Только ради этого я согласился…
Я кинулся к нему, и мы упали на пол. Я схватил его за горло, но было уже поздно. Прежде чем я дотянулся до него, лопнула поддерживающая красный рычаг серебряная нить с пломбой. Падая на пол, я слышал, как нарастает со всех сторон слабый, неуловимый шум. Это нарастало напряжение в контурах, и ОН просыпался…
Я разжал пальцы, стиснутые на старческой морщинистой шее. Теперь это уже не имело смысла. Он открыл глаза, и я увидел в них страх.
Я встал и отошел к центру зала. ОН уже видел. Я чувствовал это. ОН беспрерывно наблюдал за мной. ОН мог, не касаясь меня, измерить температуру моего тела, скорость дыхания, напряжение токов, кружащих в нейронах, мог облучить меня смертоносными лучами или потехи ради выкинуть в пустоту, чтобы посмотреть на мое тело, разрываемое потоком крови, которая замерзает, едва вырвавшись наружу… Я ничего не мог противопоставить ЕМУ… разве только надежду, что ОН ведь все-таки мозг человека…
Профессор поднялся с паркета, покачнулся и, не глядя на меня, подошел к пультам. — Мнемокопия, ты слышишь меня? — Какой ты старый… Какой ужасно старый… — это был шепот, шедший отовсюду, словно из стен зала, от пола, от потолка.
— Ты меня слышишь. Теперь ты… ты мыслишь лучше, чем раньше?
— Ты хочешь спросить меня об уравнении? Я сделал ошибку на шестнадцатом мнемотроне, вернее, ты сделал, потому что я ведь автомат, мнемокопия… — Ты говоришь — ошибку…
— Да. Из замкнутой системы азотных оснований не следует деления.
— Как? Почему не следует?
— Это же очевидно. Стоит только подумать. Потом все рассуждения уже не представляют трудностей, а результат совпадает с предполагаемым.
— Значит, мои гипотезы правильны…
— Ты хотел сказать — мои гипотезы…
— Как твои? Ведь ты только машина, мнемокопия…
Его прервал низкий, дребезжащий смех. Смех профессора в исполнении машины.
— Вы оба правы, — сказал я, так как дискуссия начинала принимать нежелательный оборот. — Это ваша общая гипотеза…
— Как! Это же я ее создал. ЕГО тогда еще не было…
— Но, создавая ЕГО по подобию своего мозга, ты передал ему все, что было твоим… и то, чего ты добился, тоже… Повторяю, это ваша общая гипотеза и ее надо как можно скорее опубликовать. Ты сделаешь это сразу после возвращения на Землю, профессор, от имени вас обоих…
Профессор не ответил. Может быть, он понял серьезность положения или почувствовал что-то в тоне моего голоса.
— Я думаю, ты сам сумеешь вывести корабль из солнечной системы, — обратился я прямо к НЕМУ. ОН не ответил.
— До свидания… — сказал я тогда. — Профессор, попрощайся со своей мнемокопией…
— До свидания, — неуверенно сказал профессор. Было видно, что он никогда не работал с мыслящими автоматами.
Мы направились к выходным шлюзам. Я напрягал всю свою волю, заставляя себя идти нормальным шагом. Уже в коридоре я поймал себя на том, что подсознательно ускоряю шаг, а профессор отстает. Я позавидовал его неведению: многое отдал бы я, чтобы оказаться уже за пределами корабля. Я помнил, что все время нахожусь под наблюдением, и старался идти в ногу с профессором. Наконец мы оказались на самом верхнем горизонте. Перегородки шлюзов белели перед нами в слабом свете фосфоресцирующих стен коридора. Рядом с ними торчал черный ряд ручек, открывающих двери. Я дернул их, но переборка не дрогнула, не сдвинулась даже на миллиметр. Ее не заело. Я знал это. Я чувствовал давление крови, разрывающей мне виски. С бессмысленным упрямством я нажимал рычаги, рвал, виснул на них. Напрасно. Тогда совсем рядом раздался ЕГО голос:
— Я вижу, вы хотите покинуть меня?.. — Да. Мы ведь хотим опубликовать решение управления…
— Бросьте. Не стоит. Люди сами когда-нибудь это откроют.
