Первое благо, которым должен обладать Молодой грек, заключается в большом и остром носе — кто из дам таковым обладает? Судили-судили, и наконец глас народный указал на коллежскую асессоршу Катерину Осиповну Немиолковскую, которая, имея точь-в-точь требуемый нос, охотно согласится облачиться и в противоестественный мужской костюм. Постановлено: отправить завтрашний день к Катерине Осиповне депутацию и усерднейше просить ее пожертвовать собой на пользу общую.
— Стало быть, живые картины улажены… Что же касается до спектакля, messieurs, — говорит Дарья Михайловна, — то он будет составлен из следующих пьес:
В ЛЮДЯХ АНГЕЛ, НЕ ЖЕНА, ДОМА С МУЖЕМ САТАНА
Комедия в 3-х действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Г. Славский Мечислав Владиславович Семионович
Г-жа Славская Аглаида Алексеевна Размановская
Г-жа Трефкина Анфиса Петровна Луковицына
Г-жа Небосклонова Анна Семеновна Симиас
Размазня Федор Федорович Шомполов (самородный комик, процветающий в палате государственных имуществ в должности помощника чего-то или кого-то)
Прындик Леонид Сергеевич Разбитной
Лакей 1-ый Экзекутор губернского правления
Лакей 2-ой Стуколкин
ЧИНОВНИК
Комедия в 1-м действии
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
Княгиня Дарья Михайловна Голубицкая
Полковник Леонид Сергеевич Разбитной
Мисхорин Семен Семенович Линкин
Надимов Мечислав Владиславович Семионович
Дробинкин Федор Федорович Шомполов.
— Кажется, messieurs, таким образом будет хорошо? — прибавляет Дарья Михайловна, прочитав список ролей.
Все находят, что отлично.
— Теперь, господа, — вступается Семионович, — необходимо выбрать нам режиссера… Я предлагаю возложить эту обязанность на Алоизия Целестиновича Загржембовича.
— Аксиос! — возглашают преданные.
Алоизий Целестиныч кланяется и благодарит за доверие. Он дает слово, что употребит все усилия, чтоб оправдать столь лестное поручение.
— Алоизий Целестиныч! — говорит Разбитной, — вы не забудьте, что для Шомполова необходимо, чтоб на репетициях был ерофеич и колбаса.
Все берутся за шляпы и намереваются разойтись.
— Господа! господа! — возглашает Загржембович, — как режиссер, я должен вас остановить, потому что не решен еще один важный пункт: кто будет суфлером?
— Мамаса! — говорит младший сынок Дарьи Михайловны, — я хочу быть суфьёем.
— Нет, душечка, ты будешь казачком.
— Я уз бый казачком, я хочу быть суфьёем.
— Ну, полно, душечка, ты будешь шоколад подавать!
— Я, господа, предлагаю выбрать суфлера из учеников гимназии: им часто приходится суфлировать друг друга!
— Великолепная мысль! вы золотой человек, Алоизий Целестиныч.
— L'incident est vide! — восклицает Разбитной.
Все уходят, и Семионович, заранее предвкушая доставшуюся ему роль и искрививши судорожно рот, декламирует на лестнице: «И к горю моего звания, я должен сказать, что я и обижаться не вправе, пока у нас будут взяточники». В швейцарской он уже полон негодования: «Надо крикнуть на всю Россию, — провозглашает он, — что пришла пора, и она действительно пришла, — искоренить зло с корнями», — и вместе с тем делает рукою жест, как будто действительно копается ею в земле.
По всему видно, что Семионовичу пришлась очень кстати роль Надимова. Он человек молодой и горячий и потому надеется поместить в этой роли, как в ломбарде, весь внутренний жар, беспредметно накипевший в его груди.
Что касается до Разбитного, то он хотя тоже не совсем равнодушен к ожидающим его впереди сценическим тревогам, но выражает свои чувства несколько иначе, а именно: на каждой площадке лестницы производит по одному в высшей степени козлообразному антраша, — и отправляется откушать рюмку водки к доброй знакомой своей Вере Готлибовне Пройминой.
