Элеонора пыхтела по улочке взад и вперед, как пузатый гневный
броневичок, громыхала и подвизгивала, но ничего это ей не давало. Из
вопросов, задаваемых редким случайным прохожим, которые хорошо
ориентировались на местности, следовало, что дом - вот он. Элеоноре
было страшно спрашивать: "Где?"
Завершилось все тем, что гневная теща Дмитрия Иловайского
окончательно сдала и отправилась в престижный санаторий поправлять
расстроенные донельзя нервы. В санатории было много обслуживающего
персонала, который в виду отсутствия зарплат был не прочь и
поскандалить с не в меру громогласными пациентами, и Элеонора была
совершенно счастлива, заполучив доступ к такому благодарному
контингенту.
Фофаня - тихий и скромный домовой, ростом Димычу до колена, оказался
страстным любителем архитектуры, и поскольку Иловайский как раз
собирался писать диссертацию о роли эклектики и ее светлом будущем,
пока что по достоинству не оцененном архитекторами, то работа
продвигалась у него споро. Во-первых, в чудо-библиотеке находились
любые книги, какие только его душа желала, а, во-вторых, Фофаня
щедро делился с новым хозяином огромными своими знаниями по
интересующему вопросу.
Христофору Колумбычу, оказавшемуся при близком знакомстве лешим,
было тоскливее всех. Лесов в пределах дома отродясь не водилось и он
слонялся из угла в угол, сам угловатый, покрытый темной корой,
скрипучий и неприкаянный. У Тэтэ просто сердце рвалось на него
смотреть. Очевидно, она очень сильно сопереживала Колумбычу, ибо
одним прекрасным, как водится, утром в доме обнаружился потрясающий
зимний садик. Христофор расцвел, в буквальном смысле слова. На его
плешивой макушке пробились молодые клейкие зеленые листочки
неведомого происхождения, и он часами простаивал над крохотным
прудиком с золотыми рыбками, угукая и завывая по всем лешачьим
правилам.
А Боболониус? Ну что, Боболониус . Носил сандалии на все четыре
лапы, с аппетитом ел пирожные - и раз в месяц мясо (крокодилам ведь
немного нужно, даже таким гигантским), читал наизусть сотни
стихотворений, отдавая предпочтение "серебряному веку", и делал вид,
что грубит.
Иногда он пел басом, и пел до тех пор, пока не лопался какой-нибудь
стакан. Тогда он кричал: "Я Армстронг!" и весело махал хвостом -
если, конечно, в радиусе пяти-шести метров никого не было.
Димыч защитился в декабре. К его приходу фасад дома приобрел вид,
которому бы черной завистью позавидовал и Гауди.
А в январе родился Тошка.
- Интересно, - сказала Тэтэ, когда все обитатели дома столпились
вокруг детской кроватки, пристально разглядывая нового жильца -
розового, голубоглазого, веселого и глуповатого, как, впрочем, и все
младенцы. - Интересно, что изменится с его появлением?
- Ничего не изменится, - твердо отвечал Димыч. - Разве у такого
крохи есть какие-то представления о том, каким должен быть мир?
Главное, чтобы он был счастлив, чтобы знал, что все мы его любим. А
там - главное, воспитать его правильно.
- Золотые слова, - согласился Гораций Фигул. - Я буду цитировать вам
мысли римских философов, если не возражаете, с двух до, скажем,
шести. Чтобы вы прониклись серьезностью и ответственностью
поставленной перед вами задачи.
- Цитировать, положим, буду я, - сообщил Боболониус. - И не римских,
а русских - все-таки не римлянин родился, и не философов, а поэтов,
и не с двух до шести, а круглые сутки, и не им, а младенцу. Кто
родился-то? И музыку ставьте чаще.
- Ребенка нужно правильно кормить, - серьезно сказала Алиса
Сигизмундовна. - Тэтэ, идемте немедленно в мой будуар, почирикаем о
самом насущном.
Фофаня уже бормотал малышу какие-то свои, домовитые сказки, и делал
пальцем козу, а Христофор Колумбыч оттеснял его от кроватки, пытаясь
привлечь к себе внимание Тошки. Ребенок не плакал и не пугался,
только переводил изумленный взгляд с одного диковинного существа на
другое.
В доме все потихоньку расцветало, и Себастьян Тарасович тихо и
счастливо улыбался. Главное он сделать сумел - нашел для
удивительного дома и его обитателей новых хозяев и защитников, и
теперь особенно остро чувствовал накопленную за бесконечно-долгие
годы усталость.
Хоронили его в феврале.

