Ночные сумерки давно спустились и степь понемногу теряла свои очертания. В просторной горнице, служившей ему опочивальней, на широкой лавке, крытой кизыльбацкого штофа полавошником, сидел именитый купец. На столе перед ним лежал старинный, в бархатном переплете, псалтырь, который в минуты душевного волнения любил читать владелец Сольвычегодска.
При свете восковой свечи да при бледном мерцании лампады, зажженной перед огромным киотом, горница Семена Аникиевича, блестевшая днем слишком богатым убранством, теперь имела более уютный и скромный вид. Широкая резная кровать на массивных ножках, с целою грудою лебяжьих перин, подушек, со стеганым бархатным одеялом, обшитым по борту золотою гривкой, так и манила к отдыху и покою. Но старший Строганов медлил. Что-то тяжелое камнем лежало у него сегодня на душе. Не впервые приходилось ему отпускать обоих племянников отражать набеги кочевников, но никогда не болело по них так сердце, как сегодня. Бог весть почему, страх, помимо воли, прокрадывается в душу, щиплет за сердце и заставляет думать о чем-то нехорошем, тяжелом и мрачном, как никогда. Семен Аникиевич равно любит всех своих племянников-сирот. С малых лет, заменяя им отца, холостой и бездетный, он только и жил для этих детей. Как родные дети они дороги ему. Не дай, Господи, случится что, – места он себе не найдет.
– Да что случиться-то может? Штой-то ровно младенец я стал! Чего боюся. Не впервой, право! – ободряет сам себя именитый купец, – не впервой, я чаю, с кочевниками сталкиваться. Господи, помилуй! Помолиться разве? – неожиданно решает он и с благоговением подходит к божнице, поправляет лампаду и, опустившись на колени, Семен Аникиевич стал горячо молиться о благополучном возвращении племянников с их отрядом.
Молитва успокоила старика. Бодрый и спокойный поднялся он с колен.
– Все как рукой сняло, – произнес он, умиротворенный новым, тихим чувством.
Потом подошел к оконцу, глянул в него и… невольный крик вырвался из груди Сольвычегодского владельца: темная лавина катилась с невероятной быстротою по пути к острогу, в степи.
– Обошли!… Обошли песьи бесермены! – вскричал он в страшном волнении. – Я к поселкам ребят послал, а они, видно, на самый Сольвычегодский острог метят… Молодцов-то мало, не отстоять им острога… Эх, простофиля ты, простофиля, брат Семен… Што таперича делать? Как вызволить из беды Таню, баб?… Небось, не замешкают незванные гости, – беспорядочно ронял не на шутку испуганный старик.
Его страхи не замедлили оправдаться.
– Семен Аникиевич! Беда! Ой, беда лихая, хозяин! Югра [югорцы, дикие кочевники Югорской земли, часто нападавшие на Строгановские владения] поганая степью валит на нас! – дрожащим голосом возвестил вбежавший холоп.
Почти за ним следом влетел в горницу воротник.
– Батюшка, Семен Аникиевич! Югра валит, почитай, в трех переходах от нас всего, – докладывал он, не помня себя от страха.
Поднялась суматоха и в Строгановских хоромах, и во всем городке-остроге. Замелькали огни, забегали люди. Стражники-пушкари налаживали пушки.
Спавшие до сих пор мирно защитники покидали горницы и бежали к стенам. Из второго яруса хозяйских хором видно было далеко за стену острога. Там находились хозяйские опочивальни и жилые горницы, в то время как внизу ютилась челядь.
Танюша Строганова скоро проснулась от суетни и шуму.
– Никак пожар! – вихрем пронеслось в голове девочки.
Старая нянька с плачем ринулась к ней.
– Ласточка ты моя, сиротинка болезная, ягодка моя, куды я тебя укрою? Ой, лихо, лихо стряслось! Пропали наши головушки! Югра идет! Так валом и валит по степи! – заключила она, с рыданьем обнимая и крестя девочку.
– Югра идет? Вот оно напасть какая! – прошептала Танюша и, вся похолодев разом, почти крикнула в голос: – А дядя-то, дядя где?…
– На стены пошел хозяин Семен Аникич!
– А братцы еще не вернулись? – взволнованно роняла Таня.
– То-то и беда, не вернулись наши соколы! – всхлипнула нянька. – Ой лихо, ой лихо, касаточка моя!
Но девочка уже не слушала причитаний няньки. «Если братья с их отрядом не подоспеют, югра кинется на острог и, чего доброго, возьмет его!» – в невольном трепете соображала юная Сольвычегодская хозяйка. – Тогда… тогда… я к дяде пойду! – неожиданно решила она и дрожащими руками стала застегивать запоны наспех наброшенного не плечи летника.
