Все он, батюшка, сделал. Так на хорошую девку смотреть не грех. На то она сделана, чтоб ее любить да на нее радоваться. Так-то я сужу, добрый человек.
Пройдя через двор и войдя в темную, прохладную клеть, заставленную бочками, Марьяна с привычною молитвой подошла к бочке и опустила в нее ливер. Ванюша, стоя в дверях, улыбался, глядя на нее. Ему ужасно смешно казалось, что на ней одна рубаха, обтянута сзади и поддернута спереди, и еще смешнее то, что на шее висели полтинники. Он думал, что это не по-русски и что у них в дворне то-то смеху было бы, кабы такую девку увидали. «Ла филь ком се тре бье, для разнообразия, – думал он, – скажу теперь барину».
– Что зазастил-то, черт! – вдруг крикнула девка. – Подал бы графин-то.
Нацедив полный графин холодным красным вином, Марьяна подала его Ванюше.
– Мамуке деньги отдай, – сказала она, отталкивая руку Ванюши с деньгами. Ванюша усмехнулся.
– Отчего вы такие сердитые, миленькие? – сказал он добродушно, переминаясь, в то время как девка закрывала бочку.
Она засмеялась.
– А вы разве добрые?
– Мы с господином очень добрые, – убедительно отвечал Ванюша. – Мы такие добрые, что, где ни жили, везде нам хозяева наши благодарны оставались. Потому благородный человек.
Девка приостановилась, слушая.
– А что, он женатый, твой пан-то? – спросила она.
– Нет! Наш барин молодой и не женатый. Потому господа благородные никогда молоды жениться не могут, – поучительно возразил Ванюша.
– Легко ли! Какой буйвол разъелся, а жениться молод! Он у вас у всех начальник? – спросила она.
– Господин мой юнкер, значит – еще не офицер. А звание-то имеет себе больше генерала – большого лица. Потому что не только наш полковник, а сам царь его знает, – гордо объяснил Ванюша. – Мы не такие, как другие армейские – голь, а наш папенька сам сенатор; тысячу, больше душ мужиков себе имел и нам по тысяче присылают. Потому нас всегда и любят. А то, пожалуй, и капитан, да денег нет. Что проку-то?..
– Иди, запру, – прервала девка.
Ванюша принес вино и объявил Оленину, что ла филь се тре жули, – и тотчас же с глупым хохотом ушел.
XIII
Между тем на площади пробили зорю. Народ возвратился с работ. В воротах замычало стадо, толпясь в пыльном золотистом облаке. И девки и бабы засуетились по улицам и дворам, убирая скотину. Солнце скрылось совсем за далеким снежным хребтом. Одна голубоватая тень разостлалась по земле и небу. Над потемневшими садами чуть заметно зажглись звезды, и звуки понемногу затихали в станице. Убрав скотину, казачки выходили на углы улиц и, пощелкивая семя, усаживались на завалинках. К одному из таких кружков, подоив двух коров и буйволицу, присоединилась и Марьянка.
Кружок состоял из нескольких баб и девок с одним старым казаком.
Речь шла об убитом абреке. Казак рассказывал, бабы расспрашивали.
– А награда, я чай, большая ему будет? – говорила казачка.
– А то как же? Бают, крест выйдет.
– Мосев и то хотел его обидеть. Ружье отнял, да начальство в Кизляре узнало. – То-то подлая душа, Мосев-то!
– Сказывали, пришел Лукашка-то, – сказала одна девка.
– У Ямки (Ямка была холостая распутная казачка, державшая шинок) с Назаркой гуляют. Сказывают, полведра выпили.
– Эко Урвану счастье! – сказал кто-то. – Прямо, что Урван! Да что! малый хорош! Куда ловок! Справедливый малый. Такой же отец был, батяка Кирьяк; в отца весь. Как его убили, вся станица по нем выла… Вон они идут, никак, – продолжала говорившая, указывая на казаков, подвигавшихся к ним по улице. – Ергушов-то поспел с ними! Вишь, пьяница!
Лукашка с Назаркой и Ергушовым, выпив полведра, шли к девкам. Они все трое, в особенности старый казак, были краснее обыкновенного. Ергушов пошатывался и все, громко смеясь, толкал под бок Назарку.
