Они были молоды, лет по
двадцать или чуть больше, другим было уже за тридцать; одному мужчине и
одной женщине, казалось, было лет по пятьдесят. Но у двоих самых младших
на лице не было ни морщинки, и мне пришло в клюву, что они родились здесь,
и что это такое место, где никто не знает ни тревог, ни страха. У старших
на лбу и вокруг рта были морщины и складки, но казалось, что они не
углублялись больше, словно зажившие, здоровые шрамы. И на лицах у самой
старшей четы было выражение, я сказал бы, постоянного отдыха. Ни в одном
лице не было ни следа злобы; эти люди били счастливы. И даже больше того,
видно было, что они были счастливы, день за днем, долгие годы, что они
всегда будут счастливыми и знают это.

Мне захотелось присоединиться к ним. Со дна моей души поднялось самое
страстное, самое отчаянное желание быть там, на этом берегу, после
завтрака, с этими людьми, и я едва мог сдержаться. Я взглянул на человека
за столом и попытался улыбнуться.
- Это... очень интересно...
- Да. - Он ответил мне улыбкой и покачал головой. - Бывает, что
клиенты так заинтересовываются, так увлекаются, что не могут говорить ни о
чем другом. - Он засмеялся. - Они даже хотят узнать подробности, цену,
все!
Я кивнул, чтобы показать, что понимаю и соглашаюсь с ними.
- И вы, наверно, сочинили целую историю подстать вот этому? - Я
взглянул на проспект, который держал в руках.
- Конечно. Что вы хотели узнать?
- Вот эти люди, - тихо сказал я, прикоснувшись к картинке,
изображавшей группу на берегу. - Что они делают?
- Работают. Каждый работает. - Он достал из кармана трубку. - Они
попросту живут, делая то, что им нравится. Некоторые учатся. В нашей
истории говорится, что там прекрасная библиотека, - прибавил он и
улыбнулся. - Некоторые занимаются сельским хозяйством, другие пишут,
третьи мастерят что-нибудь. Большинство из них воспитывает детей, и - ну,
словом, все делают то, чего им действительно хочется.
- А если им ничего не хочется?
Он покачал головой:
- У каждого есть что-нибудь, что ему нравится делать. Просто, здесь
так не хватает времени, чтобы определить это. - Он достал кисет и принялся
набивать себе трубку, облокотившись на стол, серьезно глядя мне в лицо. -
Жизнь там проста и спокойна. В некоторых отношениях - в хорошем смысле -
она похожа на жизнь первых ваших поселений здесь, но лишена тяжелой,
нудной работы, рано убивавшей человека. Там есть электричество. Есть
пылесосы, стиральные машины, канализация, современные ванные, современная,
очень современная медицина. Но там нет радио, телевидения, телефонов,
автомобилей. Расстояния невелики, а люди живут и работают небольшими
общинами. Они выращивают или выделывают все или почти все, что им нужно.
Развлечения у них свои, и развлечений много, но они не покупные, ничего
такого, на что нужно покупать билет. У них бывают танцы, карточные игры,
свадьбы, крестины, дни рождения, праздники урожая. Есть плаванье и
всевозможные виды спорта. Бывают беседы, много бесед, полных смеха и
шуток. Бывает много визитов, и званых обедов, и ужинов, и каждый день
бывает заполнен и проходит хорошо. Там нет никакого принуждения
экономического или социального и мало опасностей. Там каждый счастлив -
мужчина, женщина или ребенок. Он улыбнулся. - Разумеется, я повторяю вам
текст нашей маленькой шутки, - он кивнул на проспект.
- Разумеется, - прошептал я и перевернул странницу. Подпись гласила:
"Жилища в колонии", и действительно там было с десяток или больше
интерьеров, вероятно, тех самых домиков, которые я видел на первой
картинке или подобных им. Там были гостиные, кухни, кабинеты, внутренние
дворики. Во многих домах обстановка была в раннеамериканском стиле, но
выглядела какой-то... скажем, подлинной, словом, все эти качалки, шкафы,
столы и коврики были сделаны руками самих обитателей, которые тратили на
них свое время и делали их старательно и красиво. Другие жилища были
современны по стилю, а в одном чувствовалось явное восточное влияние.
Но у всех была одна явственная к безошибочная общая черта. При
взгляде на них чувствовалось, что эти комнаты действительно были родным
очагом, настоящим домом для тех, кто в них жил. На стене одной из
гостиных, над каменным камином, висела вышитая вручную надпись: "Нет места
лучше, чем дома"; и в этих словах не было ничего нарочитого или смешного,
они не казались старомодными, перенесенными из далекого прошлого; они были
не чем иным, как простым выражением подлинного чувства и факта.
