Для человека быть беспробудным пьяницей ужасно, а для робота это все
равно что раз плюнуть. Потому что у роботов нет души. Роботы были не в
счет.
И хуже всего, подумал Тобиас, что эту роль ты должен играть постоянно
если не считать кратких передышек, как вот сейчас, когда ты твердо уверен,
что тебя никто не видит.
Но сегодня вечером он вышел из образа. Его вынудили обстоятельства.
На карту были поставлены две человеческие жизни, и иначе поступить он не
мог.
"Впрочем, - сказал он себе, - не исключено, что еще все обойдется. Те
двое были в таком состоянии, что, вероятно, даже не заметили, кто их
спас".
Но весь, ужас в том, вдруг понял он, что это его не устраивало: он
страстно желал, чтобы его узнали. Ибо в структуре его личности появилось,
нечто человеческое, и это нечто неудержимо стремилось проявить себя вовне,
жаждало признания.
Ему было бы куда легче, думал он, если б он не чувствовал, что
способен на большее, если б роль пропойцы была для него пределом.
А ведь когда-то так и было, вспомнил он. Именно так обстояли дела в
то время, когда он завербовался на эту работу и подписал контракт. Но
сегодня это уже пройденный этап. Он созрел для выполнения более сложных
заданий.
Потому что он повзрослел, как, мало-помалу меняясь, загадочным
образом постепенно взрослеют роботы.
Из рук вон плохо, что он связан контрактом, срок которого истечет
только через десять лет. Но тут ничего не исправишь. Положение у него было
безвыходное. Обратиться за помощью не к кому. Самовольно оставить свой
пост невозможно.
Ведь для того, чтобы он не работал впустую, существовало правило, по
которому только один-единственный человек, обязанный хранить это в
строжайшей тайне, знал о том что он робот. Все остальные должны были
принимать его за человека. В противном случае его труд потерял бы всякий
смысл. Как бездельник и пьяница человек, он избавлял жителей городка от
вульгарного порока; как никудышный, паршивый пьяница робот, он не принес
бы никакой пользы.
Поэтому все оставались в неведении, даже муниципалитет, который, надо
полагать, без большой охоты платил ежегодный членский взнос Обществу
прогресса и совершенствования человеческого рода, не зная, на что идут эти
деньги, но тем не менее не решаясь уклониться от платежа.
Итак выхода у него не было. По условиям контракта ему предстояло еще
десять лет пить горькую, в непотребном виде слоняться по улицам, играть
роль одуревшего от каждодневного пьянства, опустившегося человека, для
которого все на свете трын-трава. И он должен ломать эту комедию, чтобы
подобным выродком не стал ни один из жителей городка.
Он положил на стол руку и услышал, как под ней что-то зашуршало.
Письмо. Он совсем забыл про то письмо.
Он взглянул на конверт, увидел, что на нем нет обратного адреса, и
сразу смекнул, от кого оно.
Вынув из конверта сложенный пополам листок бумаги, он убедился, что
чутье его не обмануло. Вверху страницы, над текстом, стоял штамп Общества
прогресса и совершенствования человеческого рода.
В письме было написано следующее:
"Дорогой коллега!
Вам будет приятно узнать, что на основе последнего анализа Ваших
способностей вычислено, что в настоящее время Вы более всего подходите для
исполнения обязанностей координатора и экспедитора при организующейся
колонии людей на одной из осваиваемых планет. Мы уверены, что, заняв такую
должность, Вы принесете большую пользу и готовы, при отсутствии каких-либо
иных соображений, предоставить Вам эту работу немедленно.
Однако нам известно, что еще не истек срок заключенного Вами ранее
контракта, и, быть может, в данный момент Вы не считаете себя вправе
поставить вопрос о переходе на другую работу.
Если ситуация изменится, будьте любезны незамедлительно дать нам
знать".
Под письмом стояла неразборчивая подпись.
Он старательно сложил листок и сунул его в карман.
И ему отчетливо представилось, как там, на другой планете, где
солнцем зовут другую звезду, он помогает первым поселенцам основывать
колонию, трудится вместе с колонистами, но не как робот, а как человек,
настоящий человек, полноправный член общества.
Совершенно новая работа, новые люди, новая обстановка.
И он перестал бы наконец играть эту отвратительную роль. Никаких
трагедий, никаких комедий. Никакого паясничанья. Со всем этим было бы раз
и навсегда покончено.