– Что, скурехи, песен не играете? – крикнул он на девок. – Я говорю, играйте на наше гулянье.
– Здорово дневали? Здорово дневали? – послышались приветствия.
– Что играть? разве праздник? – сказала баба. – Ты надулся и играй.
Ергушов захохотал и толкнул Назарку:
– Играй ты, что ль! И я заиграю, я ловок, я говорю.
– Что, красавицы, заснули? – сказал Назарка. – Мы с кордона помолить пришли. Вот Лукашку помолили.
Лукашка, подойдя к кружку, медленно приподнял папаху и остановился против девок. Широкие скулы и шея были у него красны. Он стоял и говорил тихо, степенно; но в этой медленности и степенности движений было больше оживленности и силы, чем в болтовне и суетне Назарки. Он напоминал разыгравшегося жеребца, который, взвив хвост и фыркнув, остановился как вкопанный всеми ногами. Лукашка тихо стоял перед девками; глаза его смеялись; он говорил мало, поглядывая то на пьяных товарищей, то на девок. Когда Марьяна подошла к углу, он ровным, неторопливым движением приподнял шапку, посторонился и снова стал против нее, слегка отставив ногу, заложив большие пальцы за пояс и поигрывая кинжалом. Марьяна в ответ на его поклон медленно нагнула голову, уселась на завалинке и достала из-за пазухи семя. Лукашка, не спуская глаз, смотрел на Марьяну и, щелкая семя, поплевывал. Все затихли, когда подошла Марьяна.
– Что же? надолго пришли? – спросила казачка, прерывая молчанье.
– До утра, – степенно отвечал Лукашка.
– Да что ж, дай Бог тебе интерес хороший, – сказал казак, – я рад, сейчас говорил.
– И я говорю, – подхватил пьяный Ергушов, смеясь. – Гостей-то что! – прибавил он, указывая на проходившего солдата. – Водка хороша солдатская, люблю!
– Трех дьяволов к нам пригнали, – сказала одна из казачек. – Уж дедука в станичное ходил; да ничего, бают, сделать нельзя.
– Ага! Аль горе узнала? – сказал Ергушов.
– Табачищем закурили небось? – спросила другая казачка. – Да кури на дворе сколько хошь, а в хату не пустим. Хошь станичный приходи, не пустю. Обокрадут еще. Вишь, он небось, чертов сын, к себе не поставил, станичный-то.
– Не любишь! – опять сказал Ергушов.
– А то бают еще, девкам постелю стлать велено для солдатов и чихирем с медом поить, – сказал Назарка, отставляя ногу, как Лукашка, и так же, как он, сбивая на затылок папаху.
Ергушов разразился хохотом и, ухватив, обнял девку, которая ближе сидела к нему.
– Верно, говорю.
– Ну, смола, – запищала девка, – бабе скажу!
– Говори! – закричал он. – И впрямь Назарка правду баит; цидула была, ведь он грамотный. Верно. – И он принялся обнимать другую девку по порядку.
– Что пристал, сволочь? – смеясь, запищала румяная круглолицая Устенька, замахиваясь на него. Казак посторонился и чуть не упал.
– Вишь, говорят, у девок силы нету: убила было совсем.
– Ну, смола, черт тебя принес с кордону! – проговорила Устенька и, отвернувшись от него, снова фыркнула со смеху. – Проспал было абрека-то? Вот он бы тебя срезал, и лучше б было.
– Завыла бы небось! – засмеялся Назарка.
– Так тебе и завою!
– Вишь, ей и горя нет. Завыла бы? Назарка, а? – говорил Ергушов.
Лукашка все время молча глядел на Марьянку. Взгляд его, видимо, смущал девку.
– А что, Марьянка, слышь, начальника у вас поставили? – сказал он, подвигаясь к ней.
Марьяна, как всегда, не сразу отвечала и медленно подняла глаза на казаков. Лукашка смеялся глазами, как будто что-то особенное, независимое от разговора, происходило в это время между им и девкой.
