Сами понимаете. Петербургского комиссара, – слышали наверное – приезжал такой подслеповатый, щуплый, кашляет, дрожит, – все требовал, чтобы воевали до победного конца, – этого, ученого комиссара исправник в три дня уложил на спирту, нагнал жути, отправил обратно в столицу. До самого октября досидел он у нас исправником. Хотел перевернуться – но сил уже нет прежних. Уехал в Сибирь, где-то его убили. Конечно, бывал он тяжеловат, но все-таки… Бывало, стоит на базарной площади, вытирает шею платком, сюртук нараспашку, гвардейский картуз малинового цвета, лакированные голенища: монумент. Мужики, мещанки торгуют весело, вежливо, в порядке, – только оттого, что он стоит, глядит на пожарную каланчу, хотя все видит, все знает, что у него на возу и под возом…
Иван Степанович покрутил носом. Набил новую трубочку и некоторое время укоризненно глядел на поплавок.
– Портного он самолично арестовал на базаре, а к вечеру, глядим, портной опять идет за речку. Откупился. Издали погрозил кулаком. С тех пор его не видали до самой осени.
Раз, как-то, вечером, уже в ноябре, возвращаюсь я домой, несу паек: дюжину костяных пуговиц и воблу. Ветер бьет с ног, тьма, гололедица. За рекой в лесах, – бух, бух, – пушки стреляют. Жуть. Гляжу, – у портного сквозь ставни брезжит свет. Дай, думаю, керосинчику попрошу. Вхожу в сени. Вдруг Федор Константинович, как зверь, выскакивает из двери босиком, зубы все видны, волосы дыбом, в руке – топор. «Уходи!» «Батюшка, – говорю, – Федор Константинович, ведь это – я!» «Уходи, – отвечает мне тихо, – уходи, зашибу до смерти».
Я ушел. Время такое, что никому не пожалуешься. В эту зиму Федор Константинович брал кое-какую работишку, но в избу, боже сохрани, никого не пускал. Сидел запершись. По вечерам, иногда, слыхали в избенке его – топот и смех. Кто-то там плясал, бил в ладоши и смеялся так, – мороз продирал по коже.
Под самый сочельник подходит ко мне на улице дьякон с салазками, – тот дьякон, который впоследствии в леса ушел, главным образом, от принудительных работ: выгоняли его по ночам пороховые склады караулить. Дьякон мне говорит: «идем в исполком, донесем на портного», и рассказал, какие чудеса у него видел в щель, сквозь ставни. Мы пошли в исполком. Изба натоплена. В красном углу под Марксом сидит матрос, секретарь, и пишет, – всю голову себе своротил, – пишет. Поглядел он на нас подозрительно:
– Вы по какому делу, граждане?
– Заговор открыли, – говорит дьякон.
Секретарь сейчас же перо положил и баночку с чернилами заткнул, прищурился:
– Вот как? – интересно!
– Портной, Федор Константинович, живет с гидрой, – говорит ему дьякон.
– Как с гидрой живет?
– А так и живет. Хорошо вы блюдете рабоче-крестьянскую власть. – Тут дьякон сел на лавку, стал обирать сосульки с бороды. – Так-то вы блюдете… У вас под носом человек содержит гидру, питает ее, по ночам они пируют, пляшут, хохот такой – на улицу страшно высунуться.
– Да какая гидра, гражданин? Не может быть у нас гидры, не полагается, это – суеверие.
– А такая она гидра, – отвечает дьякон, – мордастая, сытая, ходит в валеных калошах, в платке с розами. Гидра обыкновенная. Наделает она вам бедов.
Секретарь крикнул: «Товарищ дежурный»… В дверь влетело морозное облако и появился высокий человек, солдат головой под самые полати, в ватной шапке, весь обмотанный попонами, ружье на плече дулом вниз. Секретарь приказал ему арестовать портного и того, кто у него находится в избе. Солдат этот пошевелил замороженными валенками, посмотрел на секретаря, взял ладонью нос, поправил как-то его в сторону: «Ладно, говорит, арестуем». И ушел. А время было, – ночь. Луна яркая, снега невиданные завалили город по самые окна, бело и сине.