Он поднялся со стула и зашагал взад-вперед по комнате.
Как все нескладно, подумал он. Почему он должен торчать здесь еще
десять лет? Он же ничего не должен этому городу - его ничто здесь не
держит... разве только обязательство по контракту, которое священно и
нерушимо. Священно и нерушимо для робота.
И получается, что он намертво прикован к этой крошечной точке на
карте Земли, тогда как мог бы стать одним из тех, кто сеет меж далеких
звезд зерна человеческой цивилизации.
Поселенцев было бы совсем немного. Уже давно отказались от
многолюдных колоний - они себя не оправдали. Теперь для освоения новых
планет посылали небольшие группы людей, связанных старой дружбой и общими
интересами.
Тобиас подумал, что такие поселенцы скорей напоминали бы фермеров,
чем колонистов. Попытать, счастья в космосе отправлялись люди, близко
знавшие друг друга на Земле. Даже кое-какие деревушки посылали на другие
планеты маленькие отряды своих жителей, подобно тому как в глубокой
древности общины отправляли с Востока на дикий неосвоенный Запад караваны
фургонов.
И он тоже стал бы одним из этих отважных искателей приключений, если
б смог послать ко всем чертям этот городок, эту бездарную, унизительную
работу.
Но этот путь был для него закрыт. Ему оставалось лишь пережить горечь
полного крушения надежд.
Раздался стук в дверь, и, пораженный, он замер на месте: в его дверь
никто не стучался уже много лет. Стук в дверь, сказал он себе, может
означать только надвигающуюся беду. Может означать только то, что там, на
дороге, его узнали, а он уже начал привыкать к мысли, что ему удастся
выйти сухим из воды.
Он медленно подошел к двери и отворил ее. Их было четверо: банкир
Герман Фробишер, миссис Хэлворсен, супруга баптистского священника, Бад
Эндерсон, тренер футбольной команды, и Крис Лэмберт, редактор милвиллского
еженедельника.
И по их виду он сразу понял, что дела его плохи, неприятность,
настолько серьезна, что от нее не спасешься. Лица их выражали искреннюю
преданность и благодарность с оттенком некоторой неловкости, какую
испытывают люди, когда осознают свою ошибку и дают себе слово разбиться в
лепешку, чтобы ее исправить.
Герман так решительно, с таким преувеличенным дружелюбием протянул
Тобиасу свою пухлую руку, что впору было расхохотаться.
- Тоуб, - сказал он, - уж не знаю, как вас благодарить. Не нахожу
слов, чтобы выразить глубочайшую признательность за ваш сегодняшний
благородный поступок.
Тобиас попытался отделаться быстрым рукопожатием, но банкир в аффекте
стиснул его руку и не желал ее отпускать.
- А потом взяли и сбежали! - пронзительно заголосила миссис
Хэлворсен. - Нет чтобы подождать и показать всем, какой вы замечательный
человек. Хоть убей, не пойму, что на вас нашло.
- Дело-то пустячное, - промямлил Тобиас.
Банкир наконец выпустил его руку, и ею тут же завладел тренер, словно
только и ждал этого случая.
- Благодаря вам Рэнди жив и в форме, - выпалил он. - Завтра ведь игра
на кубок, а нам без него хоть не выходи на поле.
- Мне нужна ваша фотография, Тоуб, - сказал редактор. - У вас
найдется фотография? Хотя, что я - откуда ей у вас быть. Ничего, мы завтра
же вас сфотографируем.
- Но прежде всего, - сказал банкир, - мы переселим вас из этой
халупы.
- Из этой халупы? - переспросил Тобиас, уже испугавшись не на шутку.
- Мистер Фробишер, так это ж мой дом!
- Нет, уже не ваш, баста! - взвизгнула миссис Хэлворсен. - Теперь мы
непременно предоставим вам возможность исправиться. Такого шанса вам еще в
жизни не выпадало. Мы намерены обратиться в АОБА.
- АОБА? - в отчаянии повторил за ней Тобиас.
- Анонимное общество по борьбе с алкоголизмом, - чопорно пояснила
супруга пастора. - Оно поможет вам излечиться от пьянства.
- А что, если Тоуб вовсе не хочет стать трезвенником? - предположил
редактор.
Миссис Хэлворсен раздраженно скрипнула зубами.
- Он хочет, - заявила она. - Нет человека, который бы...