– Да, им хорошо, как две хаты есть, – вмешалась за Марьяну старуха, – а вот к Фомушкиным тоже ихнего начальника отвели, так, бают, весь угол добром загородил, а с своею семьей деваться некуда. Слыхано ли дело, целую орду в станицу пригнали! Что будешь делать! – сказала она. – И каку черную немочь они тут работать будут!
– Сказывают, мост на Тереку строить будут, – сказала одна девка.
– А мне сказывали, – промолвил Назарка, подходя к Устеньке, – яму рыть будут, девок сажать за то, что ребят молодых не любят. – И опять он сделал любимое коленце, вслед за которым все захохотали, а Ергушов тотчас же стал обнимать старую казачку, пропустив Марьянку, следовавшую по порядку.
– Что ж Марьянку не обнимаешь? Всех бы по порядку, – сказал Назарка.
– Не, моя старая слаще, – кричал казак, целуя отбивавшуюся старуху.
– Задушит! – кричала она, смеясь.
Мерный топот шагов на конце улицы прервал хохот. Три солдата в шинелях, с ружьями на плечо шли в ногу на смену к ротному ящику. Ефрейтор, старый кавалер, сердито глянув на казаков, провел солдат так, что Лукашка с Назаркой, стоявшие на самой дороге, должны были посторониться. Назарка отступил, но Лукашка, только прищурившись, оборотил голову и широкую спину и не тронулся с места.
– Люди стоят, обойди, – проговорил он, только искоса и презрительно кивнув на солдат.
Солдаты молча прошли мимо, мерно отбивая шаг по пыльной дороге.
Марьяна засмеялась, и за ней все девки.
– Эки нарядные ребята! – сказал Назарка. – Ровно уставщики длиннополые, – и он промаршировал по дороге, передразнивая их.
Все опять разразились хохотом.
Лукашка медленно подошел к Марьяне.
– А начальник у вас где стоит? – спросил он. Марьяна подумала.
– В новую хату пустили, – сказала она.
– Что он, старый или молодой? – спросил Лукашка, подсаживаясь к девке.
– А я разве спрашивала, – отвечала девка. – За чихирем ему ходила, видела, с дядей Ерошкой в окне сидит, рыжий какой-то. А добра целую арбу полну привезли.
И она опустила глаза.
– Уж как я рад, что пришлось с кордона выпроситься! – сказал Лукашка, ближе придвигаясь на завалинке к девке и все глядя ей в глаза.
– Что ж, надолго пришел? – спросила Марьяна, слегка улыбаясь.
– До утра. Дай семечек, – прибавил он, протягивая руку.
Марьяна совсем улыбнулась и открыла ворот рубахи.
– Все не бери, – сказала она.
– Право, все о тебе скучился, ей-богу, – сказал сдержанно-спокойным шепотом Лука, доставая семечки из-за пазухи девки, и, еще ближе пригнувшись к ней, стал шепотом говорить что-то, смеясь глазами.
– Не приду, сказано, – вдруг громко сказала Марьяна, отклоняясь от него.
– Право… Что я тебе сказать хотел, – прошептал Лукашка, – ей-богу! Приходи, Машенька.
Марьянка отрицательно покачала головой, но улыбалась.
– Нянюка Марьянка! А нянюка! Мамука ужинать зовет, – прокричал, подбегая и казачкам, маленький брат Марьяны.
– Сейчас приду, – отвечала девка, – ты иди, батюшка, иди один; сейчас приду.
Лукашка встал и приподнял папаху.
– Видно, и мне домой пойти, дело-то лучше будет, – сказал он, притворяясь небрежным, но едва сдерживая улыбку, и скрылся за углом дома.
Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалинке, и слышался их хохот. А Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к дому хорунжего. Пробежав две улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. «Ишь, хорунжиха, – думал он про Марьяну, – и не пошутит, черт! Дай срок».
Шаги приближавшейся женщины развлекли его. Он стал прислушиваться и засмеялся сам с собою. Марьяна, опустив голову, шла скорыми и ровными шагами прямо на него, постукивая хворостиной по кольям забора. Лукашка приподнялся. Марьяна вздрогнула и приостановилась.
– Вишь, черт проклятый! Напугал меня. Не пошел же домой, – сказала она и громко засмеялась.
Лукашка обнял одною рукой девку, а другою взял ее за лицо.
