Мы шли и шли, брели мимо красочных витрин, мимо затерянных среди них наглухо запертых подъездов, мимо выдвинутых на асфальт столиков кафе и фруктовых лотков, мимо табачных и денежных автоматов, бесчисленных магазинов, ресторанов, банков, закусочных; толпа обтекала нас, когда мы замедляли шаг, несла нас, как щепки в потоке, мелькали сотни, тысячи лиц, одурь коловращения затягивала, гул чужой речи уже томил, пробуждая тоску по родине, все, все делалось ненужным, излишним. Где я, что я, зачем кружу по этим улицам, какое мне дело до всех? Ну посмотрел, удовлетворил любознательность, потешил себя посторонней загадкой, и довольно, и хватит, голова пухнет и задыхается!
Тем бы все и закончилось, со вздохом: “А, чего не бывает!” — я бы присел на лавочку где-нибудь в тенистом уголке сквера, если бы не трость одного дородного прохожего.
Случилось то, что тем или иным образом обязательно должно было случиться в уличной толпе: незнакомца задели. Кто-то издали окликнул мимоидущего господина с тростью, тот резко обернулся, наконечник палки, описав полукруг, коснулся ноги незнакомца. Точнее, он зацепил брючную складку костюма… И прошёл через материю насквозь.
Меня будто обдало громом. Я все видел отчётливо, но не поверил глазам своим. А кто бы поверил? Померещилось! Конечно же, трость скользнула мимо, никто не заметил — ни тот, кто ударил, ни тот, кого задели. Да, но собаки?!
Существовал способ проверки. Будто не я, кто-то другой, безрассудно-дерзкий, заворожённо продвинулся к незнакомцу и, поравнявшись, сильнее обычного отмахнул рукой. Так, чтобы пальцы вроде бы невзначай задели полу его пиджака.
Вместо ткани они ощутили пустоту. Всякие сомнения рухнули, все вокруг покачнулось в моих глазах. Костюм незнакомца был чудовищной маскировкой, иллюзией, наваждением, чем угодно, только не одеждой земного производства! Должно быть, и само лицо…
— Вам плохо? — Голос незнакомца проник ко мне словно из космической дали. — Чем могу помочь? Не лучше ли вам выпить чашечку кофе, чем выяснять то, что вас совершенно не касается?
Вопреки значению слов в тоне незнакомца не было ни сочувствия, ни издёвки. Его лицо-маска колыхалось в моем потрясённом сознании, как отражение в речной зыби, как ускользающая человекоподобность.
И в двух шагах были люди!
Самое удивительное, что я не только повиновался незнакомцу, но при этом ещё испытал облегчение. Так, словно его действие остановило распад реальности, дав взамен новую, пусть неведомую и пугающую, зато очевидную перспективу.
Неподалёку оказались вынесенные на улицу столики кафе, мы присели. Небезынтересная деталь, меня она потом поразила: вопреки всему мне было любопытно, скрипнет ли под чужаком соломенное кресло или его тело столь же призрачно, как и костюм. Сиденье скрипнуло, и это меня почему-то успокоило.
Говорить я не мог, кофе заказал незнакомец. На меня он, казалось, не обращал внимания. В совершенстве похожий на человека, до ужаса банальный, он сидел в ожидании с безучастным видом, будто самый обычный, слегка подуставший турист. Ветерок ерошил его неприметные волосы; не совсем натурально, если вглядеться. Воплощение человеческой безликости, серый оборотень, чего он хотел? На кофе, когда его принесли, он не взглянул. Я же свой выпил залпом, не ощущая, горячий ли он. Впрочем, вопреки ожиданию чувствовал я себя не так уж скверно. Пожалуй, моё настроение даже склонилось к бесшабашности. Вот именно! Когда все потеряно, терять уже нечего. О противодействии, похоже, нечего было и думать, да и с какой стати? Ничего более захватывающего, чем эта встреча, в моей жизни не было и не будет.
— Можете допить и мой, — наконец проговорил чужак. — Земной кофе, сами понимаете, не для меня.
Говорил он чётко и правильно, но то была правильность дикторской речи. Очевидно, языку (языкам?) он обучался, слушая наши передачи.
— Спасибо, вы очень любезны, — пробормотал я, едва подавив нервный смешок, ибо светский разговор в таких обстоятельствах был более чем комичен. — Надеюсь, вы на меня не в претензии?…
— Что случилось, того изменить нельзя, надо использовать последствия. Мне ещё никогда не доводилось вот так беседовать с другими разумными.
— А они были? Наш мир не первый?
— Надеюсь, и не последний. Но это ничего не значит. Ни для вас, ни для нас, вообще ни для кого.