Мы ждем. Вдруг – выстрел. Секретарь вскочил, помянул некоторые слова особого содержания и с револьвером кинулся на улицу. Я и дьякон – за ним. Вязнем в снегу по пояс, подбегаем к портновой избе. Окошко раскрыто настежь, напротив стоит высокий солдат в попонах, шапка у него упала, губы трясутся. Мы кинулись в избу, – на столе горит жестяная лампа, на кровати, на печке, на лавках – тряпье, сухие какие-то шкурки, балалайка валяется, пахнет душно, сладко, болотом и печеным хлебом. Около кровати ввернута в стену железная цепь. Обитателей нет. Солдат оправился и говорит:
– «Выходить они добром не хотели, я в ставню и пуганул из винтовки, тут же окно раскрылось и в него вылетела голая женщина, и – прямо на меня, схватила за плечи, в лицо, – ха, ха, ха, – засмеялась и побежала вдоль по улице, по сугробам. Красивая баба, сытая, белая, на морозе так и горит. А за ней выбежал мужик, портной, кричит: «Машка, Машка, ты куда?» – а она уж около горелых амбаров опять – ха-ха-ха, на всю улицу.
Мы побежали по следам, заворачиваем к речке и видим: по льду к Черному Яру летит белая фигура, подпрыгивает, руками плещет. Луна высоко, видно ясно. За ней бежит портной с топором. И мы слышим: «Машка, Машка»… А она – ха-ха-ха… «Машка, остановись, гадина»… Она – хохочет, как жеребенок. И – вдруг пропала, точно под лед ушла. Портной остановился, бросил топор. Мы подбегаем. Он обернулся к нам и полез вперед ногами в прорубь. Секретарь – вот-вот за волосы его схватил. Портной только зубами скрипнул, ушел под воду. А хороший был портной… Вот какая у нас произошла история, а никто не верит, кричат – дурак, дурак.
Иван Степанович, вздохнув, снял шляпу, провел ладонью по голому своему черепу, отдававшему деревянным маслом, и, вдруг, так сильно рвануло за лесу, что лодка закачалась на зеркальной реке, трубка и шляпа упали в воду, и пошли круги, заходила вода… Иван Степанович крикнул мне страшным голосом:
– Щука, отдавай якорь!
1 2
Иван Степанович покрутил носом. Набил новую трубочку и некоторое время укоризненно глядел на поплавок.
– Портного он самолично арестовал на базаре, а к вечеру, глядим, портной опять идет за речку. Откупился. Издали погрозил кулаком. С тех пор его не видали до самой осени.
Раз, как-то, вечером, уже в ноябре, возвращаюсь я домой, несу паек: дюжину костяных пуговиц и воблу. Ветер бьет с ног, тьма, гололедица. За рекой в лесах, – бух, бух, – пушки стреляют. Жуть. Гляжу, – у портного сквозь ставни брезжит свет. Дай, думаю, керосинчику попрошу. Вхожу в сени. Вдруг Федор Константинович, как зверь, выскакивает из двери босиком, зубы все видны, волосы дыбом, в руке – топор. «Уходи!» «Батюшка, – говорю, – Федор Константинович, ведь это – я!» «Уходи, – отвечает мне тихо, – уходи, зашибу до смерти».
Я ушел. Время такое, что никому не пожалуешься. В эту зиму Федор Константинович брал кое-какую работишку, но в избу, боже сохрани, никого не пускал. Сидел запершись. По вечерам, иногда, слыхали в избенке его – топот и смех. Кто-то там плясал, бил в ладоши и смеялся так, – мороз продирал по коже.