– Что я тебе сказать хотел… ей-богу!.. – Голос его дрожал и прерывался.
– Каки разговоры нашел по ночам, – отвечала Марьяна. – Мамука ждет, а ты к своей душеньке поди.
И, освободившись от его руки, она отбежала несколько шагов. Дойдя до плетня своего двора, она остановилась и оборотилась к казаку, который бежал с ней рядом, продолжая уговаривать ее подождать на часок.
– Ну, что сказать хотел, полуночник? – И она опять засмеялась.
– Ты не смейся надо мной, Марьяна! Ей-богу! Что ж, что у меня душенька есть? А черт ее возьми. Только слово скажи, уж так любить буду – что хоть, то и сделаю. Вон они! (И он погремел деньгами в кармане.) Теперь заживем. Люди радуются, а я что? Не вижу от тебя радости никакой, Марьянушка!
Девка ничего не отвечала, стояла перед ним и быстрыми движениями пальцев на мелкие куски ломала хворостинку.
Лукашка вдруг стиснул кулаки и зубы.
– Да и что все ждать да ждать! Я ли тебя не люблю, матушка! Что хочешь надо мной делай, – вдруг сказал он, злобно хмурясь, и схватил ее за обе руки.
Марьяна не изменила спокойного выражения лица и голоса.
– Ты не куражься, Лукашка, а слушай ты мои слова, – отвечала она, не вырывая рук, но отдаляя от себя казака. – Известно, я девка, а ты меня слушай. Воля не моя, а коли ты меня любишь, я тебе вот что скажу. Ты руки-то пусти, я сама скажу. Замуж пойду, а глупости от меня никакой не дождешься, – сказала Марьяна, не отворачивая лица.
– Что замуж пойдешь? Замуж – не наша власть. Ты сама полюби, Марьянушка, – говорил Лукашка, вдруг из мрачного и рьяного сделавшись опять кротким, покорным и нежным, улыбаясь и близко глядя в ее глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
Пройдя через двор и войдя в темную, прохладную клеть, заставленную бочками, Марьяна с привычною молитвой подошла к бочке и опустила в нее ливер. Ванюша, стоя в дверях, улыбался, глядя на нее. Ему ужасно смешно казалось, что на ней одна рубаха, обтянута сзади и поддернута спереди, и еще смешнее то, что на шее висели полтинники. Он думал, что это не по-русски и что у них в дворне то-то смеху было бы, кабы такую девку увидали. «Ла филь ком се тре бье, для разнообразия, – думал он, – скажу теперь барину».
– Что зазастил-то, черт! – вдруг крикнула девка. – Подал бы графин-то.
Нацедив полный графин холодным красным вином, Марьяна подала его Ванюше.
– Мамуке деньги отдай, – сказала она, отталкивая руку Ванюши с деньгами. Ванюша усмехнулся.
– Отчего вы такие сердитые, миленькие? – сказал он добродушно, переминаясь, в то время как девка закрывала бочку.
Она засмеялась.
– А вы разве добрые?
– Мы с господином очень добрые, – убедительно отвечал Ванюша. – Мы такие добрые, что, где ни жили, везде нам хозяева наши благодарны оставались. Потому благородный человек.
Девка приостановилась, слушая.
– А что, он женатый, твой пан-то? – спросила она.
– Нет! Наш барин молодой и не женатый. Потому господа благородные никогда молоды жениться не могут, – поучительно возразил Ванюша.
– Легко ли! Какой буйвол разъелся, а жениться молод! Он у вас у всех начальник? – спросила она.
– Господин мой юнкер, значит – еще не офицер. А звание-то имеет себе больше генерала – большого лица. Потому что не только наш полковник, а сам царь его знает, – гордо объяснил Ванюша. – Мы не такие, как другие армейские – голь, а наш папенька сам сенатор; тысячу, больше душ мужиков себе имел и нам по тысяче присылают. Потому нас всегда и любят. А то, пожалуй, и капитан, да денег нет. Что проку-то?..
– Иди, запру, – прервала девка.
Ванюша принес вино и объявил Оленину, что ла филь се тре жули, – и тотчас же с глупым хохотом ушел.