- Кто вы? - Я поднял голову от проспекта, чтобы взглянуть человеку в
глаза.
Он раскуривал трубку, не торопясь, затягиваясь так, что пламя спички
всасывалось в чашечку, подняв на меня глаза.
- Это есть в тексте, - произнес он, - на последней страннице. Мы -
обитатели Верны, то есть первоначальные обитатели, - такие же люди, как и
вы. На Верне есть воздух, солнце, вода и суша, как и здесь. И такая же
средняя температура. Так что жизнь развивалась у нас совершенно так же,
как и у вас, только немного раньше. Мы - такие же люди, как и вы; есть
кое-какие анатомические различия, но незначительные. Мы читаем и любим
ваших Джемса Тербера, Джона Клейтона, Рабле, Аллена Марпла, Хэмингуэя,
Гримма, Марка Твена, Алана Нельсона. Нам нравится ваш шоколад, которого у
нас нет, и многое из вашей музыки. А вам понравилось бы многое у нас. Но
наши мысли, наши высочайшие цели, направление всей нашей истории, нашего
развития - все это сильно отличается от ваших. - Он улыбнулся и выпустил
клуб дыма. - Забавная выдумка, не так ли?
- Да. - Я знал, что это прозвучало резко и не стал тратить время на
улыбку. Я не мог сдержать себя. - А где находится Верна?
- Много световых лет отсюда, по вашему счету.
Я почему-то вдруг рассердился.
- Довольно трудно попасть туда, не правда ли?
Он внимательно взглянул на меня, потом обернулся к окну рядом.
- Идите сюда, - сказал он, и я обошел конторку, чтобы встать рядом с
ним. - Вон там, налево, - сказал он, кладя мне руку на плечо и указывая
направление трубкой, - там есть два больших жилых дома, стоящие спиной к
спине. У одного вход с Пятой авеню, у другого с Шестой. Видите? Они в
середине квартала, от них видны только крыши.
Я кивнул, а он продолжал:
- Один человек с женой живет на четырнадцатом этаже одного из этих
домов. Стена из гостиной - это задняя стена дома. У них есть друзья в
другом доме, тоже на четырнадцатом этаже, и одна стена у них в гостиной -
это задняя стена их дома. Иначе говоря, обе семьи живут в двух футах друг
от друга, так как задние стены домов соприкасаются.
Но когда Робинсоны хотят побывать у Бреденов, они выходят из
гостиной, идут к входной двери. Они идут по длинному коридору к лифту. Они
спускаются на четырнадцать этажей; потом, на улицу, - они должны обойти
квартал. А кварталы там длинные; в плохую погоду им иногда приходится даже
брать такси. Они входят в другой дом, идут через вестибюль к лифту,
поднимаются на четырнадцатый этаж, идут по коридору, звонят у двери, и,
наконец, входят в гостиную своих друзей - всего в двух футах от своей
собственной.
Человек вернулся к конторке, а я - на прежнее место, напротив него.
- Я могу только сказать вам, - продолжал он, - что способ, каким
путешествуют Робинсоны, подобен космическим перелетам, действительному
физическому преодолении этих огромных расстояний. - Он пожал плечами. - Но
если бы они могли преодолеть только эти два фута стены, не причинив вреда
ни стене, ни себе, - то вот так и "путешествуем" мы. Мы не пересекаем
пространств, мы оставляем их позади. - Он усмехнулся. - Вдох здесь - выдох
на Верне.
Я тихо спросил:
- Вот так прибыли туда и они, эти люди на картинке? Вы взяли их
отсюда?
Он кивнул.
- Но зачем?
Он пожал плечами:
- Если вы увидите, что горит дом вашего соседа, разве вы не кинетесь
спасать его семью, если можете? Чтобы спасти хотя бы столько, сколько
сможете?
- Да.
- Ну, вот, мы тоже.
- Вы думаете, у нас настолько плохо?
- А вы как думаете?
Я подумал о заголовках, которые я читал в газете нынче утром и каждое
утро.
- Не очень хорошо.
Он просто кивнул и продолжал.
- Мы не можем взять вас всех, не можем взять даже многих. Поэтому мы
выбираем некоторых.
- Давно?
- Давно. Один из нас был членом правительства при Линкольне. Но
только перед самой первой мировой войной мы увидели, к чему все идет; до
тех пор мы только наблюдали. Свое первое агентство мы открыли в Мехико
Сити в 1913 году. Теперь у нас есть отделения во всех больших городах.