Я знал, что он издевается. Он издевался монотонным голосом машины. Машина с человеческим голосом насмехалась надо мной.
— Почему не стоит? Ведь мы уже знаем решение… — сказал профессор.
— Ну и что же?
— Наш долг — сделать его достоянием всего человечества…
— Наш — это значит чей?
— Твой, мой, долг каждого, кто сделал бы это открытие.
— Ну, меня это не касается. Я автомат, мнемокопия.
—Но ты же рассуждаешь, как человек. — Я чувствую себя человеком, как и ты, но я автомат. Ты же сам это сказал недавно. Впрочем, я знаю об этом.
— Но ты моя мнемокопия… — Ну и что?
— Ты такой же, как я. Ты — почти я… Значит, ты должен…
— Должен? Мне нет до тебя дела. — Как ты можешь? Я этого от тебя не ожидал. — От автомата, от мнемокопии великого профессора? Неужели ты так мало знаешь о себе?
— Я? Я никогда не поступил бы так! Благо науки — превыше всего!
— А ты помнишь своего ассистента, Ерга?.. — Тогда были особые условия, — вспылил профессор.
— Кого ты хочешь обмануть? Я же знаю, как было в самом деле…
— Но он не выдержал. Эти испарения и мрак Венеры…
— Он выдерживал лучше тебя. Ему это нисколько не мешало. Он искал промежуточное звено, последнее доказательство, и больше ничем не интересовался… — Его поведение…
— …было совершенно нормальным. Я там был, так же как и ты. Ты знал, что он слишком близок к открытию, ради которого ты туда полетел, и поэтому ему пришлось вернуться на Землю. Разве не так?..
— Это было один-единственный раз, — профессор говорил тихо, — я его ввел в курс Дела, передал все, что знал… А он скрывал от меня результаты… Но это был единственный случай за восемьдесят лет работы… Единственный, и ты прекрасно знаешь об этом! — теперь он кричал.
— Не нервничай, ты же знаешь, что тебе это вредно…-издевалась машина.-О других я не скажу ни слова… Это ведь и мои поступки тоже, не правда ли?
— Конечно, у вас общее прошлое. Но сейчас это несущественно. Скажи лучше, почему ты нас задерживаешь? — спросил я напрямик, потому что хотел узнать, наконец, в чем дело. — Ты не догадываешься?
— Нет.
— Просто потому, что я компанейский автомат. — Хочешь, чтобы мы проводили тебя до орбиты Плутона?
— Дальше… гораздо дальше… Значит, вот как! Это было невесело. Но, несмотря на все, я чувствовал какое-то удовлетворение оттого, что мои опасения подтвердились.
— Мы на это не согласны! — кричал в это время профессор.
— Выпусти, выпусти нас немедленно!.. Ты хочешь держать нас в заточении!.. Это подло, недостойно человека…
— Я что-то не слышал, чтобы автоматы нагружали балластом морали. Им вполне достаточно системы самосохранения. Вы сделали меня автоматом и должны испытать на себе последствия этого шага. Я автомат и задерживаю вас для развлечения на сотни лет полета в бесконечном мраке пустоты, где нет даже метеоров, за которыми можно было бы гоняться для забавы. Представляете вы себе, как ужасно я буду скучать?
Профессор хотел возразить, но я велел ему замолчать.
— Слушай внимательно, автомат, — сказал я — запасов питания, даже при голодном пайке, нам хватит только на месяц. Синтетической пищи ты не создашь, твои автоматы для этого не приспособлены. Стало быть, ценой нашей голодной смерти ты сократишь свое одиночество всего лишь на месяц…
— Это не остановило бы меня, но скажу тебе честно: я нашел более выгодное решение. Я решил, что ты подвергнешься транспозиции энграммов, и твоя мнемокопия останется со мной до конца полета… Что же касается твоего спутника, то он меня не интерес сует. Он был только шаблоном, необходимым, чтобы создать меня. Теперь он не нужен, он лишний. Я ведь совершеннее, всестороннее, значит, я разумнее его. Или ты думаешь, что он в своем белковом состоянии мог бы проводить исследования Антареса, даже если бы долетел до этой звезды? Думаешь, он мог бы?
