ей в упрек: зачем она так подняла цену моих картин. Вы понимаете это: у меня много денег, но я беден для того, чтобы купить собственные картины… так они дороги и доступны толь­ко богачам! И особенно те первые, потухшие, своевре­менно не узнанные, которые я продавал за вязанку дров для железной печки в моей ледяной мастерской. Ими особенно дорожат коллекционеры, и еще недавно, в при­ливе старческой сентиментальности, я любовался одним из этих драгоценных эскизов: добрый коллекционер пу­стил меня посмотреть, объяснил достоинства и обещал пускать и впредь, когда я захочу, – очень добрый и ми­лый невежда, коллекционер. Очень жаль, что я не по­шел с вами; в окна так хорошо светило солнце, и был виден двор, поросший зеленой травой.
Все приходят слишком поздно, и в этом разгадка моего спального места и завязанных чемоданов. Нет, это не дорожные вещи, это моя старость, мое отчаянье и мертвая усталость, которые я потащу куда-то, и напрас­но носильщики будут жаловаться на их тяжесть – я и сам хотел бы, чтобы они были немного полегче, немного полегче. Ночь кончается… вы уже все поняли, моя доро­гая?
О нет, конечно, вы не поняли, и вы правы. Что вам до какой-то глупой женщины, опоздавшей на шесть лет, до моей усталости и ворчливых жалоб на хорошенькую славу? Это только предисловие для вас с особой нумера­цией страниц, и настоящее начнется только там, где я заговорю о вас: вот это будет дело, и тут вы согласи­тесь понимать. Не правда ли, моя дорогая? Пусть будет так: закроем предисловие и перейдем к роману.
Итак, вы меня любите. Это правда? Да, это правда, и я бесстыдно волнуюсь, вычеркивая это слово: любовь. Пусть смысл его давно потерян для меня, но в самом звуке его столько магии, столько священного чародейст­ва, что не может остаться спокойным сердце смертного и отзывается боем, как часы, проснувшиеся среди ночи. Двенадцать – говорят они. Полночь – говорят они: солнце на той стороне земли, засни снова, солнце на той стороне земли… Но, право, я сбиваюсь и все продолжаю раздражающее предисловие, ибо не в том дело для моей читательницы, что она меня любит, она же это знает, а в том: что я ей скажу. Да – вот что я ей скажу?
Извините, я слегка волнуюсь и… да, я тоже люблю вас.
Что же поделаешь, люблю. Но я ужасно устал… нет, не то. Не находите ли вы, что вы родились несколько поздно для меня – да, слишком поздно? Я высчитал давно уже: это опоздало на двадцать восемь лет, я хо­чу сказать, вы опоздали родиться ровно на двадцать восемь лет. Понимаете, дорогая: вас еще не было, про­сто не было, когда я уже был, и давно был. Вы не на­ходите, что тут кроется какая-то нелепость?.. Я сказал бы преступление: если бы знал, кто преступник. Я уже все знал, носил бороду, и у меня уже был парикмахер, ездил один на извозчике, и что-то еще: пил вино, вооб­ще, был – а вас еще не было. Подумайте: уже семена усталости были брошены в мою душу, а вас все еще не было, все еще! Потом какая-то девочка с двумя косич­ками ходила в маленькую школу и играла в куклы – это появились вы на свете божьем. Но такая малень­кая, что об этом не стоит и говорить: косички и кук­лы. Боже мой, косички и куклы!
Потом, став прекрасной, вы пришли ко мне, просто отворилась дверь однажды, и в ней появились вы, став­шая прекрасной. Вы не находите, что и здесь кроется какая-то нелепость: зачем вы, и именно вы, родились такой прекрасной, как раз такою, точь-в-точь такою, ка­кую мне всегда нужно было? Я уже решил, что нет та­кой, какая мне нужна, и вдруг открылась дверь… бес­счетно открывалась она, как самая обыкновенная дверь. и что же с ней случилось в этот раз? Кого она впусти­ла? Поверьте мне, дорогая; мне не понадобилось годов, чтобы узнать вас, – в одно мгновенье я и вас узнал, уз­нал и то, что вы пришли слишком поздно, что это не­счастье. Так Данте увидел свою Беатриче… Но вы при­шли слишком поздно, чтобы застать хоть кусочек его души, – он всю ее роздал другим, он нищий, Беат­риче!
