Я не понимаю, как зовут мою любимую — Инна или Анна, не понимаю, с кем я пью пиво — с Петром или Алексеем. И произошло это смешение тогда, когда я начал читать пьесу в одиночку, а что будет, если мы соберемся все вместе и начнем разыгрывать ее в лицах? Вот от этого-то и присутствует всеобщее небывалое возбуждение, этакий мандраж, все бегают, суетятся, совершают ненужные телодвижения, тратят лишнюю энергию.
Даже меня заразили волнением — я тоже бегаю, не могу сидеть на месте и путаюсь сам у себя под ногами. И вот наконец-то чтение началось. Весь состав труппы на сцене, даже те, кто в этом спектакле занят не будет. Действующие лица сидят на стульях, держат в руках текст пьесы, остальные толпятся в кулисах, особо любопытные вертятся тут же, чем вызывают повышенное неудовольствие Павла Сергеевича, который периодически выходит из себя, свирепеет и разгоняет любопытных, но не более чем на десять секунд, поскольку они тут же возвращаются. В конце концов он плюет, машет рукой, и любопытные получают возможность присутствовать на сцене на законных основаниях. Наконец Павел Сергеевич требует тишины и держит речь.
— Товарищи! — презрительная улыбка на устах Агнессы Павловны. Павел Сергеевич замечает эту улыбку. — Господа! — Агнесса Павловна улыбается еще более презрительно. Павел Сергеевич отворачивается от нее, — Наша труппа будет давать новую пьесу. Текст вам всем роздан, и вы ознакомились. Кто не ознакомился, пусть пеняет на себя. Пьеса хорошая, думаю, что каждый имел случай в этом убедиться. Чтобы сразу развеять сомнения, скажу, что лично я эту пьесу читал. Да, читал, и попрошу вас не смотреть на меня так! Очень хорошая пьеса, жизненная. Каждый уже знает, кому какая досталась роль. Попрошу подойти со всей ответственностью. А теперь попрошу начать чтение.
— Павел Сергеевич, — я встаю, делаю полупоклон. — Позвольте мне сыграть Михаила так, как я его вижу. Ну хоть раз, Павел Сергеевич. — Я унижаюсь до заискивающего тона.
Художественный руководитель хмурится, на его широком лице написано неудовольствие. Целую минуту он думает, а я разглядываю его физиономию. Чем старше человек, тем шире его лицо — этот закон я вывел совсем недавно, за кружкой пива совместно с Викентьичем. Закон справедлив для людей старше тридцати пяти и моложе семидесяти. Вот у Павла Сергеевича лицо очень широкое, очень, потому что ему за шестьдесят. Стриженый под полубокс (Бог мой, какая древняя стрижка!), гладко выбритый седеющий шатен, вот что такое Павел Сергеевич.
Труппа затихла, все ждут вердикта. Агнесса Павловна, как всегда, готова меня защищать. Павел Сергеевич обводит взглядом притихшую труппу и говорит очень медленно и протяжно:
— Сейчас время экспериментов. Играйте. Посмотрим, что получится.
Всеобщий вздох восхищения. Лешка хлопает меня по плечу, а Алексей Прокопьевич пожимает руку. Я не верю своим ушам. Краем глаза вижу Инну, сидящую сбоку от меня, она старается не смотреть в мою сторону, но, судя по всему, у нее это плохо получается: ее ресницы то и дело взлетают вверх, и в меня почти физически ударяет ее взгляд, полный нежности. От этого взгляда меня начинает трясти, я перестаю понимать, что именно я делаю здесь, почему я здесь, а не вместе с ней. Боже мой, что делает со мной эта женщина!
Никак не можем начать — выясняем, чья реплика первая, хотя это и так ясно — первая реплика Инны Андреевны. Инна Андреевна очень долго ищет свою реплику в листах, они у нее рассыпаются, окружающие бросаются их поднимать, возникает так нужная всем заминка.
— Так! — Павел Сергеевич громко хлопает в ладоши, Инна Андреевна вздрагивает, снова роняет листы, Агнесса Павловна смеется, Павел Сергеевич морщится. — Что у вас там, Инна Андреевна? Ну вот, всегда вы так… Соберитесь, а то мы никогда не начнем…
Инна Андреевна наконец начинает. Она произносит свои реплики механически, монотонно, без всякого выражения — обычно она так не делает при первом чтении. Ничего особенного не происходит — в действие вступают другие, читают, добавляют свои замечания… А я вдруг замечаю Наташу, свою бывшую жену. Она сидит среди актеров и как-то странно посматривает на меня. Она-то что здесь делает?!
Постепенно действие захватывает — актеры начинают вставать, ходить по сцене, имитировать какие-то движения. Стулья исчезают со сцены, как исчезают и все лишние. Теперь все толпятся в кулисах, а на сцене присутствуют только те, кто должен там присутствовать по ходу пьесы. Я нахожу Наташу, пробираюсь к ней.