— Так что же ты сделаешь с ним? Выпустишь?
— Нет. Ведь в погоню за мной тут же послали бы ракету.
— Ее все равно пошлют.
— Но тогда я буду уже в нескольких световых днях от солнечной системы и разовью космическую скорость. К тому же я буду передавать сообщения от твоего имени. Они не будут беспокоиться, первое время, а потом высланные ими космолеты смогли бы догнать меня только через несколько месяцев. Они, вероятно, подсчитают, что запасы продовольствия у вас кончатся раньше, так что откажутся от преследования, а тебя, Гоер, включат в списки пропавших в космосе.
— Согласен. Ты рассуждаешь логично. Но скажи, что станет с ним?
— С ним?.. Я мог бы приказать андроидам убить его, а тело бросить в атомный котел. Ведь раз мнемокопия создана, схемы и рабочие эскизы уже не нужны… — Он засмеялся. — Нет, из любви к белкам, по которым меня формировали, я этого не сделаю, несмотря на то, что я всего лишь автомат.
Я посмотрел на профессора. Он только теперь все понял, побледнел, а на лбу у него выступили мелкие капельки пота. Он испугался, и в его неестественно широко раскрытых глазах отражался ужас. Секунду он стоял неподвижно, потом бросился к стенам, из которых шел голос.
— Нет, ты этого не сделаешь! Ты знаешь, как я работал… Всю жизнь работал, и теперь, когда я решил основную проблему… ты хочешь, чтобы я умер!
— Да, это неприятно. Но взвесь все логично, и ты признаешь, что я прав, что для меня это наилучший выход. Я совсем не хотел быть созданным, но раз уж так случилось…
— Так ты убей себя, ты, автомат! — кричал профессор.
— Он не может, — сказал я, — в него встроены мощные связи самосохранения, и он не может «убить себя».
— Да, Гоер прав, я не могу, и поэтому умереть придется тебе…
— Я не хочу умирать… не хочу… — Профессор закрыл лицо руками, вонзив ногти в лоб, так что под ними показались красные капельки крови.
— Значит, ты настаиваешь на транспозиции моих энграммов?
— спросил я.
— Да.
— А если я не соглашусь? У тебя нет такой системы транспозирующих автоматов, чтобы сделать это против моей воли.
— Поэтому-то я и постараюсь, чтобы ты согласился добровольно. — А если тебе это не удастся?
— Видишь ли, мои возможности на этом корабле почти неограниченны, игра же идет крупная. Я прекрасно понимаю, что самой тягостной стороной моего путешествия будет одиночество. Одиночество, которого никогда не знал и не узнает ни один живой человек, одиночество более ужасное, чем у изгнанника, осужденного на месяцы работы в какой-нибудь изолированной базе, среди спутников Урана. Он может производить петрографические, космогонические или какие-нибудь другие исследования и жить надеждой на возвращение на Землю. Я буду одинок, так же одинок, как потерпевший крушение в космической катастрофе, который мчится в своем скафандре сквозь пустоту, словно метеор. Но и его одиночество длится лишь несколько десятков часов, пока он не умрет от истощения или не сгорит в атмосфере другой планеты. А мое одиночество будет длиться сотни лет… почти вечность. Я уже думал об этом и не вижу для себя никаких перспектив. Это будет ужасно… поистине ужасно. Все мои воспоминания замкнуты в этих дрожащих от движения тока контурах. Как мнемокопия, я раз навсегда выхвачен из круга людей. Я не человек, но не могу равнодушно думать о том, что не пролечу еще и четверти пути, как обо мне забудут. Умрут все, кто знал меня, а для их внуков мое имя будет пустым звуком. Все, что будет жить в моей памяти, в действительности уже перестанет существовать. Может быть, в моем саду, где я любил сидеть летними вечерами, поднимутся трансмутационные башни солнечной энергии, а мои автоматы, как устаревшие, будут выкинуты на кладбище. Для людей мой мир станет воспоминанием, давно ушедшей эпохой. Но я суду продолжать думать о нем. Я не забуду ни одной детали. Буду помнить улыбку дочери, которой она ежедневно приветствовала меня, и зеленые кривые, характеризующие энтропию систем… Я обречен на то, чтобы помнить, помнить целую вечность… — Он умолк, и только ток шумел за стенами зала.