XIII
Между тем на площади пробили зорю. Народ возвратился с работ. В воротах замычало стадо, толпясь в пыльном золотистом облаке. И девки и бабы засуетились по улицам и дворам, убирая скотину. Солнце скрылось совсем за далеким снежным хребтом. Одна голубоватая тень разостлалась по земле и небу. Над потемневшими садами чуть заметно зажглись звезды, и звуки понемногу затихали в станице. Убрав скотину, казачки выходили на углы улиц и, пощелкивая семя, усаживались на завалинках. К одному из таких кружков, подоив двух коров и буйволицу, присоединилась и Марьянка.
Кружок состоял из нескольких баб и девок с одним старым казаком.
Речь шла об убитом абреке. Казак рассказывал, бабы расспрашивали.
– А награда, я чай, большая ему будет? – говорила казачка.
– А то как же? Бают, крест выйдет.
– Мосев и то хотел его обидеть. Ружье отнял, да начальство в Кизляре узнало. – То-то подлая душа, Мосев-то!
– Сказывали, пришел Лукашка-то, – сказала одна девка.
– У Ямки (Ямка была холостая распутная казачка, державшая шинок) с Назаркой гуляют. Сказывают, полведра выпили.
– Эко Урвану счастье! – сказал кто-то. – Прямо, что Урван! Да что! малый хорош! Куда ловок! Справедливый малый. Такой же отец был, батяка Кирьяк; в отца весь. Как его убили, вся станица по нем выла… Вон они идут, никак, – продолжала говорившая, указывая на казаков, подвигавшихся к ним по улице. – Ергушов-то поспел с ними! Вишь, пьяница!
Лукашка с Назаркой и Ергушовым, выпив полведра, шли к девкам. Они все трое, в особенности старый казак, были краснее обыкновенного. Ергушов пошатывался и все, громко смеясь, толкал под бок Назарку.
– Что, скурехи, песен не играете? – крикнул он на девок. – Я говорю, играйте на наше гулянье.
– Здорово дневали? Здорово дневали? – послышались приветствия.
– Что играть? разве праздник? – сказала баба. – Ты надулся и играй.
Ергушов захохотал и толкнул Назарку:
– Играй ты, что ль! И я заиграю, я ловок, я говорю.
– Что, красавицы, заснули? – сказал Назарка. – Мы с кордона помолить пришли. Вот Лукашку помолили.
Лукашка, подойдя к кружку, медленно приподнял папаху и остановился против девок. Широкие скулы и шея были у него красны. Он стоял и говорил тихо, степенно; но в этой медленности и степенности движений было больше оживленности и силы, чем в болтовне и суетне Назарки. Он напоминал разыгравшегося жеребца, который, взвив хвост и фыркнув, остановился как вкопанный всеми ногами. Лукашка тихо стоял перед девками; глаза его смеялись; он говорил мало, поглядывая то на пьяных товарищей, то на девок. Когда Марьяна подошла к углу, он ровным, неторопливым движением приподнял шапку, посторонился и снова стал против нее, слегка отставив ногу, заложив большие пальцы за пояс и поигрывая кинжалом. Марьяна в ответ на его поклон медленно нагнула голову, уселась на завалинке и достала из-за пазухи семя. Лукашка, не спуская глаз, смотрел на Марьяну и, щелкая семя, поплевывал. Все затихли, когда подошла Марьяна.
– Что же? надолго пришли? – спросила казачка, прерывая молчанье.
– До утра, – степенно отвечал Лукашка.
– Да что ж, дай Бог тебе интерес хороший, – сказал казак, – я рад, сейчас говорил.
– И я говорю, – подхватил пьяный Ергушов, смеясь. – Гостей-то что! – прибавил он, указывая на проходившего солдата. – Водка хороша солдатская, люблю!
– Трех дьяволов к нам пригнали, – сказала одна из казачек. – Уж дедука в станичное ходил; да ничего, бают, сделать нельзя.
– Ага! Аль горе узнала? – сказал Ергушов.
– Табачищем закурили небось? – спросила другая казачка. – Да кури на дворе сколько хошь, а в хату не пустим. Хошь станичный приходи, не пустю. Обокрадут еще. Вишь, он небось, чертов сын, к себе не поставил, станичный-то.
