Федотка кий положил, говорит:
– Не довольно ли? Я устал, – говорит.
А сам до зари готов играть, только б денежки были… политика, известно. Тому еще пуще хочется: давай да, давай.
– Нет, – говорит, – ей-богу, устал. Пойдем, – говорит, – наверх; там реванш возьмешь.
А наверху у нас в карты играли господа. Сначала преферансик, а там глядишь – любишь не любишь пойдет.
Вот с того самого числа так его Федотка окрутил, что начал он к нам каждый день ездить. Сыграет партию-другую, да и наверх, да и наверх.
Уж что там у них бывало, бог их знает; только что совсем другой человек стал, и с Федоткой все пошло заодно. Прежде, бывало, модный, чистенький, завитой, а нынче только с утра еще в настоящем виде; а как наверху побывал, придет взъерошенный, сюртук в пуху, в мелу, руки грязные.
Раз этаким манером приходит оттуда с князем, бледный, губы трясутся, и спорит что-то.
– Я, мол, не позволю ему говорить мне (как бишь он сказал?)… что я не великатен, что ли, и что он моих карт не будет бить. Я, – говорит, – ему десять тысяч заплатил, так он мог бы при других-то быть осторожнее.
– Ну, полно, – говорит князь, – стоит ли на Федотку сердиться?
– Нет, – говорит, – я этого так не оставлю.
– Перестань, – говорит, – как можно до того унижаться, что с Федоткой иметь историю!
– Да ведь тут были посторонние.
– Что ж, – говорит, – посторонние? Ну хочешь, я его сейчас заставлю у тебя прощения просить?
– Нет, – говорит.
И забормотали что-то по-французски, уж я не понял. Что ж? тот же вечер с Федоткой вместе ужинали, и опять дружба пошла.
Хорошо. Придет другой раз один.
– Что, – говорит, – хорошо я играю?
Наше дело, известно: потрафлять каждому надо; скажешь: хорошо, – а какой хорошо! стучит дуром, а расчету ничего нет. И с того самого время, как с Федоткой связался, все на деньги играть стал. Прежде не любил ни на что – ни на кушанье, ни на шампанское. Бывало, князь скажет:
– Давай на бутылку шампанского.
– Нет, – говорит, – я лучше так велю принести… Гей! Дай бутылку.
А нынче все на интерес стал играть. Ходит, бывало, День-деньской у нас, или с кем в бильярд играет, или наверх пойдет. Я себе и думаю: что же другим, а не мне все будет доставаться?
– Что, – говорю, – сударь, со мной давно не играли? Вот и стали играть.
Как набил я на него полтинников десять, – на квит, говорю, хотите, сударь?
Молчит. Не то что прежде дурака сказал. Вот и стали играть на квит да на квит. Я на него рублей восемьдесят и набил. Так что ж? Каждый день со мной играть стал. Того и ждет, бывало, чтобы не было никого, а то, известно, при других стыдно ему с маркёлом играть. Раз как-то погорячился он, а рублей уж за ним с шестьдесят было.
– Хочешь, – говорит, – на все?
– Идет, – говорю.
Выиграл я.
– Сто двадцать на сто на двадцать?
– Идет, – говорю. Опять выиграл.
– Двести сорок на двести на сорок?
– Не много ли будет? – говорю. Молчит. Стали играть: опять моя партия.
– Четыреста восемьдесят на четыреста на восемьдесят?
Я говорю:
– Что ж, сударь, мне вас обижать. Сто-то рубликов Пожалуйте; а то пусть так будут.
Так он как крикнет! А ведь какой тихий был.
– Я, – говорит, – тебя исколочу. Играй или не играй. Ну, вижу, делать нечего.
– Триста восемьдесят, – говорю, – извольте.
Известно, хотел проиграть.
Дал я сорок вперед. У него пятьдесят два было, у меня тридцать шесть. Стал он желтого резать, да и положи на себя восемнадцать очков, а мой – на перекате стоял.
Ударил я так, чтоб выскочил шар. Не тут-то было, он дуплетом и упади. Опять моя партия.
– Послушай, – говорит, – Петр (Петрушкой не назвал), я тебе сейчас не могу отдать всех, а через два месяца хоть три тысячи могу заплатить.
А сам весь кра-асный стал, дрожит ажно голос у него.
– Хорошо, – говорю, – сударь,
Да и поставил кий. Он походил, походил, пот так с него и льет.
– Петр, – говорит, – давай на все. А сам чуть не плачет.
Я говорю:
– Что, сударь, играть!
– Ну, давай, пожалуйста.
И сам кий мне подает. Я взял кий да шары на бильярд так шваркнул, что на пол полетели: известно, нельзя не пофорсить; говорю:
– Давай, сударь!
А уж он так заторопил, что сам шар поднял. Думаю себе: «Не получить мне семисот рублей; все равно проиграю». Стал нарочно играть. Так что же?
– Зачем, – говорит, – нарочно дурно играешь?