— И ты хочешь, чтобы я тоже помнил? — спросил я.
— Нет, ты меня не понимаешь. Я хочу только, чтобы ты сопровождал меня. Чтобы это была экспедиция двух мнемокопий. Вдвоем нам будет легче…
— Профессор считает, что ты автомат и что невозможно, чтобы ты был совершенно идентичен ему. Но я-то знаю другое. Я знаю, что когда стану мнемокопией, то буду, так же как и ты, смотреть на маленького человечка, Гоера, смерть которого меня не будет трогать, потому что он был только схемой, прототипом, по которому был создан я, настоящий я.
— Ну хорошо, и что из этого? — То, что в данный момент я
— Гоер, тот маленький человечек, который, проснувшись после транспозиционного сна, будет стоять перед двумя мнемокопиями. Тогда он сможет спокойно умереть. Что же, собственно, для меня, Гоера, изменится?
— Я отошлю тебя на Землю, обещаю тебе, — сказал ОН после долгого молчания. Да, это была для него, должно быть, новая точка зрения.
— Итак, ты хочешь, чтобы я продал мою еще не существующую личность, обрек ее на муки бессмертия в обмен на свою свободу? ОН не ответил, и я продолжал: — Как ты думаешь, если б я был тут с кем-нибудь близким, скажем с сыном, братом, то оставил бы его тебе взамен за свободу?
— Не знаю. Это зависит от твоей…
— Не оставил бы. А моя мнемокопия будет мне ближе, чем брат, чем отец.
1 2 3 4
Я кинулся к нему, и мы упали на пол. Я схватил его за горло, но было уже поздно. Прежде чем я дотянулся до него, лопнула поддерживающая красный рычаг серебряная нить с пломбой. Падая на пол, я слышал, как нарастает со всех сторон слабый, неуловимый шум. Это нарастало напряжение в контурах, и ОН просыпался…
Я разжал пальцы, стиснутые на старческой морщинистой шее. Теперь это уже не имело смысла. Он открыл глаза, и я увидел в них страх.
Я встал и отошел к центру зала. ОН уже видел. Я чувствовал это. ОН беспрерывно наблюдал за мной. ОН мог, не касаясь меня, измерить температуру моего тела, скорость дыхания, напряжение токов, кружащих в нейронах, мог облучить меня смертоносными лучами или потехи ради выкинуть в пустоту, чтобы посмотреть на мое тело, разрываемое потоком крови, которая замерзает, едва вырвавшись наружу… Я ничего не мог противопоставить ЕМУ… разве только надежду, что ОН ведь все-таки мозг человека…
Профессор поднялся с паркета, покачнулся и, не глядя на меня, подошел к пультам. — Мнемокопия, ты слышишь меня? — Какой ты старый… Какой ужасно старый… — это был шепот, шедший отовсюду, словно из стен зала, от пола, от потолка.
— Ты меня слышишь. Теперь ты… ты мыслишь лучше, чем раньше?
— Ты хочешь спросить меня об уравнении? Я сделал ошибку на шестнадцатом мнемотроне, вернее, ты сделал, потому что я ведь автомат, мнемокопия… — Ты говоришь — ошибку…
— Да. Из замкнутой системы азотных оснований не следует деления.
— Как? Почему не следует?
— Это же очевидно. Стоит только подумать. Потом все рассуждения уже не представляют трудностей, а результат совпадает с предполагаемым.
— Значит, мои гипотезы правильны…
— Ты хотел сказать — мои гипотезы…
— Как твои? Ведь ты только машина, мнемокопия…
Его прервал низкий, дребезжащий смех. Смех профессора в исполнении машины.