– Не любишь! – опять сказал Ергушов.
– А то бают еще, девкам постелю стлать велено для солдатов и чихирем с медом поить, – сказал Назарка, отставляя ногу, как Лукашка, и так же, как он, сбивая на затылок папаху.
Ергушов разразился хохотом и, ухватив, обнял девку, которая ближе сидела к нему.
– Верно, говорю.
– Ну, смола, – запищала девка, – бабе скажу!
– Говори! – закричал он. – И впрямь Назарка правду баит; цидула была, ведь он грамотный. Верно. – И он принялся обнимать другую девку по порядку.
– Что пристал, сволочь? – смеясь, запищала румяная круглолицая Устенька, замахиваясь на него. Казак посторонился и чуть не упал.
– Вишь, говорят, у девок силы нету: убила было совсем.
– Ну, смола, черт тебя принес с кордону! – проговорила Устенька и, отвернувшись от него, снова фыркнула со смеху. – Проспал было абрека-то? Вот он бы тебя срезал, и лучше б было.
– Завыла бы небось! – засмеялся Назарка.
– Так тебе и завою!
– Вишь, ей и горя нет. Завыла бы? Назарка, а? – говорил Ергушов.
Лукашка все время молча глядел на Марьянку. Взгляд его, видимо, смущал девку.
– А что, Марьянка, слышь, начальника у вас поставили? – сказал он, подвигаясь к ней.
Марьяна, как всегда, не сразу отвечала и медленно подняла глаза на казаков. Лукашка смеялся глазами, как будто что-то особенное, независимое от разговора, происходило в это время между им и девкой.
– Да, им хорошо, как две хаты есть, – вмешалась за Марьяну старуха, – а вот к Фомушкиным тоже ихнего начальника отвели, так, бают, весь угол добром загородил, а с своею семьей деваться некуда. Слыхано ли дело, целую орду в станицу пригнали! Что будешь делать! – сказала она. – И каку черную немочь они тут работать будут!
– Сказывают, мост на Тереку строить будут, – сказала одна девка.
– А мне сказывали, – промолвил Назарка, подходя к Устеньке, – яму рыть будут, девок сажать за то, что ребят молодых не любят. – И опять он сделал любимое коленце, вслед за которым все захохотали, а Ергушов тотчас же стал обнимать старую казачку, пропустив Марьянку, следовавшую по порядку.
– Что ж Марьянку не обнимаешь? Всех бы по порядку, – сказал Назарка.
– Не, моя старая слаще, – кричал казак, целуя отбивавшуюся старуху.
– Задушит! – кричала она, смеясь.
Мерный топот шагов на конце улицы прервал хохот. Три солдата в шинелях, с ружьями на плечо шли в ногу на смену к ротному ящику. Ефрейтор, старый кавалер, сердито глянув на казаков, провел солдат так, что Лукашка с Назаркой, стоявшие на самой дороге, должны были посторониться. Назарка отступил, но Лукашка, только прищурившись, оборотил голову и широкую спину и не тронулся с места.
– Люди стоят, обойди, – проговорил он, только искоса и презрительно кивнув на солдат.
Солдаты молча прошли мимо, мерно отбивая шаг по пыльной дороге.
Марьяна засмеялась, и за ней все девки.
– Эки нарядные ребята! – сказал Назарка. – Ровно уставщики длиннополые, – и он промаршировал по дороге, передразнивая их.
Все опять разразились хохотом.
Лукашка медленно подошел к Марьяне.
– А начальник у вас где стоит? – спросил он. Марьяна подумала.
– В новую хату пустили, – сказала она.
– Что он, старый или молодой? – спросил Лукашка, подсаживаясь к девке.
– А я разве спрашивала, – отвечала девка. – За чихирем ему ходила, видела, с дядей Ерошкой в окне сидит, рыжий какой-то. А добра целую арбу полну привезли.
И она опустила глаза.
– Уж как я рад, что пришлось с кордона выпроситься! – сказал Лукашка, ближе придвигаясь на завалинке к девке и все глядя ей в глаза.
– Что ж, надолго пришел? – спросила Марьяна, слегка улыбаясь.