***
- Птицы, - пробормотал он, ворочаясь в постели. - Такое впечатление,
что они прямо над головой поют. И солнце такое теплое. Стоп...
Откуда в спальне солнце, если я на ночь окна зашторил?
- Ну и что странного? - улыбнулась Тэтэ сонной и милой улыбкой.
Выглядывавшая из-под одеяла голова могла принадлежать какой-нибудь
очаровательной андерсеновской разбойнице или предводительнице
краснокожих, на худой конец, но никак не матери семейства и
благополучной супруге. - Может, Фофаня распахнул по случаю жары.
- Это в январе-то жара? - усомнился супруг, приземленный, как все
мужчины.
- И оркестр фантастический...
- Какой еще оркестр?!
Они одновременно огляделись по сторонам и замерли...
Квартиры не было. То есть не просто, а вообще не было. Над их
головами вместо белого в лепные украшения потолка раскинулось
ослепительно-голубое небо, в правом углу которого висело отмытое
кем-то до блеска, надраенное, праздничное, сияющее солнце. Стен,
естественно, тоже не наблюдалось, даже в более отдаленных
окрестностях. Зато повсюду росли роскошные могучие, древние деревья
с буйными ярко-зелеными кронами. Лес уходил вглубь, во все стороны
необъятного пространства, а сами они находились, очевидно, на лесной
поляне - такой же прекрасной, как и все окружающее; благоухающей, с
брызгами цветов и растений всех оттенков радуги. Ошеломительно пахло
земляникой и молодой травой. Сверкала алмазами утренняя роса.
Хрустальной чистоты лесной ручей звонко журчал по камням и корягам,
впадая в круглое, играющее бликами озерцо, сплошь поросшее белыми
лилиями, ярко-желтыми кувшинками и сиреневыми лотосами. На круглых
плотных темно-зеленых листах довольно кряхтели лягушки. У самой
кромки воды блаженно жмурился Боболониус, похожий на исполинское
замшелое бревно - весь в тине и ряске.
По другую сторону озерца, на холмике, размещалось крохотное капище
из белого песчаника, а в нем торжественно возвышался палисандровый
Гораций Фигул, надраенный до блеска, явно натертый маслом и
окруженный яшмовыми, нефритовыми и серебряными фигурками. Очевидно,
для того чтобы умилостивить пената, который - нельзя не признать -
выглядел более чем представительно.
Алиса Сигизмундовна - настоящая дриада, только немного престарелая и
одетая по моде 15 века, а так всем дриадам дриада, в огромном венке
из асфоделей, маргариток и каких-то уж вовсе неведомых цветов
объедала куст спелой малины в компании с Себастьяном Тарасовичем.
Неподалеку от них Фофаня мастерил удочку из орешника.
В тени огромного дуба неистовствовал оркестр - три феи со скрипками;
сурок-тромбонист, изо всех сил дувший толстые щечки; фавн со
свирелью, бэньши-волынщик и барабанщик-гном.
В нескольких шагах от ошеломленных Димыча и Тэтэ стояла колыбель,
сплетенная из плюща, дубовых листьев и цветущего папоротника. В ней
упоенно агукал Тошка, завороженный волшебным зрелищем: перед ним в
воздухе порхали крохотные нарядные человечки в золотых коронах и со
стрекозиными крыльями...

Киев, июль 1998

1 2 3 4