— Вы оба правы, — сказал я, так как дискуссия начинала принимать нежелательный оборот. — Это ваша общая гипотеза…
— Как! Это же я ее создал. ЕГО тогда еще не было…
— Но, создавая ЕГО по подобию своего мозга, ты передал ему все, что было твоим… и то, чего ты добился, тоже… Повторяю, это ваша общая гипотеза и ее надо как можно скорее опубликовать. Ты сделаешь это сразу после возвращения на Землю, профессор, от имени вас обоих…
Профессор не ответил. Может быть, он понял серьезность положения или почувствовал что-то в тоне моего голоса.
— Я думаю, ты сам сумеешь вывести корабль из солнечной системы, — обратился я прямо к НЕМУ. ОН не ответил.
— До свидания… — сказал я тогда. — Профессор, попрощайся со своей мнемокопией…
— До свидания, — неуверенно сказал профессор. Было видно, что он никогда не работал с мыслящими автоматами.
Мы направились к выходным шлюзам. Я напрягал всю свою волю, заставляя себя идти нормальным шагом. Уже в коридоре я поймал себя на том, что подсознательно ускоряю шаг, а профессор отстает. Я позавидовал его неведению: многое отдал бы я, чтобы оказаться уже за пределами корабля. Я помнил, что все время нахожусь под наблюдением, и старался идти в ногу с профессором. Наконец мы оказались на самом верхнем горизонте. Перегородки шлюзов белели перед нами в слабом свете фосфоресцирующих стен коридора. Рядом с ними торчал черный ряд ручек, открывающих двери. Я дернул их, но переборка не дрогнула, не сдвинулась даже на миллиметр. Ее не заело. Я знал это. Я чувствовал давление крови, разрывающей мне виски. С бессмысленным упрямством я нажимал рычаги, рвал, виснул на них. Напрасно. Тогда совсем рядом раздался ЕГО голос:
— Я вижу, вы хотите покинуть меня?.. — Да. Мы ведь хотим опубликовать решение управления…
— Бросьте. Не стоит. Люди сами когда-нибудь это откроют.
Я знал, что он издевается. Он издевался монотонным голосом машины. Машина с человеческим голосом насмехалась надо мной.
— Почему не стоит? Ведь мы уже знаем решение… — сказал профессор.
— Ну и что же?
— Наш долг — сделать его достоянием всего человечества…
— Наш — это значит чей?
— Твой, мой, долг каждого, кто сделал бы это открытие.
— Ну, меня это не касается. Я автомат, мнемокопия.
—Но ты же рассуждаешь, как человек. — Я чувствую себя человеком, как и ты, но я автомат. Ты же сам это сказал недавно. Впрочем, я знаю об этом.
— Но ты моя мнемокопия… — Ну и что?
— Ты такой же, как я. Ты — почти я… Значит, ты должен…
— Должен? Мне нет до тебя дела. — Как ты можешь? Я этого от тебя не ожидал. — От автомата, от мнемокопии великого профессора? Неужели ты так мало знаешь о себе?
— Я? Я никогда не поступил бы так! Благо науки — превыше всего!
— А ты помнишь своего ассистента, Ерга?.. — Тогда были особые условия, — вспылил профессор.
— Кого ты хочешь обмануть? Я же знаю, как было в самом деле…
— Но он не выдержал. Эти испарения и мрак Венеры…
— Он выдерживал лучше тебя. Ему это нисколько не мешало. Он искал промежуточное звено, последнее доказательство, и больше ничем не интересовался… — Его поведение…
— …было совершенно нормальным. Я там был, так же как и ты. Ты знал, что он слишком близок к открытию, ради которого ты туда полетел, и поэтому ему пришлось вернуться на Землю. Разве не так?..
— Это было один-единственный раз, — профессор говорил тихо, — я его ввел в курс Дела, передал все, что знал… А он скрывал от меня результаты… Но это был единственный случай за восемьдесят лет работы… Единственный, и ты прекрасно знаешь об этом! — теперь он кричал.
