Соглашайтесь!
ФЕЛИКС (задумчиво): Н-да-а-а...
ИВАН ДАВЫДОВИЧ: Вас смущает плата? Это пустяки. Нигде не сказано, что
вы обязаны убирать его собственными руками. Я помогу вам. Я обойдусь даже
совсем без вас.
ФЕЛИКС: И всунете меня в сапоги убитого?
ИВАН ДАВЫДОВИЧ: Вздор, вздор, Феликс Александрович! Детский лепет, а
вы же взрослый человек... Константин Курдюков прожил семьсот лет! И все
это время он только и делал, что жрал, пил, грабил, портил малолетних и
убивал. Он прожил шестьсот пятьдесят лишних лет! А вы разводите антимонии
вокруг его сапог! Кстати, и не его это сапоги - он сам влез в них, когда
они были еще теплые... Послушайте, я был о вас лучшего мнения! Вам
предлагают грандиознейшую цель, а вы думаете о чем?
ФЕЛИКС: Ни вы, ни я не имеем права решать, кому жить, а кому умереть.
ИВАН ДАВЫДОВИЧ: Ах, как с вами трудно! Гораздо труднее, чем я ожидал!
Чего вы добиваетесь тогда? Ведь пойдете под нож!
ФЕЛИКС: Да не пойду я под нож!
ИВАН ДАВЫДОВИЧ: Пойдете под нож, как баран! А это ничтожество, эта
тварь дрожащая, коей шестьсот лет как пора уже сгнить дотла, еще лет
шестьсот будет порхать без малейшей пользы для чего бы то ни было! А я-то
вообразил, что у вас действительно есть принципы. Ведь вы же писатель! Вам
же представляется возможность, какой не было ни у кого! Переварить в душе
своей многовековой личный опыт, одарить человечество многовековой
мудростью... Вы подумайте, сколько книг у вас впереди, Феликс
Александрович! И каких книг - невиданных, небывалых! Да... а я-то думал,
что вы действительно готовы сделать что-то для человечества... Эх вы,
мотыльки, эфемеры!
Иван Давыдович поднимается и выходит, и сейчас же в спальне
объявляется Клетчатый.
КЛЕТЧАТЫЙ: Прошу прощения... Телефончик...
Он быстро и ловко отключает телефонный аппарат и несет к двери.
Оставшись один, Феликс бормочет:
- Ничего... Тут главное - нервы. Ни черта они мне не сделают...

У двери в спальню Курдюков уламывает Клетчатого.
КУРДЮКОВ: Убежит, я вам говорю! Обязательно удерет! Вы же его не
знаете!
КЛЕТЧАТЫЙ: Куда удерет? Седьмой этаж, сударь...
КУРДЮКОВ: Придумает что-нибудь! Дайте я сам посмотрю.
КЛЕТЧАТЫЙ: Нечего вам там смотреть, все уже осмотрено...
КУРДЮКОВ (страстно, показывая растопыренные ладони): Чем? Чем я его
шлепну? А если даже и шлепну - что здесь плохого?
КЛЕТЧАТЫЙ: Плохого здесь, может быть, ничего и нет, но с другой
стороны, приказ есть приказ... (Он быстро и профессионально обшаривает
Курдюкова). Ладно уж, идите, господин Басаврюк...
Курдюков на цыпочках входит в спальню и плотно закрывает за собой
дверь.
Феликс встречает его угрюмым взглядом, но Курдюкова это нисколько не
смущает. Он подскакивает к тахте и наклоняется к самому уху Феликса.
КУРДЮКОВ: Значит делаем так. Я беру на себя ротмистра. От тебя
требуется только одно: держи магистра за руки, да покрепче. Остальное -
мое дело.
Феликс отодвигает его растопыренной ладонью.
КУРДЮКОВ: Ну что уставился? Надо нам из это дерьма выбираться или не
надо? Чего хорошего, если тебя или меня шлепнут? Ты, может думаешь, что о
тебе кто-нибудь позаботиться? Чего тебе тут магистр наплел? Наобещал
небось с три короба! Больше заботиться некому! Дурак, нам только бы
вырваться отсюда, а потом дернем кто-куда... Неужели у тебя места не
найдется, куда можно нырнуть и отсидеться?
ФЕЛИКС: Значит, я хватаю магистра?
КУРДЮКОВ: Ну?
ФЕЛИКС: А ты, знаешь, хватаешь ротмистра?
КУРДЮКОВ: Ну! Остальные - они ничего не стоят!
ФЕЛИКС: Пошел вон!
КУРДЮКОВ: Дурак! Не веришь мне? Ну ты мне только пообещай: когда я
ротмистра схвачу, попридержи Иван Давыдовича!
ФЕЛИКС: Вон пошел, я тебе говорю!
КУРДЮКОВ (рычит как собака): О себе подумай, Снегирев! Еще раз тебе
говорю! О себе подумай!
Едва он скрывается в спальню является Наташа и тоже плотно закрывает
за собой дверь. Она подходит к тахте, садится рядом с Феликсом и
озирается.