Он нищий, Беатриче, – написал я. И прежде, напи­сав такое, я, вероятно, заплакал бы или пошел искать яду, а сейчас… сейчас я посмотрел на часы и глубоко за­думался о том, успею ли я позавтракать перед отъездом: мне весь день бывает нехорошо, если с утра я не поем. Вы понимаете или все еще не поняли? Это значит: я солгал вам, сказав, что я тоже вас люблю. Я никого не люблю и ничего не хочу, кроме одиночества и покоя, по­коя и смерти, или как называется это, где уже никто не мешает, и не зовет, и не приходит ни поздно, ни рано. Я устал.
И снова я прошу извинения за невольную резкость, моя дорогая: бессонная ночь отзывается на нервах и ро­дит подобие каких-то ужасов и страстей. Их нет во мне, это простое актерство, и есть только одно: усталость землекопа на склоне дней, когда заходит багровое солн­це. Пойду и я за ним, и вот и все, и больше ничего не надо ни спрашивать, ни говорить… больше ничего, моя дорогая! Прощайте. Я целую вашу руку. Да, это правда: я целую вашу руку.
Что еще? Вот вы придете – и моя комната пуста… Нет, не это. Все. Прощайте. Будьте прекрасной для дру­гих, но для меня вы пришли слишком поздно… все при­ходит слишком поздно, моя дорогая, все приходит слиш­ком поздно!
Мое имя – ложь, и я не подписываю его. Зовите меня:
Ушедший».
II. Я не хочу, чтобы слишком поздно
…Это возмутительно! Вы внезапно уехали, не погово­ривши со мною, и даже не оставили адреса, куда писать. Что мне теперь делать – я просто не понимаю. И кроме того, вы прекрасно знаете, что я не умею писать, и ка­кая правда может быть в письме?
Послушайте, зачем вы все это сделали, не поговорив­ши со мною! Какие глупости. Если бы я знала, что вы можете быть так внезапны, я совсем не отошла бы от ва­шей двери и сторожила бы вас день и ночь. Вы утром уехали? Правда, я пришла еще до вашего письма, а квар­тира пустая, и это показалось мне ужасным, я просто не видела дороги, когда возвращалась, меня мог задавить автомобиль. Слава богу, что вы еще живы… Но где вы? На пароходе или на поезде? Я так привыкла всегда знать, где вы находитесь, и теперь мне очень странно. От того, что я этого не знаю и просто потеряла вас, как какое-то портмоне, я временами как будто теряю язык и молчу. Куда говорить? Сегодня на всякий случай я по­звонила в ваш телефон, и мне, конечно, ответили, что трубка снята, не отвечают. Еще бы!
Вы такой умный, и как вы не поняли, что я все знаю? Во-первых, тогда, на бугре, я прекрасно заметила, что вам трудно взбегать на гору, и нарочно шла медлен­нее, чтобы вы не торопились, а вы все-таки бежали и, конечно, запыхались. Вы были такой милый тогда, и мне было так жаль, что вы побледнели, потому что это­го совсем не нужно было. Разве я не знаю, сколько вам лет, вы сами тысячу раз повторяли это, так что неволь­но запомнишь, но как будто это имеет для меня значе­ние! Будто мне это нужно, чтобы вы умели быстро взбе­гать на гору! И про это я знала, когда стучалась, что вы дома и нарочно мне не отвечаете, потому что очень уста­ли и никого, и особенно меня, не хотите видеть. Но раз­ве и это так плохо, когда человек устал? Скажу вам, что если бы у вашей усталости были руки, я поцелова­ла бы их так же, как целую руки у мамы, но только вы очень, вы очень не просты!
Например, вы думали в этот вечер, что я приду и буду хотеть вашего ухаживания, а вам это трудно. Еще бы, когда так устал человек, что чувствует себя почти мертвым! Нет, я даже смотреть на вас не стала бы, а только тихонько сидела бы в другой комнате и читала, даже не шевелилась бы, чтобы не шуршать платьем, и только узенькой полоской шел бы свет от двери, – это я сижу. И вообще, вы напрасно старались так много говорить, я все равно знала, что вы меня любите, и около двери, когда вы стояли десять минут, я тоже стояла с другой стороны, но не вздыхала, а улыбалась от счастья. Такой вы были милый, я так вас любила!