Слова пришельца были темны, при этом странно изменилось выражение его глаз. То есть, конечно, не глаз — человеческих глаз, как и самого лица, наверное, не было. Но ведь что-то было, что-то смотрело сквозь их имитацию? В глубине его взгляда мне почудилась тень тоски или усталости.
— Расскажите о главном в себе, — внезапно проговорил он. — В чем человек видит смысл своей жизни?
Я судорожно глотнул воздух. Ничего себе! Таким вопросом можно кого угодно сбить с ног. Недаром его избегают в разговорах, хотя редкий ум мучительно не задумывается над ним.
— Видите ли, — промямлил я. — Боюсь, я сейчас не в том состоянии…
— Потому и спрашиваю. Нормальное состояние разума — труд мысли. Это занятие я вам и предложил.
Бесподобная логика, что тут скажешь…
— Но я не философ! Это очень сложный вопрос!
— Простые и мелкие меня не интересуют. Книжные знания я без вас извлеку, меня интересует ответ человека, то есть ваш собственный. Не хотите — расстанемся.
— Нет-нет! Хотя… Хорошо, хорошо, я согласен. Согласен, если и вы ответите на тот же вопрос.
— Что справедливо, то и логично. Видите, мой вопрос уже привёл вас в нормальное состояние.
Как бы не так! Все-таки он плохо знал человека. Но деваться было некуда, волнуясь и запинаясь, я начал говорить. То была отчаянная попытка выразить истину, которая не давалась мне самому (и только ли мне?). Моя мысль изнемогала, точно на дыбе. Вдобавок… Господи, кому я все это говорю?! Пришельцу, отвечал разум, а зрение отказывалось верить, столь зауряден был его псевдочеловеческий облик. Переводя дыхание, я мельком видел улицу, такую обычную, людей, таких несомненных, но стоило снова взглянуть на собеседника, как то и другое делалось нереальным. Ощущение безмерной ответственности парализовало меня. На столик слетел пожелтелый лист, мои пальцы ухватились за него, как за спасительный якорёк.
Не могу вспомнить, что я говорил и что в итоге сказал. Тот, кому я говорил, сидел с прежним, будто бы безучастным видом, и меня оглушил вид мухи, которая лениво кружила над его головой, словно у неё не было сомнений насчёт человеческой природы данного объекта её внимания.
— В общем, все одно и то же под всеми звёздами, — наконец проговорил он как бы с сожалением. — Поразительно, сколь разнообразны миры и до чего же сходны устремления духа. Одинаково бесконечные, одинаково противоречивые и неудовлетворённые — да… Спасибо за разъяснения. Теперь мой черёд отвечать. Спрашивайте.
Сотни вопросов, тесня друг друга, безумствовали в моем сознании, но с языка сорвался самый банальный:
— Вы побывали на многих звёздах? То есть, я хотел сказать, на планетах… Как там, что там?
Какое-то подобие улыбки промелькнуло во взгляде инопланетянина.
— А вы не допускаете мысли, что для вас спокойней не знать то, что известно мне?
— Допускаю. И все же…
— И все же вы иначе не можете. Вот это и есть ответ на ваш главный, ещё не высказанный вопрос.
— Простите, я не совсем понимаю…
— И в этом ваше счастье. Звезды, далёкие звезды, смысл устремления к ним! Порой я завидую вам. Вас ещё тешат мечты, дали Вселенной ещё кажутся вам распахнутыми. Мы же, увы, давно расстались с иллюзиями.
— То есть как?! — вскричал я. — Вы же здесь! Это не иллюзия!
— В каком-то смысле более чем иллюзия.
Вздрогнув, я смятенно уставился на него.
— Нет-нет, — поспешил он меня успокоить. — Физически и духовно я здесь, и я существую. Но, существуя, можно и не существовать.
— Извините, но это выше моего понимания! Коли вы здесь, значит, звезды достижимы…
— Нет, и это вы знаете не хуже меня. Только ваша душа ещё не восприняла эту истину, и её для вас как бы не существует.
Я обречённо сник. Палый лист уже превратился в кашицу, но мои пальцы продолжали терзать его растёртую мякоть.
— Хорошо, — с горечью сказал я. — Я тупица, в этом не стыдно признаться. Возвращаю вам ваш вопрос, может быть, тогда мне станет яснее. Что движет вами? В чем вы видите смысл жизни?
