После обеда он сидел на набережной, и тут его осенило: «Как же это я ей не сказал, что помолвлен!»
Энн!
Все мечты, все волнения и надежды, которые за все эти годы выветрились бесследно и прочно забылись, вновь вернулись к нему, но теперь они стали иными, ибо иной стала Энн, а она-то и была средоточием грез и волнений. Киппс вспоминал, как однажды приехал в Нью-Ромней на рождество с твердым решением поцеловать ее и как уныло и пусто стало все вокруг, когда оказалось, что она уехала.
Просто не верится, а ведь он плакал тогда из-за нее самыми настоящими слезами… А быть может, и не так уж трудно этому поверить… Сколько же лет прошло с тех пор?

Я должен бы каждый день благодарить Создателя за то, что он не препоручил мне возглавить Страшный суд. Пытаясь умерить пыл несправедливости, я поддавался бы порой приступам судорожной нерешительности, которая не смягчала бы, а лишь продлила муки в День Страшного суда. К обладателям чинов, званий, титулов, к тем, кто ставит себя выше других, я был бы чужд всякого снисхождения: к епископам, к преуспевающим наставникам, к судьям, ко всем высокоуважаемым баловням судьбы. В особенности к епископам, на них у меня зуб — ведь мои предки были викингами. Я и сейчас нередко мечтаю приплыть, высадиться, прогнать, завоевать с мечом в руках — и чтобы цвет этого зловредного сословия удирал от меня что есть мочи, а я судил бы его не по заслугам, пристрастно, чересчур сурово. Другое дело — такие, как Киппс… Тут от моей решительности не останется и следа. Приговор замрет у меня на устах. Все и вся замрут в ожидании. Весы будут колебаться, колебаться, и едва только они станут крениться в сторону неблагоприятного суждения, мой палец подтолкнет их, и они вновь закачаются. Короли, воины, государственные мужи, блестящие женщины — все сильные и славные мира сего, задыхаясь от негодования, будут ждать, не удостоенные приговора, даже незамеченные, либо я вынесу им суровый приговор походя, лишь бы не приставали, а я буду озабочен одним: что бы такое сказать, где бы найти хоть какой-нибудь довод в защиту Киппса… Хотя, боюсь, ничем нельзя оправдать его по той простой причине, что через два дня он уже опять говорил с Энн.
Человек всегда ищет себе оправдания. Накануне вечером Читтерлоу встретился у Киппса с молодым Уолшингемом, и между ними произошла стычка, которая несколько поколебала кое-какие представления Киппса. Оба пришли почти одновременно и, проявив чисто мужской, повышенный интерес к старику Мафусаилу — три звездочки, быстро потеряли равновесие, после чего, не стесняясь присутствия радушного хозяина, завели свару. Поначалу казалось, что победа на стороне Уолшингема, но потом Читтерлоу стал орать во все горло и просто-напросто заглушил противника; поначалу Читтерлоу стал распространяться об огромных доходах драматургов, и молодой Уолшингем тут же перещеголял его, бесстыдно, но внушительно выставив напоказ свои познания по части финансовой политики. Читтерлоу хвастался тысячами, а молодой Уолшингем — сотнями тысяч и, потрясая богатствами целых народов, остался бесспорным победителем. От деятельности финансовых воротил он уже перешел к своим излюбленным рассуждениям о сверхчеловеке, но тут Читтерлоу оправился от удара и снова ринулся в наступление.
— Кстати, о женщинах, — вдруг прервал он Уолшингема, который рассказывал кое-какие подробности об одном недавно умершем столпе общества, неизвестные за пределами тесного круга коллег Уолшингема. — Кстати, о женщинах и о том, как они умеют прибрать к рукам нашего брата.
(А между тем разговор шел вовсе не о женщинах, а о спекуляции — этой язве, разъедающей современное общество.)
Очень скоро стало ясно, что и на сей раз победителем в споре выйдет Читтерлоу. Он знал столь много и столь многих, что его мудрено было перещеголять. Молодой Уолшингем сыпал злыми эпиграммами и многозначительными недомолвками, но даже неискушенному Киппсу было ясно, что мудрость этого знатока всех пороков почерпнута из книг. Очевидно, сам он не испытал настоящей страсти. Зато Читтерлоу поражал и убеждал. Он безумствовал из-за женщин, и они из-за него безумствовали, он бывал влюблен в нескольких сразу — «не считая Бесси», — он любил и терял, любил и сдерживал свою страсть, любил и покидал возлюбленных. Он пролил яркий свет на мораль современной Америки, где его турне прошло с шумным успехом. Он поведал историю в духе одной из самых известных песен Киплинга. То был рассказ о простой и романтической страсти, о неправдоподобном счастье, о любви я красоте, которые он познал на пароходе во время поездки по Гудзону с субботы до понедельника, и в заключение он процитировал:
— Это она мне раскрыла глаза, я женское сердце постиг.