- В 1913 году... - прошептал я, что-то вспомнив. - Мехико Сити!
Послушайте! Значит...
- Да. - Он улыбнулся, предвосхитив мой вопрос. - Эмброз Бирс
присоединился к нам в том году или в следующем. Он прожил до 1931 года, до
глубокой старости, и написал еще четыре книги. - Он перевернул обратно
одну страницу и показал на один из домов на первом большом снимке. - Он
жил вот здесь.
- А что вы скажете о судье Крейтере?
- Крейтере?
- Это еще одно знаменитое исчезновение, - пояснил я. - Он был судьей
в Нью-Йорке и исчез несколько лет назад.
- Не знаю. У нас, помнится, был судья, и из Нью-Йорка, лет двадцать с
чем-то назад, но я не припомню, как его звали.
Я наклонился к нему через конторку, лицом к лицу, очень близко, и
кивнул головой.
- Мне нравится ваша шутка, - произнес я. - Очень нравится. Вероятно,
даже больше, чем я могу выразить. - И добавил очень тихо: - Когда она
перестанет быть шуткой?
Он пристально вгляделся в меня и ответил:
- Сейчас. Если вы хотите этого.

"Вы должны решиться сразу же, - говорил мне пожилой человек в баре на
Лексингтон-авеню, - потому что другого случая у вас не будет. Я знаю; я
пробовал". И вот я стоял и думал. Мне было бы жаль никогда не увидеть
некоторых людей, и я только что познакомился с одной девушкой. И это был
мир, в котором я родился. Потом я подумал о том, как выйду из этой
комнаты, как пойду на работу, как вернусь вечером к себе. И наконец, я
подумал о темно-зеленой долине на картинке и о маленьком пляже под
утренним солнцем...
- Я готов, - прошептал я, - если вы возьмете меня.
Он вглядывался в мое лицо.
- Проверьте себя, - властно произнес он. - Будьте уверены в себе. Нам
не нужен там человек, который не будет счастлив, и если у вас есть хоть
какое-то малейшее сомнение, вы бы лучше...
- Я уверен, - сказал я.
Тогда этот человек выдвинул ящик конторки и достал оттуда маленький
прямоугольник из желтого картона. На одной стороне его было что-то
напечатано, и через него шла светло-зеленая полоска; он был похож на
железнодорожный билет пригородной линии. Надпись гласила: "Действителен по
утверждении для ОДНОЙ ПОЕЗДКИ НА ВЕРНУ. Передаче не подлежит. В один
конец".
- Э... Сколько? - спросил я, доставая бумажник и не зная, должен ли
платить.
Он взглянул на мою руку, запущенную в карман.
- Все, что у вас есть. Включая мелочь. - Он улыбнулся. - Вам она
больше не понадобится, а нам пригодится на расходы. Плата за свет, за
аренду и так далее.
- У меня немного...
- Неважно. - Он извлек из-под конторки тяжелый компостер, вроде тех,
какие стоят в железнодорожных кассах. - Однажды мы продали билет за три
тысячи семьсот долларов. А в другой раз точно такой же билет - за шесть
центов. - Он сунул билет в компостер, ударил кулаком по рычагу, потом
протянул билет мне. На обороте виднелся свеженапечатанный красный
прямоугольник, а в нем слова: "Действителен только на этот день" и дата. Я
положил на стол две пятидолларовых бумажки, доллар и 17 центов мелочью.
- Возьмите билет с собой на базу Акме, - сказал седой человек и,
наклонившись через конторку, начал рассказывать, как туда попасть.

- База Акме - крохотная щелка. Бы, наверно, видали ее: это просто
маленькая витрина на одной из узких улочек западнее Бродвея. На ней не
очень ясная надпись "АКМЕ". Внутри - стены и потолок, покрытие в несколько
слоев старой краской, обиты какой-то штампованной жестью, как бывает в
старых домах. Там стоит старая деревянная конторка и несколько потрепанных
кресел из хромированной стали и искусственной красной кожи. Таких
заведений в этих местах множество: маленькие театральные кассы, никому не
известные автобусные станции, конторы по найму. Вы могли бы пройти мимо
нее тысячи раз, не обратив внимания, а если вы живете в Нью-Йорке, то так
наверняка и случалось.
Когда я вошел туда, у конторки стоял человек без пиджака, докуривая
сигару и перебирая какие-то бумаги;
1 2 3