- Да будет вам, - вмешался Герман. - Не все сразу. Мы обсудим это с
Тоубом завтра.
- Ага, - обрадовался Тобиас и потянул на себя дверь, - отложим наш
разговор до завтра.
- Э, нет, так не годится, - сказал Герман. - Вы сейчас пойдете со
мной. Жена ждет вас к ужину, для вас приготовлена комната, и, пока все не
уладится, вы поживете у нас.
- Чего ж тут особенно улаживать? - запротестовал Тобиас.
- Как это чего? - возмутилась миссис Хэлворсен. - Наш город палец о
палец не ударил, чтобы хоть как-нибудь вам помочь. Мы всегда держались в
сторонке, спокойно наблюдая, как вы чуть ли не на четвереньках тащились
мимо. А это очень дурно. Я серьезно поговорю с мистером Хэлворсеном.
Банкир дружески обнял Тобиаса за плечи.
- Пойдемте, Тоуб, - сказал он. - Мы у вас в неоплатном долгу и
сделаем для вас все, что в наших силах.
Он лежал на кровати, застеленной белоснежной хрустящей простыней, и
такой же простыней был укрыт, а когда все уснули, он вынужден был тайком
пробраться в уборную и спустил в унитаз пищу, которую его заставили съесть
за ужином.
Не нужны ему белоснежные простыни. Ему вообще не нужна кровать. В его
развалюхе, правда, стояла кровать, но только для отвода глаз. А здесь лежи
среди белых простынь, да еще Герман заставил его принять ванну, что, между
прочим, было для него весьма кстати, но как же он из-за этого
разволновался!
"Жизнь изгажена, - думал Тобиас. - Работа спущена в канализационную
трубу". Он все испортил, испортил, как последний ублюдок. И теперь он уже
не отправится с горсткой отважных осваивать новую планету; даже тогда,
когда он окончательно развяжется со своей нынешней работой, у него не
будет шансов на что-либо действительно стоящее. Ему поручат еще одну
занюханную работенку, он будет вкалывать еще двадцать лет и, возможно,
снова напортачит - уж если есть в тебе слабинка, от нее никуда не
денешься.
Но у него еще оставалась одна надежда, и чем больше он думал, тем
радужней смотрел на будущее и несколько воспрянул духом.
Еще можно все переиграть, говорил он себе, нужно только снова
надраться до чертиков. И тогда он так разгуляется, что его подвиги войдут
в историю городка. В его власти непоправимо опозорить себя. Он может всем
этим достойным людям с их добрыми намерениями отпустить такую звонкую
оплеуху, что покажется им во сто крат отвратительней, чем прежде.
Он лежал и мысленно рисовал себе, как это будет выглядеть. Идея была
отличная, и он обязательно претворит ее в жизнь... но, пожалуй, есть смысл
заняться этим немного погодя.
Его дебош произведет большее впечатление, если он слегка повременит,
этак с недельку будет разыгрывать из себя тихоню. Тогда его грехопадение
ударит их хлеще. Пусть-ка понежатся в лучах собственной добродетели,
вкусят высшую радость, считая, что вытащили его из грязи и наставили на
путь истинный; пусть окрепнет их надежда - и вот тогда-то он,
издевательски хохоча, пьяный в дым, спотыкаясь потащится обратно в свою
лачугу над болотом.
И все уладится. Он снова включится в работу, и пользы от него будет
даже больше, чем до этого происшествия.
Через одну-две недели. А может и позже...
И вдруг он словно прозрел: его поразила одна мысль. Он попытался
прогнать ее, но она, четкая и ясная, не уходила.
Он понял, что лжет самому себе.
Он не хотел опять стать таким, каким был до сегодняшнего вечера. С
ним же случилось именно то, о чем он мечтал, признался он себе. Он давно
мечтал завоевать уважение своих сограждан и расположить их к себе.
После ужина Герман завел разговор о том, что ему, Тобиасу, необходимо
устроиться на какую-нибудь постоянную работу, заняться честным трудом. И
сейчас, лежа в постели, он понял, как истосковался по такой работе, как
жаждет стать скромным уважаемым гражданином Милвилла.
Какая ирония судьбы, подумал он выходит, что провал работы был его
заветной мечтой, а теперь, когда эта мечта осуществилась, он все равно
остается в проигрыше.
Будь он человеком, он бы заплакал.
1 2 3