И он повторил рефрен известного стихотворения Киплинга, а потом принялся превозносить самого поэта.
— Милый, славный Киплинг, — с фамильярной нежностью говорил Читтерлоу, — уж он-то знает. — И вдруг стал читать киплинговские стихи.
Я смолоду повесой был
И уз никаких не знал,
Без удержу тратил сердца пыл,
Сердца, как цветы, срывал.
(Такие строки, на мой взгляд, могут расшатать чьи угодно моральные устои.)
— Жаль, что это не я сочинил, — сказал Читтерлоу. — Ведь это сама жизнь! Но попробуйте изобразить это на сцене, попробуйте изобразить на сцене хоть крупицу истинной жизни — и увидите, как все на вас набросятся! Только Киплинг мог отважиться на такое. Эти стихи меня ошарашили! То есть, конечно, его стихи меня и прежде поражали и после тоже, но эти строки положили меня на обе лопатки. А между тем, знаете… там ведь есть и такое… вот послушайте:
Я смолоду повесой был,
Пришли расплаты сроки!
Когда на многих растратишь свой пыл,
Останешься одиноким.
Так вот. Что касается меня… Не знаю, быть может, это еще ничего не доказывает, ибо я во многих отношениях натура исключительная, и нет смысла это отрицать, но если уж говорить обо мне… признаюсь только вам двоим, и вам незачем распространяться об этом… С тех пор, как я женился на Мюриель, я свято храню верность… Да! Ни разу я не изменил ей. Даже случайно ни разу не сказал и не сделал ничего такого, что хоть в малейшей степени…
Такое доверие лестно слушателям — и его карие глазки стали задумчивы, а раскатистый голос зазвучал серьезнее и строже. — Это она мне раскрыла глаза! — выразительно продекламировал он.
— Да, — сказал Уолшингем, воспользовавшись этой многозначительной паузой, — мужчина должен знать женщин. И единственно разумный путь познания — это путь эксперимента.
— Если вас привлекает эксперимент, мой мальчик, могу сообщить вам… — снова заговорил Читтерлоу.
Так они беседовали. И когда поздней ночью Киппс отправился спать, в голове у него шумело от речей и от выпитого виски, и он долго, непозволительно долго сидел на краю постели и горестно размышлял о своей постыдной, недостойной мужчины моногамии и все чаще, все определеннее возвращался к мысли, что, пожалуй, можно бы и не порывать с Энн.

Несколько дней Киппс упорно противился желанию снова удрать в Нью-Ромней…
Не знаю, можно ли этим в какой-то мере оправдать его поступок. Настоящий мужчина, волевой, сильный, с твердым характером, остался бы глух к болтовне легкомысленных приятелей, но я никогда и не пытался ставить Киппса столь высоко. Так или иначе, вторую половину следующего дня он провел с Энн и без зазрения совести вел себя так, словно готов влюбиться без памяти.
Он повстречался с ней на Главной улице, остановил ее и, еще ни о чем не успев подумать, храбро предложил прогуляться «в память о прежних временах».
— Я-то не против, — ответила Энн.
Ее согласие, пожалуй, даже испугало Киппса. В своем воображении он не заходил так далеко.
— Вот будет весело, — сказал он и огляделся по сторонам. — Пошли прямо сейчас.
— Я с удовольствием, Арти. Я как раз вышла прогуляться, дай, думаю, пройду к святой Марии.
— Что ж, пошли той дорогой, что за церковью, — сказал Киппс.
И вот они уже идут к берегу моря и в отличном настроении беседуют о том, о сем. Сперва поговорили о Сиде. И поначалу Киппс совершенно забыл, что ведь и Энн тоже «девчонка», как выражался Читтерлоу, он помнил только, что она — Энн. Но некоторое время спустя он словно ощутил отрыжку того ночного разговора и стал смотреть на свою спутницу какими-то другими глазами. Они вышли к морю и сели на берегу, выбрав усыпанное галькой местечко, где среди камней пробивалась худосочная травка и даже морские маки; Киппс оперся на локоть и подбрасывал и ловил камешки, а Энн тихонько сидела рядом, освещенная солнцем, и не сводила с него глаз. Изредка они перекидывались словечком-другим. Они уже переговорили обо всех делах Сида и об Энн, но Киппс старательно умалчивал о свалившемся на него богатстве.