– Ой, не пущу тебя, ягодка. Здеся, в горницах, куды спокойнее, – так и вцепилась Егоровна в свою питомицу.
С несвойственною ей резкостью девушка оттолкнула старуху и стремглав кинулась в открытую дверь.
Сбежать в первый ярус жилья, оттуда, через просторные сени, в сад, домчаться до ворот – было делом нескольких минут для быстрой и подвижной девочки. Она духом миновала сад и небольшую площадь за ним, где находились риги, амбары, сольницы и прочие домовые пристройки острожного городка, и побежала к воротам, выходившим в поле. По ее мнению дядя с челядью и стражей находился здесь.
Но полная тишина господствовала в этой части острога. Прилегавшие к садовой части ворота скрывались в тени орешника, густо разросшегося в углу.
Глухим и страшным показалось сейчас это место небоязливой от природы Тане. Гулкий топот доносился сюда, в темноте, со стороны степей. Будто несколько тысяч человеческих ног утаптывали почву. Из-за стены не видно было того, что делалось в степи.
– С нами крестная сила! Идут вороги! – дрогнув от ужаса прошептала Таня. – К дяде, к дяде скореича! – вихрем подсказывала ей встревоженная мысль. – У главных ворот дядя… За пристройками не видать огней, – решила девушка и стрелою метнулась было назад от ворот.
Зловещий крик ночной птицы неожиданным звуком прорезал тишину ночи. Такой же, словно ответный, крик раздался над самым ухом Тани, и из ореховых кустов показалась маленькая, коренастая фигура, бежавшая к воротам.
Ошеломленная неожиданностью Таня так и остановилась, как вкопанная, на месте.
– Алызга! – невольно вскрикнула она.
Тихий, злобный крик был ей ответом.
Алызга замерла на минуту, готовая кинуться на свою молоденькую госпожу. Но, словно раздумав, в два прыжка очутилась у ворот и, с силой рванув железную скобку засова, испустила тот же пронзительный крик дикой птицы, который слышала перед этим Таня.
Почти следом за этим громкое: «держи, держи разбойницу!» прогремело в кустах и двое челядинцев, как из-под земли, выросли перед остячкой.
Что– то яркое блеснуло во мраке. Она взмахнула рукою и первый челядинец со стоном рухнул на траву. Темная струя крови хлынула у него из груди.
– Зарезала! Алызга зарезала человека! Ратуйте, православные, ратуйте!
– не своим голосом закричала Таня.
Алызга в этот миг не на жизнь, на смерть боролась со вторым холопом. Она то извивалась змеею, то визжала и царапалась, как кошка, стараясь нанести противнику смертельный удар своим коротким ножом.
– Алызга! Окстись! Што ты! – обезумев от ужаса вскричала Таня. – Алызга! Подружка моя!
При этом крике остячка быстро обернулась. Ее глаза горели страшным огнем.
– Проклятые! Проклятые! Ступайте все в Хала-Турм! – исступленно взвизгнула она, подскочив к своей молоденькой хозяйке, и со страшной силой взмахнула блеснувшим снова во мраке ножом.
Инстинктивным движением Таня отпрянула в сторону. Сильные руки схватили Алызгу и, бросив ее на землю, придавили к траве. В следующий миг руки дикарки были плотно скручены за спиной.
– К «степным» воротам бежал сам Семен Аникиевич со стражниками. Глубоко потрясенная всем происшествием Таня повисла на груди дяди и, рыдая и всхлипывая, рассказала ему все в коротких словах.
– Так вот ты какая, змея подколодная! – грозно произнес, склоняясь над связанной Алызгой, старый хозяин, – прикинулась ручною, волчица, а на самом деле диким зверем осталася… Небось, и намедни в роще югров ты ж проклятых укрывала… Взять ее, ребята, да в подвале запереть… Ишь ведь, подлая, ворота отомкнула, улизнуть ладила… На мою голубку белую с ножом! Холопа ранила. У-у, змея, волчица!…
– Што улизнуть, Семен Аникич!… Улизнуть-то еще было бы с пол-беды… Гляди-кась, што замыслила бесерменка поганая: своих югров нечестивых хотела в острог впустить! – спешно прошептал на ухо Строганову один из холопов, указывая рукою в даль, где, в чуть растаявшем сумраке, двигалась темная толпа.
Семен Аникиевич взглянул и тихо ахнул: пока шли с главной стороны острога приготовления к обороне, югорцы обошли крепость и появились с того края владений, где их ожидали менее всего.
– Перетащить пушки!… Воротников сюды скликать!… Запереть острог поладнее! – срывающимся голосом приказал Строганов. – Да увести эту подлячку! – кивнул он в сторону Алызги, все еще беспомощно лежащей на земле.