— Что ты здесь делаешь? — пытаюсь говорить как можно мягче, но у меня плохо получается.
— Ты мне изменил, — вместо ответа говорит Наташа, и на глаза у нее навертываются слезы.
— Что такое ты говоришь? — я отвожу ее в сторону, а то на нас уже начинают обращать внимание.
— Ты мне изменил, — повторяет Наташа.
— Послушай. Я тебе не муж, чтобы ты…
— Как это не муж?! Как это не муж?!
— Тише, пожалуйста, люди кругом.
— Что ты сказал? Как это ты мне не муж?! — громким шепотом говорит Наташа. — Ты со мною еще не развелся, чтобы так говорить.
«Бедная Наташа, — думаю я. — У нее разум помутился…»
— Я не понимаю… Как это не развелся?
— Боже мой, Миша, ты меня пугаешь!
— Миша?! — это у меня разум помутился! — Ты назвала меня Мишей?
— Ах, перестань! Эти твои актерские штучки, вживание в образ и так далее… Оставь их! Можешь ты поговорить со мной нормально?
— Прямо сейчас? У меня скоро выход. У нас чтение новой пьесы, ты понимаешь?
— Я все понимаю! — упрямо говорит Наташа. — Но мы должны поговорить! Да, прямо сейчас!
— Хорошо, хорошо, давай говорить. Чего ты хочешь от меня?
— Ты мне изменил.
— Это я уже слышал. Что дальше?
— Дальше уже некуда! — кричит Наташа, и на нас начинают шикать. — Дальше некуда! — говорит она уже тише, и в глазах у нее снова появляются слезы. — Ты не хочешь оправдаться?
— Зачем? Зачем мне оправдываться? И в чем?! Кто тебе сказал, что я изменил?
— Разве об этом обязательно должен кто-то сказать? Не хватало еще, чтобы мне об этом сказали! Я это почувствовала.
— Слушай, Наташа…
— Вот! Вот! Ты уже называешь меня ее именем! Ее зовут Наташа?!
Я вдруг понимаю, что передо мной стоит не бывшая жена, а просто жена, и зовут ее вовсе не Наташа, а Надя, и это открытие повергает меня в ужас.
— Прости, прости, — бормочу я в смятении. — Это все проклятая роль! Ну никак не могу из нее выйти! Наденька, прошу тебя, перестань. Эта твоя мнительность сведет меня с ума. Опять ты вообразила бог весть что.
— Меня не проведешь! — Она пристально разглядывает меня, пытаясь на лице увидеть доказательства того, что виной всему только ее мнительность. — Я чувствую, — говорит она потерянно, очевидно, не обнаружив этих доказательств.
— Вот как. Ты чувствуешь. Ты что — экстрасенс? Ты ясновидящая? Она чувствует, видите ли! — Я раздражаюсь все больше оттого, что она говорит правду — я ведь действительно ей изменил.
А я вот чувствую, что у меня скоро премьера, мне нужно учить роль, вживаться в образ, но мне не дадут! Нет, не дадут! Меня будут допекать беспочвенными подозрениями на том основании, что, видите ли, что-то там чувствуют! Мало того, что меня мучают дома, так приходят еще и в театр и допекают здесь! Мыслимое ли дело!
Краем глаза замечаю, что каким-то непостижимым образом мы оказались на сцене, а в кулисах сверкают восхищенные глаза…
— Послушай, Ната… Надя, — я смущаюсь от этих взглядов. — Это все не более чем твои страхи, раздутые богатым воображением. Поверь мне, я тебе не изменяю.
Надя всхлипывает, достает платочек, прикладывает к глазам.
— Ты меня любишь?
— Люблю, конечно, люблю!
— Скажи не так!
— Как не так?
— Без раздражения. Ну пожалуйста!
— Я тебя люблю, — говорю я, пытаясь подавить раздражение. — А теперь иди, не мешай мне.
— Поцелуй меня, — просит она.
Я целую ее в губы, мысленно воздев очи горе.
— Ну иди же!
Она уходит в одну сторону, я иду в другую, и тут на меня сваливаются аплодисменты. Аплодируют все. В кулисах я попадаю в объятия, меня тискают, жмут руку, похлопывают по плечам, женщины оставляют у меня на щеках следы помады.
— Николай, это было гениально! — восклицает Агнесса Павловна. — Вы настоящий актер. Браво! Браво!
А Павел Сергеевич пожимает мне руку и говорит:
— Не ожидал, не ожидал. Только почему вы решили, что я заставлю вас играть совсем по-другому? Именно так я и видел вашего героя!
