"
Пабло затошнило.
"Во всем виноват комендант! - кричал офицер, в неистовстве тряся
штанги. - Машину загаживают, как свинарник. - Дрожащими руками он показал
путешественнику, что произошло. - Ведь я же часами втолковывал коменданту,
что за день до экзекуции нужно прекращать выдачу пищи. Но сторонники
нового, мягкого курса иного мнения. Перед уводом осужденного дамы
коменданта пичкают его сладостями. Всю свою жизнь он питался тухлой рыбой,
а теперь должен есть сладости! Впрочем, это еще куда ни шло, с этим я
примирился бы, но неужели нельзя приобрести новый войлок, о чем я уже три
месяца прошу коменданта!"
Чем же все это кончится, размышлял Пабло. Видимо, офицер прав, но это
как раз и казалось непереносимым. Офицер развивал свой план, как с помощью
путешественника возродить в коменданте прежний дух. Путешественник, мол,
просто обязан ему посодействовать, другая такая возможность не
представится, но тот, помедлив, отказался. Значит, есть нечто третье! -
мелькнула, точно черная молния, у Пабло мысль.
- Значит, наше судопроизводство вас не убедило? - спросил офицер. -
Нет! - закричал Пабло.
Путешественник молчал. Тем временем солдат, усевшись на песке возле
лежака, мирно беседовал с осужденным. Внезапно Пабло осенило, он понял,
чем завершится эта история: путешественник и солдат одолеют офицера,
освободят осужденного и вырвутся на волю.
Пабло охватила дрожь: это неслыханно! Отвлекшись, он потерял строчку,
стал лихорадочно искать продолжение, водя рукой и затеняя ею страницу.
"Значит, наше судопроизводство вам не понравилось, - сказал он (это
офицер, подумал Пабло) скорее для себя и усмехнулся, как усмехается старик
над блажью ребенка, пряча за усмешкой свои раздумья.
- Тогда, стало быть, пора, - сказал он наконец и вдруг взглянул на
путешественника светлыми глазами, выражавшими какое-то побуждение,
какой-то призыв к участию.
- Что пора? - тревожно спросил путешественник, но не получил ответа.
- Ты свободен, - сказал офицер осужденному на его языке.
Тот сперва не поверил".
А Пабло поверил, теперь он знал все: офицер хитрил, проявляя столь
неожиданное великодушие, он хотел в самом зачатке сорвать сговор тех
троих. Пабло был уверен, что настал черед путешественника, сейчас его
пристегнут к машине. "Вытащи его!" - приказал офицер солдату".
Тот повиновался; напряжение росло: пускай конец известен, и все же -
пока до него доберешься! Осужденного отпустили; офицер - какая низость! -
стал показывать путешественнику другой узор, при ином расположении уколов,
но путешественник никак не мог разобрать предназначенную ему надпись.
"Тогда офицер стал разбирать надпись по буквам, а потом прочел ее уже
связно.
"Будь справедлив!" - написано здесь, - сказал он, - ведь теперь-то вы
можете это прочесть".
При чем тут БУДЬ СПРАВЕДЛИВ?! - подумал Пабло, здесь же это
совершенно не подходит! "Путешественник склонился над бумагой так низко,
что офицер, боясь, что тот дотронется до нее, отстранил от него листок;
хотя путешественник ничего больше не сказал, было ясно, что он не может
прочесть написанное.
"Будь справедлив!" - написано здесь, - сказал офицер еще раз.
- Может быть, - сказал путешественник, - верю, что написано именно
это.
- Ну ладно, - сказал офицер, по крайней мере отчасти удовлетворенный,
и поднялся по лестнице с листком в руке; с великой осторожностью уложив
листок в разметчик, он стал, казалось, целиком перестраивать зубчатую
передачу..."
Вот сейчас он запихнет путешественника вниз, а тот обратится с
пламенной, захватывающей речью к освобожденному солдату, и вместе они
одолеют офицера. Пабло вдруг очень захотелось, чтобы эти трое затолкали в
аппарат офицера, однако мысль была настолько чудовищной, что он не додумал
ее до конца. Тогда, правда, изречение подошло бы, но разве офицер до этого
додумается; здесь автор наверняка ошибся. Однако когда офицер в то время
как солдат с бывшим узником с нелепой тупостью убивали время, - когда
офицер, сняв мундир, нагой и безоружный, сам улегся под бороной и взял в
рот войлок, Пабло вообще перестал что-либо понимать. Он почувствовал себя
обманутым: у него отняли конец, его конец, исчезло напряженное ожидание, а
вдруг в конце рассказ примет иной поворот. Что за несуразная выдумка!