Но поступок ваш безумен. Безумен! Будем с вами логичны. Если жизнь ваша так несчастна, что все в ней приходит слишком поздно, то с этим надо бороться, а не делать самому, чтобы и другим выходило слишком поздно. Вы понимаете? Я не хочу, чтобы для меня бы­ло поздно. И что хорошего было бы, если бы я роди­лась на двадцать восемь лет раньше, а по вашему рас­чету так и выходит. Нет, какие пустяки! Не говоря о том, что теперь я была бы старухой, мы ведь могли бы, при встрече, даже не полюбить друг друга. Это очень возможно. Кто вы были тогда? Длинноволосый юноша, который всегда в кого-нибудь влюблен без разбора, только бы быть влюбленным. Разве этих длинноволо­сых и теперь мало, а отчего я не их люблю, а вас?
Какой вы нелогичный, какой безумный! И вы боль­ше похожи на женщину, чем я. Как вы ничего толком не узнали и сразу убежали бог знает куда! Поймите же, что это нарочно так случилось, чтобы мне родить­ся позже и чтобы при нашей встрече, когда открылась дверь, вы были – такой, а я – такая. Я ведь тоже помню, когда открылась эта дверь, и я увидела вас – в первый раз в моей жизни. У вас есть одна улыбка, про которую вы сами не знаете, потому что перед зер­калом такая улыбка выйти не может, и вот когда вы так улыбнулись, для меня сразу кончилась вся прежняя жизнь. Я и славу вашу люблю только потому, что она есть награда не за ваш талант, как вы сами думаете, а за эту улыбку, про которую вы и не догадываетесь. Ка­кой вы милый!..
А теперь мне страшно, вы уехали. Какой безумный поступок! И вдруг я вас никогда не найду, и вдруг вы никогда не прочтете, что я пишу, или письмо придет слишком поздно. Как это страшно! Я не понимаю, как оно может прийти слишком поздно, но вы напугали ме­ня, и мне так печально и страшно, и такой тоской сжи­мается сердце. Молодое сердце, вы сказали, а разве от этого меньше больно?.. Нет, плакать на письмо я не стану, как ваша молодая особа, и чашку кофе поверх слез не поставлю, а вот если бы я могла быть пулей, я настигла бы вас и вошла бы в самое ваше сердце. Пусть вместе хоронят и убитого и пулю! Неблагодарный вы, недогадливый и даже немного жестокий. Милый вы мой…
Вдруг пишет мне, сам мучается и пишет, что слиш­ком поздно. Не хочу спорить, и пусть ваши мятные пря­ники будут слишком поздно и эта несчастная женщина в скором поезде – но не я. Я не хочу, чтобы поздно. Ах, если бы я умела писать, но такая я неспособная к этому, и когда я пишу, мне самой кажется, что я блон­динка и в волосах у меня голубая лента… ненавижу блондинок и голубые ленты! И мне даже немного не нравится, когда вы называете меня «светлая», нет, я вся темная, и в душе у меня другая гамма, чем у блондинок, играть меня надо на черных клавишах, во всяком случае. Но вы это знаете, иначе вы и не любили бы меня, и только мучаете напрасными и жестокими словами. Не хочу я, чтобы слишком поздно, не хочу!
Ну да, я была девочкой с косичками и играла в кук­лы, когда вы один ездили на извозчике… длинноволо­сый, довольно противный юноша, мужчина! Но так и надо было для нас обоих. Мне вовсе не улыбается мысль, что я могла бы встретиться с вашей несчастной дамой из скорого поезда и даже соперничать с нею, нет, я хочу быть одна в вашей душе – и последняя, как и вы в моем мироздании – один, первый, последний. Мне да­же смешно это: первый, последний… Как будто, вообще, могут быть два света, два смысла, два солнца. Первое солнце, второе солнце, какие глупости! Разве вам не нравится, что всю мою душу освещаете вы один?
Но мне так страшно, что вы уехали. Теперь я жалею, что не сказала вам раньше про мою любовь. Вы думае­те, я очень вам боялась сказать? Правда, немного и боя­лась, но еще больше мне хотелось смотреть, как вы улы­баетесь, и я все думала, что успею. Ведь вы и не знали, что я все это время была счастлива безумно, и к концу нашего вечера умолкала, и вовсе не от печали и недоу­мения, а от того, что во мне разыгрывалась постепенно совсем необыкновенная музыка. Я тогда спала с откры­тыми глазами и вовсе не слышала, что вы говорили о ваших будущих картинах, простите меня, а только видела вас и слушала эту мою музыку.
1 2 3