И теперь Киппс начал слегка заигрывать с Энн.
— А я еще берегу ту монетку, — сказал он.
— Право слово?
С этой минуты беседа потекла по новому руслу.
— А я свою всегда хранила… — сказала Энн и умолкла.
Они говорили о том, как часто вспоминали друг друга все эти годы. Тут Киппс, пожалуй, немножко приврал, но Энн, вероятно, говорила правду.
— Я встречала разных людей, Арти, — сказала она. — Да только такого, как ты, ни одного не видала.
— А хорошо, что мы опять повстречались, — сказал Киппс. — Гляди, пароход. Уже совсем близко…
Киппс задумался, запечалился было, но скоро попробовал перейти в наступление. Он стал подкидывать камешки, чтобы они, будто случайно, попадали на руки Энн. И тогда он в раскаянии гладил ушибленное местечко. Будь на месте Энн другая девушка, ну, к примеру, Фло Бейтс, уж она бы не упустила случая пококетничать, но поведение Энн смутило и даже остановило Киппса: она не уклонялась, не отодвигалась от него, она лишь мило улыбалась, полузакрыв глаза (ее слепило солнце). Она словно считала, что так и должно быть.
Киппс снова заговорил — наставления Читтерлоу опять зазвучали у него в ушах, — и он сказал, что никогда-никогда ее не забывал.
— И я не забывала тебя, Арти, — сказала Энн. — ЧуднО, правда?
Киппсу тоже это показалось чуднО.
Он унесся мыслями в прошлое и вдруг вспомнил далекий теплый летний вечер.
— Слышь, Энн, а помнишь майских жуков?
Но вспомнился ему тот вечер вовсе не из-за жуков. Самое главное, о чем они оба тотчас подумали, — что он так ни разу ее и не поцеловал. Киппс поднял глаза и увидел губы Энн.
И опять ему нестерпимо захотелось поцеловать ее. Словно не было долгих лет разлуки. И вот он снова, как прежде, одержим этим желанием, а все иные желания и решения вылетели у него из головы. И ведь с той мальчишеской поры он кое-чему научился. На этот раз он не стал спрашивать позволения. Он как ни в чем не бывало продолжал болтать, но каждый нерв его трепетал, как струна, а мысль работала быстро и четко.
Он огляделся по сторонам и, убедившись, что вокруг никого нет, подсел к Энн поближе и сказал — какой прозрачный сегодня воздух; кажется, до Дандженесского маяка рукой подать.
И снова они оба замолчали. Проходили минуты.
— Энн, — прошептал Киппс и обнял ее дрожащей рукой.
Она не произнесла ни слова, не противилась, и (ему суждено было потом об этом вспомнить) лицо у нее стало очень серьезное.
Он повернул это лицо к себе и поцеловал ее в губы, и она ответила ему поцелуем — бесхитростным и нежным, как поцелуй ребенка.

Как ни странно, но, вспоминая об этом поцелуе, Киппс не испытывал ни малейшего удовлетворения от своей, как он полагал, измены. Конечно, это разврат, да, да, разврат, достойный Читтерлоу, — заигрывать с «девчонкой» в Литтлстоуне, сидеть с нею на берегу, даже добиться от нее поцелуя, когда помолвлен с другой «девчонкой» в Фолкстоне; но почему-то для Киппса они были не «девчонки», они были для него Энн и Элен. К Элен в особенности не шло понятие «девчонка». И в тихом дружелюбном взгляде Энн, в ее бесхитростной улыбке, в том, как наивно, не таясь, она сжимала его руку, была какая-то беззащитность и доброта, которая сообщила этому приключению совсем неожиданную прелесть. Это она мне раскрыла глаза… Строчка эта кружилась у него в голове и не давала думать ни о чем другом, но на самом деле он узнал только самого себя.
Непременно надо еще раз повидать Энн и объяснить ей… Но что ж тут объяснишь? Этого он и сам толком не знал.
Ничего он теперь толком не знал. Осмыслить всю свою жизнь, все душевные движения и поступки как нечто единое и закономерное, когда одно неизбежно вытекает из другого, — это может далеко не всякий, это — высшее, на что способен человеческий разум, а Киппс просто жил, как живется, бездумно и безотчетно — как трава растет. Его жизнь была просто сменой настроений: то найдет стих, то сойдет, то вновь нахлынет.
Когда он думал об Элен, или об Энн, или о ком-либо из своих друзей, он видел их то в одном, то в другом свете, не понимая, какие они на самом деле, не замечая, что его представления о людях нелогичны и противоречивы. Он любил Элен, боготворил ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50