А у самого руки дрожат; а как шар к лузе бежит, так пальцы растаращит, рот скривит да все к лузе и головой-то и руками тянет. Уж я говорю:
– Этим не поможешь, сударь.
Хорошо. Как выиграл он эту партию, я говорю:
– Сто восемьдесят рубликов за вами будет да полтораста партий; а я, мол, ужинать пойду.
Поставил кий и ушел.
Сел я себе за столик против двери, а сам смотрю: что, мол, из него будет? Так что ж? Походит, походит – чай, думает: никто на него не глядит – да за волосы себя как дернет, и опять ходит, бормочет все что-то, да опять как дернет.
После того дней с восемь не видать его было. Пришел в столовую раз, угрюмый такой, и в бильярдную не зашел.
Увидал его князь.
– Пойдем, – говорит, – сыграем.
– Нет, – говорит, – я больше играть не буду,
– Да полно! пойдем.
– Нет, – говорит, – не пойду. Тебе, – говорит, – добра не сделает, что я пойду, а мне дурно от этого будет.
Так и не ходил дней с десять еще, а потом на праздниках как-то заехал, во фраке, видно, в гостях был, и целый день пробыл: все играл; на другой день приехал, на третий… Пошло по-старому. Хотел я было с ним еще поиграть, так нет, говорит: с тобой играть не стану. А сто восемьдесят рублей, что я тебе должен, приди ко мне через месяц: получишь.
Хорошо. Пришел к нему через месяц.
– Ей-богу, – говорит, – нет, а в четверг приди.
Пришел я в четверг. Славную такую квартерку занимал.
– Что, – говорю, – дома?
– Почивает, – говорят.
Хорошо, подожду.
Камердин у него из своих был – старичок такой седенький, простой, ничего политики не знал. Вот и поразговорились мы с ним.
– Что, – говорит, – мы тут живем с барином! Совсем замотались, и никакой им ни чести, ни пользы нет от Петербургу от этого. Из деревни ехали, думали: будем как при покойнике барине, царство небесное, по князьям, по графам да по генералам ездить; думали: возьмем себе какую из графинь кралю, с приданым, да и заживем по-дворянски; а выходит на поверку, что мы только по трахтирам бегаем – совсем плохо! Княгиня-то Ртищева ведь нам тетка родная, а князь Воротыпцев тятенька хресный. Что ж? только на рождество был раз, да и носу не кажет. Уж ихние люди и то смеются мне: что, мол, ваш барин-то, видно, не в папеньку пошел. Я раз и говорю ему: «Что, сударь, к тетеньке не изволите ездить? Они скучают, что вас давно не видали». – «Скучно, говорит, там, Демьяныч!»
Поди ты! только и веселья нашел, что в трахтире. Хоть бы служил, что ли, а то нет: занялся картами да прочим, а уж евти дела никогда к добру не поведут… Э-эх! пропадаем мы, так, ни за грош пропадаем!… У нас от барыни-покойницы, царство небесное, богатейшее именье осталось: тысяча душ с лишком, тысяч на триста лесу было. Все заложил теперь, лес продал, мужичков разорил, и все нет ничего. Без господина, известно, управляющий сам больше господина… дерет с мужика последнюю шкуру, да и шабаш. Ему что? набить бы только карман, а там хоть с голоду все помирай. Намедни пришли два мужичка, жалобы принесли от всей вотчины. «Разорил, говорят, вконец мужиков». Что ж? прочитал жалобы, дал по десяти рублей мужичкам. «Я, говорит, сам скоро буду. Получу деньги, говорит, расплачусь, тогда уеду».
А где расплатиться, когда мы всё долги делаем! Ведь много ли, мало ли, тут зиму прожили, тысяч восемьдесят спустили; а теперь в доме рубля серебром нету! А все от добродетели своей. Уж такой простой барин, что и сказать нельзя. От этого самого и пропадает, так вот ни за что пропадает.
И сам чуть не плачет, старик-то. Такой старик смешной.
Проснулся часу в одиннадцатом, позвал меня.
– Не прислали, – говорит, – денег, только я не виноват. Затвори, – говорит, – дверь.
Я затворил.
– Вот, – говорит, – возьми часы или булавку брильянтовую и заложи их. Тебе, – говорит, – за них больше ста восьмидесяти рублей дадут, а когда я получу деньги, то выкуплю, – говорит.
– Что ж, – я говорю, – сударь, коли денег у вас нет, нечего делать: пожалуйте хоть часы. Я для вас могу уважить.
А сам вижу, что часы рублей триста стоят.
Хорошо. Заложил я часы за сто рублей, а записку ему принес.
– Восемьдесят, – говорю, – рублей за вами будут; а часы сами извольте выкупить.
Так и по сие время восемьдесят рублей моих денег за ним осталось.
Таким-то родом стал он к нам опять каждый день ходить. Уж не знаю, какие у них промеж себя расчеты были, только всё вместе с князем езжали. Или с Федоткой наверх пойдут играть. И тоже какие-то у них втроем мудреные счеты были: тот тому дает, тот тому дает; а кто кому должен, не разберешь никак.