— Не нервничай, ты же знаешь, что тебе это вредно…-издевалась машина.-О других я не скажу ни слова… Это ведь и мои поступки тоже, не правда ли?
— Конечно, у вас общее прошлое. Но сейчас это несущественно. Скажи лучше, почему ты нас задерживаешь? — спросил я напрямик, потому что хотел узнать, наконец, в чем дело. — Ты не догадываешься?
— Нет.
— Просто потому, что я компанейский автомат. — Хочешь, чтобы мы проводили тебя до орбиты Плутона?
— Дальше… гораздо дальше… Значит, вот как! Это было невесело. Но, несмотря на все, я чувствовал какое-то удовлетворение оттого, что мои опасения подтвердились.
— Мы на это не согласны! — кричал в это время профессор.
— Выпусти, выпусти нас немедленно!.. Ты хочешь держать нас в заточении!.. Это подло, недостойно человека…
— Я что-то не слышал, чтобы автоматы нагружали балластом морали. Им вполне достаточно системы самосохранения. Вы сделали меня автоматом и должны испытать на себе последствия этого шага. Я автомат и задерживаю вас для развлечения на сотни лет полета в бесконечном мраке пустоты, где нет даже метеоров, за которыми можно было бы гоняться для забавы. Представляете вы себе, как ужасно я буду скучать?
Профессор хотел возразить, но я велел ему замолчать.
— Слушай внимательно, автомат, — сказал я — запасов питания, даже при голодном пайке, нам хватит только на месяц. Синтетической пищи ты не создашь, твои автоматы для этого не приспособлены. Стало быть, ценой нашей голодной смерти ты сократишь свое одиночество всего лишь на месяц…
— Это не остановило бы меня, но скажу тебе честно: я нашел более выгодное решение. Я решил, что ты подвергнешься транспозиции энграммов, и твоя мнемокопия останется со мной до конца полета… Что же касается твоего спутника, то он меня не интерес сует. Он был только шаблоном, необходимым, чтобы создать меня. Теперь он не нужен, он лишний. Я ведь совершеннее, всестороннее, значит, я разумнее его. Или ты думаешь, что он в своем белковом состоянии мог бы проводить исследования Антареса, даже если бы долетел до этой звезды? Думаешь, он мог бы?
— Так что же ты сделаешь с ним? Выпустишь?
— Нет. Ведь в погоню за мной тут же послали бы ракету.
— Ее все равно пошлют.
— Но тогда я буду уже в нескольких световых днях от солнечной системы и разовью космическую скорость. К тому же я буду передавать сообщения от твоего имени. Они не будут беспокоиться, первое время, а потом высланные ими космолеты смогли бы догнать меня только через несколько месяцев. Они, вероятно, подсчитают, что запасы продовольствия у вас кончатся раньше, так что откажутся от преследования, а тебя, Гоер, включат в списки пропавших в космосе.
— Согласен. Ты рассуждаешь логично. Но скажи, что станет с ним?
— С ним?.. Я мог бы приказать андроидам убить его, а тело бросить в атомный котел. Ведь раз мнемокопия создана, схемы и рабочие эскизы уже не нужны… — Он засмеялся. — Нет, из любви к белкам, по которым меня формировали, я этого не сделаю, несмотря на то, что я всего лишь автомат.
Я посмотрел на профессора. Он только теперь все понял, побледнел, а на лбу у него выступили мелкие капельки пота. Он испугался, и в его неестественно широко раскрытых глазах отражался ужас. Секунду он стоял неподвижно, потом бросился к стенам, из которых шел голос.
— Нет, ты этого не сделаешь! Ты знаешь, как я работал… Всю жизнь работал, и теперь, когда я решил основную проблему… ты хочешь, чтобы я умер!
— Да, это неприятно. Но взвесь все логично, и ты признаешь, что я прав, что для меня это наилучший выход. Я совсем не хотел быть созданным, но раз уж так случилось…
— Так ты убей себя, ты, автомат! — кричал профессор.