НАТАША: Господи, как давно я здесь не была! А где же секретер? У тебя
же тут секретер стоял...
ФЕЛИКС: Дочери отдал. Почему это тебя волнует?
НАТАША: А что это ты такой колючий? Я ведь тебе ничего плохого не
сделала. Ты ведь сам в эту историю въехал... Фу ты, какое злое лицо! Вчера
ты на меня не так смотрел... Страшно?
ФЕЛИКС: А чего мне бояться?
НАТАША: Ну как сказать... Пока Курдюков жив...
ФЕЛИКС: Да не посмеете вы.
НАТАША: Сегодня не посмеем, а завтра...
ФЕЛИКС: И завтра не посмеете. Неужели никто из вас до сих пор не
сообразил, что вам же хуже будет?
НАТАША: Слушай. Ты не понимаешь. Они совсем без ума от страха. Они
сейчас от страха на все готовы, вот что тебе надо понять. Я вижу, ты
что-то там задумал. Не зарывайся? никому не верь, ни единому слову. И
спиной ни к кому не поворачивайся - охнуть не успеешь! Я видела, как это
делается...
ФЕЛИКС: Что это ты вдруг меня опять полюбила?
НАТАША: Сама не знаю. Я тебя сегодня словно впервые увидела. Я же
думала: ну, мужичишка, на два вечерка сгодится... А ты вон какой у меня
оказался! (Она придвигается к нему, прижимается, гладит по лицу).
Мужчина... Ну обними меня! Ну что ты сидишь, как чужой? Ну это же я...
Вспомни, как ты говорил: фея, ведьма прекрасная... Ну! Я ведь проститься
хочу. Я не знаю, что будет через час...
Феликс с усилием освобождается от ее рук и встает.
ФЕЛИКС: Да что ты меня хоронишь? Перестань! Вот нашла время и место!
НАТАША: Ну почему? Почему? Это же я, вспомни меня... Трупик мой
любимый, желанный!
ФЕЛИКС: Слушай, тебе же пятьсот лет! Побойся бога, старая женщина! Да
мне теперь и подумать страшно!
Она останавливается, будто он ударил ее кнутом.
НАТАША: Болван. Труп вонючий. Евнух.
ФЕЛИКС (спохватившись): Господи, ну извини... Что это я, в самом
деле... Но и так же тоже нельзя.
НАТАША: Дрянь. Идиот. Ты что - вообразил, что магистр за тебя
заступится? Да ему одно только и нужно - баки тебе забить, чтобы ты завтра
по милициям не побежал, чтобы время у нас оставалось решить, как мы тебя
будем кончать! Что он тебе наобещал? Какие золотые башни? Дурак ты
стоеросовый, кастрат неживой! Тьфу!
В спальню заглядывает Павел Павлович. В руке у него бутерброд, он с
аппетитом прожевывает лакомый кусочек.
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Деточка, десять минут истекли! Я полагаю, вы уже
закончили?
НАТАША (злобно): И не начали даже!
И она стремительно выходит вон мимо посторонившегося Павла Павловича.
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Ай-яй-яй-яй-яй! Вы ее, кажется, обидели. Напрасно,
напрасно. (Садится, откусывает бутерброд.) Весьма опрометчиво. Могли бы
заметить: у нас ко всем этим тонкостям, к нюансам относятся очень
болезненно! Обратили внимание, как Басаврюк попытался подставить маркизу
вместо себя? Дескать, это она все наши секреты вам по женской слабости
рассказала? Ход простейший, но очень, очень эффективный! Могло бы и
пройти... Вполне могло бы! А что в основе? Маленькое недоразумение,
случившееся лет этак семьдесят назад. Или сто, точно не помню. Отказала
ему маркиза. Никому никогда не отказывала, а ему отказала... Чувствуете?
Вы не поверите, а вот сто лет прошло, и еще сто пройдет, а забыто не
будет! А в общем-то, мы все друг друга не слишком-то долюбливаем. Это
магистр наш, Иван Давыдович, высоко о себе мнит, а на самом деле -
обыкновенный графоман от науки. Я же специально справки наводил у него в
институте... Он там вечный предместкома. Вот вам и друг Менделеева! Диву
даюсь, что в нем этот ротмистр нашел!

Феликс садится на другой край тахты и исподлобья наблюдает за Павлом
Павловичем. А тот неторопливо извлекает из своего футляра очередную
серебристую трубочку, капает из нее на последний кусочек бутерброда и,
закативши глаза, отправляет кусочек в рот. Она наслаждается, причмокивает,
подсасывает, покачивает головой как бы в экстазе. Проглотивши, наконец, он
продолжает:
- Вот чего вы, смертные, понять не в состоянии - вкуса. Вкуса у вас
нет! Иногда я стою в зале ресторана, наблюдаю за вами и думаю: "Боже мой!