Потом аппарат (Пабло все-таки читал дальше), насадив офицера на все
зубья и резец сразу и раскачивая его над ямой для отбросов, бесшумно
порешил себя, выбросив все шестеренки из разметчика, - иначе как
самоубийством это в самом деле не назовешь. Уже было отложено чтение,
Пабло увидел, что осталось всего две странички, и решил дочитать до конца,
и тут его смятение превратилось в полную обескураженность: если прежде он
понимал такие непонятные слова, как "исправительная колония", "кожаный
бумажник", "узор", хотя их смысл был ему неведом, то сейчас не было ни
слова, где бы ему недоставало понятия, но из-за непонятного конца он
теперь не понимал всего рассказа в целом. Все распалось, вроде шестеренок
из разметчика. Конец был просто - ну, недозволенным, что ли: после того,
как исколотый труп офицера плюхнулся (Пабло казалось, что написано было
именно так) в яму, путешественник, а за ним солдат со штрафником
отправились в город, зашли там в "кофейню", где за столиками сидели
посетители, "вероятно, портовые рабочие", которые при появлении незнакомца
смущенно поднялись из-за столов; а под одним из столиков, как узнал
путешественник, был похоронен старый комендант. Вместе с путешественником
Пабло прочитал надпись на надгробном камне: "Здесь покоится старый
комендант. Его сторонники, которые сейчас не могут назвать своих имен,
выкопали ему эту могилу и поставили этот камень. Существует предсказание,
что через определенное число лет комендант воскреснет и поведет своих
сторонников отвоевывать колонию из стен этого дома. Верьте и ждите!"
А что было потом? Да ничего: путешественник ушел, те двое остались;
путешественник стал спускаться к гавани, тогда оба других припустились за
ним; путешественник прыгнул в лодку, и лодочник как раз отчалил. Они
успели бы еще прыгнуть в лодку, но путешественник поднял с днища тяжелый
узловатый канат и, погрозив им, удержал их от этого прыжка".
Да не может быть, чтобы на этом был конец! Где разъясняется, кто
плохой, а кто хороший, кто прав, а кто нет, кому следует подражать, а кого
разоблачать? Где вывод, что этим доказано, что исправлено и что
опровергнуто? В конце даже не сказано, кто такой этот путешественник,
прибывший сперва на остров, а потом просто-напросто уехавший домой.
Неужели на этом точка? Да, вырванных страниц нет, все листки бумажной
книги пронумерованы, и конец на двадцать первой странице, а на двадцать
второй начинается новый рассказ. Пабло был сражен, ведь начало было таким
обнадеживающим, хотя и навевало порой тоску, зато именно эта щемящая тоска
вселяла надежду на счастливый конец, который уже угадывался, до которого
было рукой подать: удачный побег из колонии мог бы стать для всех
примером... И вот, словно в насмешку, следующий рассказ как нарочно
назывался "Муки надежды".
Что бы это значило?
Пабло прочитал имя автора, его звали Вилье де Лиль-Адан. Странное,
просто невозможное имя. Так звали людей в незапамятные времена. Пабло
когда-то изучал историю и мог даже правильно произнести это имя:
"Вильерделильада".
События разворачивались во времена инквизиции. Пабло вдруг
превратился в старого еврея. Не ведая, кто это такой, он тем не менее стал
им. Звали его раввин Азер Абарбанель, и, находясь в заточении в
сарагосской тюрьме, он узнает, что завтра его сожгут на костре.
Преподобный отец Арбузе де Эспийя, Великий инквизитор Испании, собственной
персоной является к нему, чтобы возвестить: "Сын мой, возрадуйтесь! Пришел
я поведать вам, что настал конец вашим испытаниям на этом свете. Коль
скоро ввиду столь небывалого упорства я, содрогаясь, был вынужден
позволить так сурово поступить с вами, значит, есть все же пределы усилиям
моим наставить вас на путь истинный. Вы подобны строптивой смоковнице,
которую, многократно найдя бесплодной, наказали теперь усыханием... Но
лишь Богу одному пристало позаботиться о душе вашей. Может, озарит вас в
последний миг свет вечной благодати. Возлелеем же надежду! Ведь есть тому
примеры... аминь! Опочивайте с миром ночь сию. Назавтра вам предстоит
аутодафе, это означает, что вас предадут огню - возвещающему вечное пламя:
оно, сын мой, полыхает, как вам известно, в отдалении. И смерти, пока она
наступит, потребуется не меньше двух, а то и трех часов из-за пропитанных
ледяной влагой полотен, которыми мы, оберегая и охраняя, окутываем чело и
сердце жертв. Всего числом вас будет сорок три. Ваш черед - последний, так
что, судите сами, у вас достанет времени, дабы воззвать к Всевышнему и
посвятить ему сие, ниспосланное Святым Духом, огненное крещение. Итак,
уповайте на вечный свет, почивайте эту ночь с миром!"