III
Наступил наконец и день первой репетиции. В провинции благородные спектакли всегда составляют эпоху и на долгое время оставляют за собой отрадные воспоминания. Особливо любят их дамы, для которых эпоха спектакля как-то фаталистически совпадает с порою возрождения и любви. Статистические исследования с последнею очевидностью доказывают, что потребность в благородных спектаклях обнаруживается преимущественно после десятого декабря, то есть в то время, когда солнце, как известно, поворачивается на лето. Хотя на дворе и гвоздят еще крещенские морозы, но в теплых гостиных уже чувствуются запахи весны; появляются цветочки на окнах, и вместе с тем начинают расцветать и сердца. И вот мало-помалу в четырех закопченных стенах провинциального театра полагается первоначальная закваска той интимной, крохотной драмы, которая потом исчерпывает собою весь провинциальный карнавал. Сценическое искусство служит здесь только предлогом, или, лучше сказать, кулисами, за которыми развиваются домашние интриги, устраиваются свидания, разыгрываются сцены ревности и т.д. С одной стороны, мечутся в глаза лица совершенно счастливые и довольные; с другой, печально выступают вперед ипохондрики, снедаемые завистью и злобой при взгляде на чужое счастье; с одной стороны, слышится тот мягкий, как будто детский смех, который самое счастье озаряет еще новым и более ярким светом, и рядом с ним раздаются болезненные вздохи, сосредоточенно вылетающие из груди какого-нибудь отвергнутого трезора. Здесь же, как будто бы для того, чтоб лучше оттенить картину, явится перед вами какой-нибудь Шомполов, который смотрит на предстоящий спектакль как на подвиг всей своей жизни, и добродушная физиономия режиссера, который обыкновенно избирается из так называемых «мышиных жеребчиков», обладающих любовным жаром в самой умеренной степени и потому способных сохранять постоянный нейтралитет. Иногда картина разнообразится наездом слишком ревнивых мужей, желающих собственными глазами удостовериться, в каком положении находится супружеская верность; но и это как-то не огорчает, а, напротив того, умиляет, потому что если уж признавать силу солнечного поворота на лето, то это признание должно быть равносильно и для мужей, и для жен. Впрочем, наезды подобного рода весьма редки, потому что провинциальные мужья народ вообще добродушный и, при объявлении им о наряде их жен для предстоящего спектакля, высказывают досаду свою отрывисто и невинно головою. «Ну, пошла пильня в ход! — говорят они, — семь без козырей! Порфирий Петрович — вы что?»
Часы бьют семь, и Шомполов достаточно уж увлажнил свои внутренности из графинчика, содержащего в себе настойку, известную под именем ерофеича. Он ходит по сцене и грустит, что случается с ним всегда, когда ерошка-маляр намалюет баканом на лице его итальянский пейзаж с надписью: «Извержение Везувия». От нечего делать он обращается к сторожу.
— Меня, брат Михеич, здесь понимать не могут! — говорит он уныло. — Здесь и люди-то, брат, не люди, а так, какие-то сирены, только навыворот: хвост человечий, а стан рыбий… Ну, скажи ты сам: какой же я комик! и сложение и голос — все во мне трагическое!.. тут пахнет убийством, брат, злодеяниями — вот что!
Михеич слушает и искоса посматривает на водку.
— Что, видно, водочки захотелось? ну, выпьем, брат, выпьем… я добрый!.. Намеднись вот заставили меня Падчерицына играть… теперь Дробинкина! А Надимова небось не дали, а дали его Семионовичу — он, дескать, товарищ председателя! где ж тут справедливость, Михеич? ну, какой я Падчерицын?
— Мое, сударь, дело занавес опустить или вот сад на место поставить, — отвечает Михеич.
— Что ж это, наконец, будет? ведь я, наконец, к публике прибегну!.. я актер, я настоящий актер!.. Так вот нет же, Михеич! не могу, брат, я к публике прибегнуть, руки у меня связаны!.. жена, брат, шестеро детей! Откажись я играть, так завтра и от должности, пожалуй, отрешат… вот что горько-то!
Входят Загржембович и Разбитной. Последний в весьма приятном расположении духа, скачет вдруг обеими ногами на лестницу и мурлыкает куплеты из роли Прындика.
— Алоизий Целестиныч! — обращается Шомполов к Загржембовичу, — вы справедливый человек! за что они меня обидели? За что мне Размазню дали, а Надимова отдали Семионовичу?
— Вы пьяны, Шомполов, -замечает Разбитной, живописно раскидываясь на диване.
— Нет, я не пьян, Леонид Сергеич! я выпил, потому что обижен, а я не пьян! нет, я далеко не пьян… Я хочу сказать, что я актер, настоящий актер, а не затычка!
— Ха-ха! «затычка»! Нет, это бесподобно: mais vous etes impayable, mon cher Chompoloff!
— Кто меня затычкой зовет? — кричит Шомполов, уже забыв, что он сам наградил себя этим прозвищем. — Кто надо мной смеяться смеет?
— Ха-ха! impayable! impayable!
— Кто меня затычкой зовет? — продолжает Шомполов, — не хочу я играть Размазню… я Гамлет, я Чацкий, я Надимов, а не Размазня!
Приезд Дарьи Михайловны и Аглаиды Алексеевны Размановской полагает конец спору.
— Ah, vous voila, messieurs! — говорит Дарья Михайловна и вместе с тем ищет чего-то глазами.