– До утра. Дай семечек, – прибавил он, протягивая руку.
Марьяна совсем улыбнулась и открыла ворот рубахи.
– Все не бери, – сказала она.
– Право, все о тебе скучился, ей-богу, – сказал сдержанно-спокойным шепотом Лука, доставая семечки из-за пазухи девки, и, еще ближе пригнувшись к ней, стал шепотом говорить что-то, смеясь глазами.
– Не приду, сказано, – вдруг громко сказала Марьяна, отклоняясь от него.
– Право… Что я тебе сказать хотел, – прошептал Лукашка, – ей-богу! Приходи, Машенька.
Марьянка отрицательно покачала головой, но улыбалась.
– Нянюка Марьянка! А нянюка! Мамука ужинать зовет, – прокричал, подбегая и казачкам, маленький брат Марьяны.
– Сейчас приду, – отвечала девка, – ты иди, батюшка, иди один; сейчас приду.
Лукашка встал и приподнял папаху.
– Видно, и мне домой пойти, дело-то лучше будет, – сказал он, притворяясь небрежным, но едва сдерживая улыбку, и скрылся за углом дома.
Между тем ночь уже совсем опустилась над станицей. Яркие звезды высыпали на темном небе. По улицам было темно и пусто. Назарка остался с казачками на завалинке, и слышался их хохот. А Лукашка, отойдя тихим шагом от девок, как кошка пригнулся и вдруг неслышно побежал, придерживая мотавшийся кинжал, не домой, а по направлению к дому хорунжего. Пробежав две улицы и завернув в переулок, он подобрал черкеску и сел наземь в тени забора. «Ишь, хорунжиха, – думал он про Марьяну, – и не пошутит, черт! Дай срок».
Шаги приближавшейся женщины развлекли его. Он стал прислушиваться и засмеялся сам с собою. Марьяна, опустив голову, шла скорыми и ровными шагами прямо на него, постукивая хворостиной по кольям забора. Лукашка приподнялся. Марьяна вздрогнула и приостановилась.
– Вишь, черт проклятый! Напугал меня. Не пошел же домой, – сказала она и громко засмеялась.
Лукашка обнял одною рукой девку, а другою взял ее за лицо.
– Что я тебе сказать хотел… ей-богу!.. – Голос его дрожал и прерывался.
– Каки разговоры нашел по ночам, – отвечала Марьяна. – Мамука ждет, а ты к своей душеньке поди.
И, освободившись от его руки, она отбежала несколько шагов. Дойдя до плетня своего двора, она остановилась и оборотилась к казаку, который бежал с ней рядом, продолжая уговаривать ее подождать на часок.
– Ну, что сказать хотел, полуночник? – И она опять засмеялась.
– Ты не смейся надо мной, Марьяна! Ей-богу! Что ж, что у меня душенька есть? А черт ее возьми. Только слово скажи, уж так любить буду – что хоть, то и сделаю. Вон они! (И он погремел деньгами в кармане.) Теперь заживем. Люди радуются, а я что? Не вижу от тебя радости никакой, Марьянушка!
Девка ничего не отвечала, стояла перед ним и быстрыми движениями пальцев на мелкие куски ломала хворостинку.
Лукашка вдруг стиснул кулаки и зубы.
– Да и что все ждать да ждать! Я ли тебя не люблю, матушка! Что хочешь надо мной делай, – вдруг сказал он, злобно хмурясь, и схватил ее за обе руки.
Марьяна не изменила спокойного выражения лица и голоса.
– Ты не куражься, Лукашка, а слушай ты мои слова, – отвечала она, не вырывая рук, но отдаляя от себя казака. – Известно, я девка, а ты меня слушай. Воля не моя, а коли ты меня любишь, я тебе вот что скажу. Ты руки-то пусти, я сама скажу. Замуж пойду, а глупости от меня никакой не дождешься, – сказала Марьяна, не отворачивая лица.
– Что замуж пойдешь? Замуж – не наша власть. Ты сама полюби, Марьянушка, – говорил Лукашка, вдруг из мрачного и рьяного сделавшись опять кротким, покорным и нежным, улыбаясь и близко глядя в ее глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23