Так молвил преподобный отец Великий инквизитор, покидая келью вместе
со своим провожатым, преподобным братом - мастером заплечных дел, испросив
перед этим смиренно прощения у заточенного за все те страданья, которые им
пришлось ему доставить. И вот, оставшись в своей келье, во мраке ночи,
уверенный в предстоящей завтрашней смерти в огне, Пабло, охваченный
безумием надежды, вдруг обнаруживает, что это вовсе не иллюзия: замок на
двери не защелкнулся, путь на свободу открыт. Вокруг запах плесени, запах
затхлости. Прочь раздумья! Тихонько приоткрыв дверь, Пабло осторожно
выглянул наружу: "Под покровом темной мглы он сначала различил полукружие
какого-то глинобитного строения с врезанными спиралью ступенями; а
наверху, напротив него, на пятой или шестой ступеньке, нечто вроде
чернеющей арки, уводившей в широкий проход, в котором отсюда, снизу, он
различал только первые дуги свода".
Пабло лег наземь и подполз к краю порога. Галерея тянулась
бесконечно, но ведь она вела на волю! Зыбкий свет, блеклая синева лунной
ночи с проплывающими облаками. Вдоль всего пути сбоку не было ни единой
двери, все равно Пабло знал, что он спасен! Он выберется отсюда! Пускай
надежда - тут до него дошел смысл названия рассказа! - пускай надежда
замучает его опасностями, подстерегающими на пути к свободе, истерзает до
самых кончиков нервов, все равно ей суждено сбыться, она должна
исполниться: тому, кто хоть раз ступил на путь свободы, с него уже не
сбиться! Пабло читал в каком-то отрешенном состоянии, даже не задумываясь,
почему слово "свобода" так завораживает его, он даже не отдавал себе в
этом отчета. Взгляд Пабло жадно скользил по плитам. Все было так, как он и
ожидал: от напряжения вот-вот лопнут нервы; его пытали муками надежды, и
он выдержал. Из темноты возникали монахи, он вжимался в ниши стен, пугаясь
своего бешено колотившегося сердца, пугаясь блеска пота на своем лбу и
вместе с тем зная, что выберется отсюда. Распластавшись, словно тень, по
земле, он ускользал все дальше, то и дело сливаясь со стеной, когда вдруг
услышал, как два инквизитора, состязаясь в красноречии, затеяли громкий
теологический диспут. И "один из них, вслушиваясь в слова собеседника,
смотрел, казалось, на раввина! И под этим взглядом несчастному, не
уловившему поначалу в нем рассеянного выражения, почудилось, что
раскаленные клешни щипцов уже впиваются в его тело, что он снова - одни
сплошные стенания, одна сплошная рана. Почти в обмороке, едва дыша и с
трудом размыкая отяжелевшие веки, он содрогнулся всем телом от
прикосновения полы одежд. Все-таки странно, а вместе с тем естественно:
видимо, взор инквизитора был взором человека, целиком поглощенного
беседой, мыслями о том, что долетало до его слуха. Глаза смотрели прямо и,
казалось, видели еврея, вовсе не воспринимая его.
И действительно, несколько минут спустя оба злополучных собеседника,
тихо переговариваясь, медленным шагом двинулись дальше в том направлении,
откуда пробирался узник. Его не заметили!"
Дальше! Дальше! Повсюду мерещились жуткие лики. Чудилось, рожи
монахов таращатся из стен. Дальше! Дальше! Строка за строкой Пабло
ускользал прочь - вот конец страницы, а там и конец галереи, замыкаемой
тяжелой дверью. Он стал шарить по ней руками: никаких засовов, никаких
замков, а... всего лишь щеколда! Она поддалась нажиму пальца, и дверь
бесшумно отворилась перед ним.
1 2 3 4