Да люди ли это? Мыслящие ли это существа? "Ведь вы же не едите, Феликс
Александрович! Вы же просто в рот куски кладете! Это же у вас какой-то
механический процесс, словно грубый грязный кочегар огромной лопатой
швыряет в топку базарный уголь. Ужасающее зрелище, уверяю вас. Вот, между
прочим, один аспект нашего бессмертия, который вас, конечно, на ум не
приходит. Наше бессмертие - это бессмертие олимпийцев, упивающихся
нектаром, это бессмертие пирующих воинов Валгаллы! Этот эликсир - что-то
поразительное! Вы можете есть все, что угодно, кроме распоследней
тухлятины. Вы можете пить любые напитки, кроме отравленных ядов. Никаких
катаров, никаких гастритов, никаких заворотов кишок и прочих запоров... И
при всем при том ваша обонятельная и вкусовая система всегда в идеальном
состоянии. Какие безграничные возможности для наслаждения! Какое
необозримое поле для эксперимента! А вы ведь любите вкусненько поесть,
Феликс Александрович! Не умеете - да. Но любите! Так что нам с вами будет
хорошо. Я вас кое-чему научу, век благодарны будете... И не один век!
ФЕЛИКС: Да вы просто поэт! Бессмертный бог гастрономии!
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Оставьте этот яд. Он неуместен. По сути дела, я хотел
помочь вам преодолеть вашу юношескую щепетильность. Я понимаю, у вас нет и
быть не может привычки распоряжаться чужой жизнью, это не в обычаях
общества... А может, вы просто боитесь рисковать? Так ведь риска никакого
нет. Пусть он сколько угодно кричит о шпагах - никаких шпаг ему не будет.
Будут либо две пилюльки, либо два шприца. Магистр обожает шприцы! А тогда
все упирается в чистую технику, в ловкость рук. Этим буду заниматься я, и
успех я вам гарантирую...
ФЕЛИКС: Слушайте, а зачем это вам? Какая вам от меня польза? Чокаться
вам не с кем, что ли? Нектаром...
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Польза-то как раз должна быть вам очевидна.
Во-первых, мы уберем мозгляка. Это поганый тип, он у меня повара сманил.
Жерарчика моего... Карточные долги я ему простил, пусть, но Жерара! Не
могу я этого забыть, не хочу, и не просите... А потом... Равновесия у нас
в компании нет, вот что главное. Я старше всех, а хожу на вторых ролях.
Почему? А потому, что деревянный болван ротмистр держит почему-то нашего
алхимика за вождя. Да какой он вождь? Он пеленки еще мочил, когда я был
хранителем трех ключей... А теперь у него два ключа, а у меня - один!
ФЕЛИКС: Понимаю вас. Однако же я не ротмистр.
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Э, батенька! Что значит - не ротмистр? Физически
крепкий человек, да еще с хорошо подвешенным языком, да еще писатель, то
есть человек с воображением... Да мы бы с вами горы своротили вдвоем! Я бы
вас с маркизой помирил. Что вам делить с маркизой? И стало бы нас уже
трое...
ФЕЛИКС: Благодарю за честь, но вынужден отказаться.
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Почему, позвольте узнать?
ФЕЛИКС: Тошнит.
Пауза.
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Позвольте мне резюмировать ситуацию. С одной стороны
- практическое бессмертие, озаренное наслаждениями, о которых я упомянул
лишь самым схематическим образом. А с другой - скорая смерть, в течение
ближайшей недели, я полагаю. И вам угодно выбрать...
ФЕЛИКС: Я резюмирую ситуацию совсем не так...
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ: Батенька, да в словах ли дело? Бессмертия вы хотите
или нет?
ФЕЛИКС: На ваших условиях? Конечно нет.
ПАВЕЛ ПАВЛОВИЧ (воздевая руки): На наших условиях, видите ли! Да что
же вы за человек, Феликс Александрович? Я чудовищно стар. Вы представить
себе не можете, как я стар. Я сам иногда вдруг обнаруживаю, что целый век
выпал из памяти... Скажем, времена до Брестской унии помню, и что было
после Ужгородской - тоже помню, а что было между ними - как метлой
вымело... Так вы можете представить, сколько я этих соискателей на своем
веку повидал! Кого только среди них не было... Византийский логофет,
монгольский сотник, богомол - еретик, ювелир из Кракова... И как же все
они жаждали припасть к источнику! Головы приносили и швыряли передо мной:
"Я! Я вместо него!" Конечно, нравы теперь не те, головы не принято
отсекать, но ведь и не требуется! Просто согласие от вас требуется, Феликс
Александрович! Так нет! И ведь знаю, казалось бы, я вас - не идеал, совсем
не идеал! И выпить, и по женской части, и материальных потребностей, как
говорится, не чужд... И вдруг такое! Нет потрясли вы меня, Феликс
Александрович. В самое сердце поразили. Может быть, мученический венец
принять хотите?
Он смотрит на часы и поднимается. Произносит задумчиво:
- Ну что ж, каждому свое. Пойдемте, Феликс Александрович, времени у
нас больше не осталось.
1 2 3 4 5 6 7