— Мсьё Линкина еще нет! — в упор отвечает Разбитной, и отвечает с ехидством, потому что между ним и Линкиным есть яблоко раздора, и это яблоко — сама Дарья Михайловна.
Разбитной вообще считается «l'enfant cheri des dames» и потому очень оскорбляется, если кто-нибудь осмеливается предпочитать ему другого.
— Мсьё Разбитной! вы должны сегодняшний вечер занимать меня — это так следует по пиесе! -говорит Аглаида Алексеевна, садясь возле Разбитного.
— Вот Шомполов говорит, что ему водки не дают! — начинает «занимать» Разбитной.
— Фи, мсьё Шомполов, вы опять с вашею противною водкой! как это вы ее пьете!
— Помилуйте, Леонид Сергеич, когда же я жаловался?
— Все равно; по вашему лицу видно, что вы грустите.
— А знаете что, мсьё Разбитной, — прерывает Аглаида Алексеевна, -я один раз, разумеется украдкой от maman, попробовала выпить этой гадкой водки… и если бы вы знали, что со мной было?.. Вы, впрочем, не проболтайтесь… это секрет!
Входят: Катерина Осиповна Немиолковская (она же и Грек с ружьем), сопровождаемая Линкиным.
— Вы всегда опаздываете, мсьё Линкин! — сухо замечает Дарья Михайловна.
Но Линкин в ту же минуту пристраивается к Дарье Михайловне, и лицо ее проясняется.
— Начинать, господа, начинать! — кричит Загржембович, хлопая в ладоши.
— Господа! у нас в палате сегодня вечернее заседание было! извините, что опоздал! — кричит Семионович, влетая сломя голову.
Приезжает и Анфиса Петровна Луковицына с дочерью своей, по муже Симиас, дамой, обладающей лицом аквамаринового цвета. Прибытие их проходит, однако ж, незамеченным.
На сцену выступает Аглаида Алексеевна и ужасно махает руками, желая показать этим, что она обрывает звонки.
Разбитной, пользуясь этим случаем, в одно мгновение ока направляется в тот темный уголок, в котором расположилась Дарья Михайловна с Линкиным.
— Сердце женщины — это целая бездна! вы странный человек, Линкин, вы хотите постигнуть то, что само себя иногда постигнуть не в состоянии! — томно говорит Дарья Михайловна.
Линкин слушает молча; он знает, что Дарья Михайловна любит не только поговорить, но даже насладиться звуками своего собственного голоса, и потому не смеет прерывать очаровательницу.
— Читали ли вы Гетевы «Wahlverwandtschaften»? — продолжает Дарья Михайловна.
— Читал-с.
— Помните ли вы ту минуту, когда Шарлотте… делается вдруг так совестно?.. ну, я ручаюсь, что вы не поняли этого!
— Я, признаюсь, не заметил этого места.
— И не удивительно, что вы не заметили. Такую тонкую, почти неуловимую черту может понять только женщина… Сегодня, кажется, вечер у Балтазаровых? — продолжает Дарья Михайловна, заметив приближение Разбитного.
— Кажется, — отвечает Линкин.
— Вы с ними знакомы?
— Нет.
— Это жалко.
Разбитной хотя и достиг своей цели, прервав интимный разговор, но чувствует себя самого внезапно поглупевшим и не находит в голове ни одного путного слова. Он топчется на одном месте, то краснеет, то бледнеет, несколько раз сряду разевает рот, чтоб сказать что-нибудь острое, и не может.
— Вам, кажется, начинать скоро, Дарья Михайловна, — говорит он наконец не без усилий.
В эту минуту на сцене раздается потрясающий вопль. Оказывается, что Шомполов ущипнул очень больно мадам Симиас.
— Господа! к сожалению, репетиция не может продолжаться! — возглашает Загржембович, — мсьё Шомполов не совсем здоров.
— Кто нездоров? Как нездоров? — вступается Шомполов. — Она меня оскорбила, она сказала мне, что я пьян!
— Господа! репетиция кончилась!
IV
Между тем статский советник Голынцев уже приближался к Крутогорску. Ехал он довольно медленно, потому что на всякой станции собирал под рукою от станционных писарей и ямщиков сведения о генерале Голубовицком. Сведения оказывались, впрочем, весьма удовлетворительные.
— Известно, генерал-с! — отвечали писаря в одно слово, будто сговорившись. — На то они и начальники, чтоб взыскивать!
«Гм… стало быть, строг и распорядителен — это хорошо!» — подумал Голынцев.
— Шибко уж оченно ездят! — отвечали, в свою очередь, ямщики.
«Гм… стало быть, деятелен — это похвально!» — зарубил себе на нос Голынцев.
1 2 3 4 5