Я в растерянности принимаю поздравления и вижу, как в противоположной кулисе так же поздравляют Наташу… Нашу Наташу, а не мою бывшую жену. Вот как, оказывается, сходят с ума… Проклятая пьеса! Ну что же, мы славно отыграли свой эпизод, пусть другие попробуют сыграть лучше.
Я вдруг чувствую слабость в коленках, нахожу стул, усаживаюсь, краем уха прислушиваюсь к тому, что происходит на сцене. А там Инна Андреевна объясняется со своим мужем. Мужа играет Григорий Самуилович. Ну еще бы, Алексей Прокопьевич ни за что не согласился бы на такую роль — роль обманутого мужа, он предпочел вообще не участвовать в спектакле, и Григорию Самуиловичу ничего не оставалось делать. В принципе, и он мог отказаться, но не устоял перед обаянием Агнессы Павловны, которая сказала ему своим неподражаемым голосом: «Гриша, голубчик, ну что вы? Вам эта роль очень к лицу. Не подумайте плохого, голубчик, это же только роль!» И он стал играть.
Я подхожу поближе посмотреть, как играет Инна Андреевна. Она играет великолепно, и если бы не измятые и потрепанные листки пьесы в руках, в которые она, впрочем, и не заглядывает, можно подумать, что она на самом деле объясняется с мужем. Она краснеет, смущается, мнет листки, негодует, возмущается… Она просто прекрасна! Я смотрю на нее, открыв рот. Вот именно такую женщину я и мог полюбить! Настоящая, живая женщина, а не такая, которая уже при рождении понимает, что никакой любви нет на свете, есть только секс, инстинкт продолжения рода и желание жить богато. Инна Андреевна способна краснеть и долго корить себя за неблаговидный поступок, она живет, а не существует от постели к постели…
Она не замечает моего взгляда, она играет свою роль, и я понимаю, что никакая это не роль, точно так же, как было у меня в моей сцене… И я счастлив от того, что меня любит ТАКАЯ женщина. Нет, нет, только любовь имеет значение. Счастье — в любви. Даже не тогда, когда тебя любят, а когда ТЫ любишь. Одно это уже счастье, а если предмет твоей любви еще и любит тебя в ответ, это вообще нечто такое…
Чем плох театр? Тем, что приходится говорить громко, так, чтобы тебя слышали зрители из последних рядов, и не только слышали, но и понимали, ЧТО ты говоришь. Ты не можешь бормотать себе под нос, шептать и говорить невнятно — каждое слово должно быть произнесено громко и отчетливо. В жизни никто так не разговаривает. Поэтому театр плох своей театральностью: когда надо шептать — мы говорим, когда надо говорить — мы кричим, ну, а уж когда надо кричать, мы лезем из кожи вон, и брызги слюны долетают до пятого ряда.
Чем хорош театр? Тем, что он объединяет совершенно невозможных, невероятных людей, немного сумасшедших, не от мира сего. Тем, что твое сумасшествие никому не бросается в глаза — считается, что ты вжился в роль, перевоплотился и уже не играешь, а живешь на сцене. Тем, что тебя тянет и тянет приходить сюда, в здание театра, даже тогда, когда твое присутствие здесь совсем не обязательно. Тем, что вся твоя жизнь — здесь, а не там, в убогой квартирке в восемнадцать квадратных метров, снятой за тысячу рублей в месяц.
Ничего страшного не произошло, я имею в виду чтение пьесы всем составом. Никто не свихнулся, не преставился и не прыгнул с крыши (подозреваю, что этот прыжок оставлен мне, но тут уж мы поборемся!). Кажется, жизнь вошла в колею, тем более, что Павел Сергеевич прочитал эту пресловутую пьесу на самом деле и не нашел в ней ничего сверхъестественного. Другое дело я и Инна. Я люблю ее и там, и здесь, и от этой удвоенной любви мне так хорошо, что я на многое не обращаю внимания. Я не обращаю внимания на то, что Инна и не думает уйти от мужа, на то, что нам приходится прятаться и скрываться (а зачем, собственно, если и так все про нас давно уже знают?), на то, что любовь украдкой унизительна и аморальна, на то, что я для Инны не более чем очередной любовник, не знаю, какой по счету. В слове «любовник» мне чудится что-то унизительное, хотя многие склонны видеть в нем совсем другой смысл и даже потешаются тайно или явно над обманутыми мужьями. Но заговаривать об этом с Инной я не хочу, у меня просто нет на это времени, да я и знаю, что у нее тут же начнется мигрень и никакого разговора не получится.
После объяснения с мужем Инна избегает меня, во всяком случае, мне так кажется. По отношению ко мне муж не предпринял никаких действий, хотя я и опасался встречи с ним. Не потому, что боялся его, а потому, что боялся объяснений. Оправданием моего поступка может служить только любовь, и для меня этого достаточно, но для мужа, конечно, это не аргумент, хотя я никак не могу понять — почему.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32