И бывал он таким манером у нас два года, почитай что каждый день, только вид уж свой потерял: бойкой стал и другой раз до того доходил, что у меня по целковому занимал извозчику отдать; а по сту рублей с князем партию играли.
Скучный, худой, желтый стал. Приедет, бывало, абсинту сейчас рюмочку велит подать, канапе закусит да портвейном запьет; ну, и повеселей как будто.
Приезжает раз перед обедом, на масленице дело было, и стал с каким-то гусаром играть.
– Хотите, – говорит, – заинтересовать партию?
– Извольте, – говорит. – На что?
– Бутылку Клодвужо, хотите?
– Идет.
Хорошо. Гусар выиграл, и пошли кушать. Сели за стол; только Нехлюдов и говорит:
– Simon! бутылку Клодвужо; да смотри, согреть хорошенько.
Simon ушел, приносит кушанье, бутылки нет.
– Что ж, – говорит, – вино? Simon побежал, приносит жаркое.
– Подавай же вино, – говорит.
Simon молчит.
– Что ты, с ума сошел! мы уж кончаем обедать, а вина нет. Кто ж его пьет с десертом?
Побежал Simon.
– Хозяин, – говорит, – вас просит.
Покраснел весь, выскочил из-за стола,
– Что, – говорит, – ему надо? А хозяин стоит у двери.
– Я, – говорит, – не могу вам больше верить, коли вы мне по счету не заплатите.
– Да я, – говорит, – вам сказал, что я в первых числах отдам.
– Как вам угодно, – говорит, – будет; а я в долг не могу беспрестанно давать и ничего не получать. У меня и так, – говорит, – десятки тысяч в долгах пропадают.
– Ну, полно, моншер , – говорит, – уж мне-то можно поверить. Пришлите бутылку, а я постараюсь вам поскорее отдать.
И убежал сам.
– Что это, вас зачем вызывали? – гусар говорит,
– Так, – говорит, – просил меня об одной вещи.
– А славно бы, – говорит гусар, – теперь винца тепленького стакан выпить.
– Simon, что же?!
Побежал мой Simon. Опять нет ни вина, ничего. Плохо. Вышел из-за стола, прибежал ко мне.
– Ради бога, – говорит, – Петруша, дай мне шесть целковых.
А на самом лица нет.
– Нету, – говорю, – сударь, ей-богу, да уж и так за вами моих много.
– Я тебе, – говорит, – сорок целковых за шесть через неделю отдам.
– Коли бы были, – говорю, – я бы не смел отказать, а то, ей-ей, нету.
Так что же? выскочил, зубы стиснул, кулаки сжал, как шальной по коридору бегает, да по лбу себя как треснет.
– Ах, – говорит, – господи! Что это? Даже не зашел в столовую, вскочил в карету и ускакал.
То-то смеху было. Гусар говорит:
– Где, мол, барин, что со мной обедал?
– Уехал, – говорят.
– Как уехал? Что ж он сказать велел?
– Ничего, – говорят, – не велели сказывать: сели да и уехали.
– Хорош, – говорит, – гусь!
Ну, думаю себе, теперь долго ездить не будет, после то есть сраму такого. Так нет. На другой день ввечеру приезжает. Пришел в бильярдную и ящик какой-то с собой принес. Снял пальто.
– Давай играть, – говорит.
Глядит исподлобья, сердитый такой.
Сыграли партийку.
– Довольно, – говорит, – поди принеси мне перо и бумаги: письмо нужно написать.
Я ничего не думамши, не гадамши, принес бумаги, положил на стол в маленькую комнату.
– Готово, – говорю, – сударь.
Хорошо. Сел за стол. Уж он писал, писал, бормотал все что-то, вскочил потом нахмуренный такой.
– Поди, – говорит, – посмотри, приехала ли моя карета?
Дело в пятницу на масленой было, так никого из гостей не было: все по балам.
Я пошел было узнать о карете, только за дверь вышел.
– Петрушка! Петрушка! – кричит, точно испужался чего.
Я вернулся. Смотрю, он белый, вот как полотно, стоит, на меня смотрит.
– Звать, – говорю, – изволили, сударь?
Молчит.
– Что, – говорю, – вам угодно?
Молчит.
– Ах, да! давай еще играть, – говорит. Хорошо. Выиграл он партию.
– Что, – говорит, – хорошо я научился играть?
– Да, – я говорю.
– То-то. Поди, – говорит, – теперь узнай, что карета?
А сам по комнате ходит.
Я себе, ничего не думая, вышел на крыльцо: вижу, кареты никакой нет, иду назад.
Только иду назад, слышу, кием ровно стукнул кто-то. Вхожу в бильярдную: пахнет что-то чудно.
Глядь: а он на полу лежит, ве-есь в крови, и пистоль подле брошена. Так я до того испужался, что слова сказать не мог.
А он дрыгнет, дрыгнет ногой, да и потянется, захрапел потом, да и растянулся вот этаким родом.
И отчего такой грех с ними случился, что душу свою загубил, то есть бог его знает;
1 2 3