Двое холопов грубо подняли остячку и повели в сторону жилых строений, двое других подняли раненого и понесли его, по приказанию хозяина, в дом.
– Ступай и ты в горницу, Танюша! Не след тебе тут оставаться! – наскоро поцеловав племянницу, произнес Семен Аникиевич.
– И ты… и ты ступай, дядя… Не приведи Господь, еще убьют тебя нехристи… Стрелы каленые ведь у них! – вся бледная, как смерть, шептала девушка, прижимаясь к крестному и с мольбою заглядывая ему в лицо.
– Никто как Бог!… Да ты не пужайся больно! Стены-то у нас горазд крепки, а как выпалим враз из пушек и пищалей, так твоя югра, что горох, посыпется вспять, – попробовал пошутить Семен Аникиевич.
Но шутка на вышла. Боязнь за любимую крестницу, за всех своих верных слуг, за это насиженное гнездо острым жалом впилась в сердце старика.
«Ох, не след было отпускать охотников с Максимом да Никитой! Вишь, обходом пошли югорцы… Кто мог знать?!» – думал он и болезненно сжималось его сердце.
И он стал напряженно вглядываться в степь.
Мрак еще не разошелся вполне, но по топоту ног, по характерному позвякиванию и по смутному гулу чувствовалось, что югра подходила все ближе и ближе к городку. Скоро, спешно делали приготовления воротники в этой части острога.
Строганов огляделся кругом. В тени кустов по-прежнему стояла Таня. Около нее находилась нянька Анфиса, Агаша и другие девушки, прибежавшие разыскивать свою юную хозяйку.
– Ступайте в горницы, все ступайте! – махнув рукою крикнул им Строганов.
Вся небольшая толпа женщин, не смея ослушаться хозяйского приказа, поспешила к хоромам, уводя за собою громко рыдающую Таню.
– Дядя! Дядя! – вся трепеща от слез, в горе и отчаянии, шептала девушка. – Пущай и он сюды идет! Пущай идет с нами… Не то убьют его нехристи! Убьют! Убьют!…
– Полно, ласточка! Не доберутся нехристи до солнышка нашего, до Семена Аникиевича! – утешала свою питомицу няня. – Небось, стены наши крепкие. Не прорваться скрозь них николи силе бесерменской…
– Да дядя-то на стены полезет… Стрелою по ем можно достать… – рыдая неутешно, говорила Таня.
– Молиться надо! Молиться, девонька! Все молитесь, все! – каким-то вдохновенным голосом произнесла нянька и первая рухнула на колени перед киотом.
Вся толпа девушек покорно опустилась за ней.
Полная тишина воцарилась в горнице. Тихим, ласкающим светом обливала лампада уютную девичью светличку и все молитвенно поднятые на образ лица. Впереди всех, почти распластавшись на полу, лежала Таня.
– Господи! – шептала она, вся дрожа, в томительной муке. – Спаси дядю!… Господи! Сохрани моего крестненького… родимого… Господи! Владычица Небесная, Богородица, к Тебе прибегаю! Сохрани дядю!… Обет даю Тебе, пелену вышью, покровы, воздухи в Твою, Владычица, Велико-Пермскую обитель, Царица Небесная! – заключила она, ударяя рукою в грудь, и вдруг замерла в ужасе. Неожиданный грохот, потрясший до основания Строгановские хоромы, прервал молитву девочки.
– Палят! Наши палят! – не помня себя вскричала Таня и, как безумная, вскочила с колен. Вскочили за нею и все остальные.
Следом за пушечным выстрелом раздался гулкий не то рев, не то вой. Казалось, целая лавина обрушилась на острог. Земля задрожала от топота нескольких сот ног. Дрогнули, казалось, сами стены острога.
– Никак уж близко?! – побледневшими губами произнесла Анфиса Егоровна.
Бледные, встревоженные лица девушек выражали ту же боязнь.
– К дяде, к дяде! К крестненькому пустите! Пустите меня! – как безумная кричала и металась по своей светлице Таня.
Девушки с Анфисой Егоровной, как могли, удерживали ее.
За первым пушечным ударом прогрохотал второй, за ним третий, четвертый.
От каждого из них дрожали крепкие тесовые хоромы и не менее их могучие стены и ворота острога. Минуты тянулись убийственно долго. Казалось, ночь обернулась назад, не двигаясь к рассвету.
Таня то металась по-прежнему в горнице, умоляя отпустить ее к крестному, то снова притихала, и упав на колени, слала горячие молитвы Царице Небесной.
Наконец, первые лучи рассвета долгой северной ночи пробили ее негустой, но таинственный мрак.
Затихла и пальба из пушек и пищалей, но не надолго.
Опять прогремел могучий залп и как раз в ту минуту, когда находившиеся в светлице девушки менее всего ожидали этого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37