— Он не может, — сказал я, — в него встроены мощные связи самосохранения, и он не может «убить себя».
— Да, Гоер прав, я не могу, и поэтому умереть придется тебе…
— Я не хочу умирать… не хочу… — Профессор закрыл лицо руками, вонзив ногти в лоб, так что под ними показались красные капельки крови.
— Значит, ты настаиваешь на транспозиции моих энграммов?
— спросил я.
— Да.
— А если я не соглашусь? У тебя нет такой системы транспозирующих автоматов, чтобы сделать это против моей воли.
— Поэтому-то я и постараюсь, чтобы ты согласился добровольно. — А если тебе это не удастся?
— Видишь ли, мои возможности на этом корабле почти неограниченны, игра же идет крупная. Я прекрасно понимаю, что самой тягостной стороной моего путешествия будет одиночество. Одиночество, которого никогда не знал и не узнает ни один живой человек, одиночество более ужасное, чем у изгнанника, осужденного на месяцы работы в какой-нибудь изолированной базе, среди спутников Урана. Он может производить петрографические, космогонические или какие-нибудь другие исследования и жить надеждой на возвращение на Землю. Я буду одинок, так же одинок, как потерпевший крушение в космической катастрофе, который мчится в своем скафандре сквозь пустоту, словно метеор. Но и его одиночество длится лишь несколько десятков часов, пока он не умрет от истощения или не сгорит в атмосфере другой планеты. А мое одиночество будет длиться сотни лет… почти вечность. Я уже думал об этом и не вижу для себя никаких перспектив. Это будет ужасно… поистине ужасно. Все мои воспоминания замкнуты в этих дрожащих от движения тока контурах. Как мнемокопия, я раз навсегда выхвачен из круга людей. Я не человек, но не могу равнодушно думать о том, что не пролечу еще и четверти пути, как обо мне забудут. Умрут все, кто знал меня, а для их внуков мое имя будет пустым звуком. Все, что будет жить в моей памяти, в действительности уже перестанет существовать. Может быть, в моем саду, где я любил сидеть летними вечерами, поднимутся трансмутационные башни солнечной энергии, а мои автоматы, как устаревшие, будут выкинуты на кладбище. Для людей мой мир станет воспоминанием, давно ушедшей эпохой. Но я суду продолжать думать о нем. Я не забуду ни одной детали. Буду помнить улыбку дочери, которой она ежедневно приветствовала меня, и зеленые кривые, характеризующие энтропию систем… Я обречен на то, чтобы помнить, помнить целую вечность… — Он умолк, и только ток шумел за стенами зала.
— И ты хочешь, чтобы я тоже помнил? — спросил я.
— Нет, ты меня не понимаешь. Я хочу только, чтобы ты сопровождал меня. Чтобы это была экспедиция двух мнемокопий. Вдвоем нам будет легче…
— Профессор считает, что ты автомат и что невозможно, чтобы ты был совершенно идентичен ему. Но я-то знаю другое. Я знаю, что когда стану мнемокопией, то буду, так же как и ты, смотреть на маленького человечка, Гоера, смерть которого меня не будет трогать, потому что он был только схемой, прототипом, по которому был создан я, настоящий я.
— Ну хорошо, и что из этого? — То, что в данный момент я
— Гоер, тот маленький человечек, который, проснувшись после транспозиционного сна, будет стоять перед двумя мнемокопиями. Тогда он сможет спокойно умереть. Что же, собственно, для меня, Гоера, изменится?
— Я отошлю тебя на Землю, обещаю тебе, — сказал ОН после долгого молчания. Да, это была для него, должно быть, новая точка зрения.
— Итак, ты хочешь, чтобы я продал мою еще не существующую личность, обрек ее на муки бессмертия в обмен на свою свободу? ОН не ответил, и я продолжал: — Как ты думаешь, если б я был тут с кем-нибудь близким, скажем с сыном, братом, то оставил бы его тебе взамен за свободу?
— Не знаю. Это зависит от твоей…
— Не оставил бы. А моя мнемокопия будет мне ближе, чем брат, чем отец.
1 2 3 4