Под самый сочельник подходит ко мне на улице дьякон с салазками, – тот дьякон, который впоследствии в леса ушел, главным образом, от принудительных работ: выгоняли его по ночам пороховые склады караулить. Дьякон мне говорит: «идем в исполком, донесем на портного», и рассказал, какие чудеса у него видел в щель, сквозь ставни. Мы пошли в исполком. Изба натоплена. В красном углу под Марксом сидит матрос, секретарь, и пишет, – всю голову себе своротил, – пишет. Поглядел он на нас подозрительно:
– Вы по какому делу, граждане?
– Заговор открыли, – говорит дьякон.
Секретарь сейчас же перо положил и баночку с чернилами заткнул, прищурился:
– Вот как? – интересно!
– Портной, Федор Константинович, живет с гидрой, – говорит ему дьякон.
– Как с гидрой живет?
– А так и живет. Хорошо вы блюдете рабоче-крестьянскую власть. – Тут дьякон сел на лавку, стал обирать сосульки с бороды. – Так-то вы блюдете… У вас под носом человек содержит гидру, питает ее, по ночам они пируют, пляшут, хохот такой – на улицу страшно высунуться.
– Да какая гидра, гражданин? Не может быть у нас гидры, не полагается, это – суеверие.
– А такая она гидра, – отвечает дьякон, – мордастая, сытая, ходит в валеных калошах, в платке с розами. Гидра обыкновенная. Наделает она вам бедов.
Секретарь крикнул: «Товарищ дежурный»… В дверь влетело морозное облако и появился высокий человек, солдат головой под самые полати, в ватной шапке, весь обмотанный попонами, ружье на плече дулом вниз. Секретарь приказал ему арестовать портного и того, кто у него находится в избе. Солдат этот пошевелил замороженными валенками, посмотрел на секретаря, взял ладонью нос, поправил как-то его в сторону: «Ладно, говорит, арестуем». И ушел. А время было, – ночь. Луна яркая, снега невиданные завалили город по самые окна, бело и сине.
Мы ждем. Вдруг – выстрел. Секретарь вскочил, помянул некоторые слова особого содержания и с револьвером кинулся на улицу. Я и дьякон – за ним. Вязнем в снегу по пояс, подбегаем к портновой избе. Окошко раскрыто настежь, напротив стоит высокий солдат в попонах, шапка у него упала, губы трясутся. Мы кинулись в избу, – на столе горит жестяная лампа, на кровати, на печке, на лавках – тряпье, сухие какие-то шкурки, балалайка валяется, пахнет душно, сладко, болотом и печеным хлебом. Около кровати ввернута в стену железная цепь. Обитателей нет. Солдат оправился и говорит:
– «Выходить они добром не хотели, я в ставню и пуганул из винтовки, тут же окно раскрылось и в него вылетела голая женщина, и – прямо на меня, схватила за плечи, в лицо, – ха, ха, ха, – засмеялась и побежала вдоль по улице, по сугробам. Красивая баба, сытая, белая, на морозе так и горит. А за ней выбежал мужик, портной, кричит: «Машка, Машка, ты куда?» – а она уж около горелых амбаров опять – ха-ха-ха, на всю улицу.
Мы побежали по следам, заворачиваем к речке и видим: по льду к Черному Яру летит белая фигура, подпрыгивает, руками плещет. Луна высоко, видно ясно. За ней бежит портной с топором. И мы слышим: «Машка, Машка»… А она – ха-ха-ха… «Машка, остановись, гадина»… Она – хохочет, как жеребенок. И – вдруг пропала, точно под лед ушла. Портной остановился, бросил топор. Мы подбегаем. Он обернулся к нам и полез вперед ногами в прорубь. Секретарь – вот-вот за волосы его схватил. Портной только зубами скрипнул, ушел под воду. А хороший был портной… Вот какая у нас произошла история, а никто не верит, кричат – дурак, дурак.
Иван Степанович, вздохнув, снял шляпу, провел ладонью по голому своему черепу, отдававшему деревянным маслом, и, вдруг, так сильно рвануло за лесу, что лодка закачалась на зеркальной реке, трубка и шляпа упали в воду, и пошли круги, заходила вода… Иван Степанович крикнул мне страшным голосом:
– Щука, отдавай якорь!
1 2