— Смысл жизни столь же многообразен, как и сама жизнь. И столь же неисчерпаем. Скажу лишь о собственном, хотя он, конечно, неотделим от смысла жизни вообще. Над нами дерево, роняющее листья. Оно неподвижно и долговечно. Листья, наоборот, кратковременны и подвижны. Они опадают, гибнут, так питают собой корни. Внешне смысл существования дерева и листа противоположен, на деле един. Однако, выполняя своё предназначение, иные листья отлетают так далеко, что уже не служат дереву и гибнут без пользы. Или с пользой для чего-то другого. И чем выше дерево, тем, заметьте, это случается чаще. Так и с цивилизацией, так и с её представителями. Я здесь, хотя это алогично и лишено явного смысла. Но для меня и моих товарищей только так и было возможно, наш смысл жизни в этом. Такой ответ вам понятен?
Я энергично замотал головой. На большее я уже не был способен.
— Значит, не поняли… Да, все естественное и закономерное в своём пределе выглядит нелепым и труднообъяснимым.
Инопланетянин помедлил, как бы собираясь с мыслями. Он задумчиво смотрел на текущую мимо толпу, на жующих и пьющих соседей за столиками, на воровато порхающих воробьёв, на все обычное, что было вокруг. В его взгляде снова мелькнуло что-то похожее на тоску. Или то была жалость?
— Вы не цените всего этого, — сказал он вдруг.
— Вы ошибаетесь, — возразил я.
— Нет. Оценить может лишь тот, кто покинул все это. А таких среди вас не было.
— Как не было? Космонавты…
— Они возвращались! Представьте иное: отрыв. Полный и навсегда. О звёздах вы знаете больше, чем о собственной душе, достаточно, чтобы вы меня поняли. Напомню истину, которую вам показал ещё ваш Эйнштейн: полет к дальним мирам Вселенной возможен, и в то же время он невозможен. Возможен, потому что, двигаясь с околосветовой скоростью, несложно облететь Галактику. Невозможен, потому что на таком корабле пройдут всего годы и десятилетия, тогда как на родине промелькнут века. Это обращает в бессмыслицу сам полет, его задачи и цели, всякое самопожертвование экипажа. Вот почему дальние звезды закрыты и навсегда будут закрыты для представителей любой цивилизации.
— Тогда почему бы вам не сказать проще: я прилетел к вам с ближней звезды?
— Потому что я — то прилетел с безмерно далёкой. Ваш глаз не отыщет её в земном небе, так она далека.
Если он собирался меня поразить, то не добился цели. Я слишком устал. Настолько устал от всего невероятного, что на меня обрушилось, от загадок и парадоксов, в которых я не мог разобраться, что новая доза на меня не подействовала. Может, он спятил? — мелькнула невольная мысль. Кое-что в словах пришельца делало её правдоподобной, но даже это ужасное предположение не заставило меня содрогнуться, а лишь наполнило скорбью. Как же, должно быть, нелеп и печален мир, если отборные из отборных действительно свихнулись в межзвёздном странствии и первая, долгожданная встреча человека с иным разумом превращается в шизофреническую беседу за пустой чашечкой кофе! Вселенная злей и насмешливей дьявола, если все это так.
— Я вас, похоже, разочаровал, — послышался голос пришельца. — Но было же сказано: неведение лучше.
— Нет-нет, продолжайте, — встрепенулся я. — Сколько же длится ваше странствие?
— Сорок лет для меня, если считать по земному календарю. А для вас… Словом, когда мы двинулись в путь, на Земле ещё не было городов.
Есть вещи, которые не поражают в силу своей невообразимости. Грациозность времени непостижима в особенности.
— Когда же вы собираетесь вернуться на родину? — осведомился я скорей по инерции.
— Но я же вам объяснил. Никогда! Это бессмысленно, на родине тоже прошли тысячелетия.
— Позвольте… — Сказанное наконец дошло до меня. — Вы не… Зачем же тогда?!
— А зачем вы бродите по чужому городу? Странствуете, познаете?
— Так это же другое дело! Мне интересно…
— Вселенная ещё интересней. И это не другое дело, а то же самое, лишь плата другая. Вижу, вы все ещё не поняли. Мы ушли, заранее зная, что возвращение невозможно, абсурдно спустя тысячи лет. Мы этим пренебрегли. Бессмысленно лететь к дальним звёздам, однако мы полетели. Безумие пускаться в странствие без возврата, но этот безумец здесь, перед вами. Не могу себя даже тем утешить, что этот поступок обязательно послужит благу нашей цивилизации.
Он жёстко усмехнулся. Или то была гримаса отчаяния?
— Конечно, мы аккуратно передаём информацию. Вот и наш разговор… До моей родины он дойдёт примерно через три тысячи лет. А будет ли польза… Три тысячи лет! Нам не дано узнать.
— Тем более! — Все моё естество отшатнулось от этих слов, как от края головокружительной пропасти.
1 2 3