Может быть… Бесконечные “может быть” и ничего определенного…”
Сегодня утром прилетела комиссия из центра: за исключением директора завода Власова, все незнакомые. Недоверчивое, как казалось Самойлову, внимание членов комиссии окончательно расстроило его. Вот и сюда он уехал, чтобы быть подальше от этого внимания, хотя прокладку кабеля можно было доверить другим инженерам.
Машина, тихо урча, остановилась у площадки. Из кабины вышел стройный даже в полушубке техник в очках, закурил папиросу:
— Товарищ Самойлов, киньте мне конец.
Николай снял с барабана конец кабеля, подал его, и сам слез с кузова. Техник снял перчатки, посмотрел на папиросу, засмеялся:
— Привычка!
— Что — курение? — не понял Николай.
— Да нет! Я бывший минер-подрывник. За послевоенные годы столько мин подорвал — не счесть! И всегда бикфордов шнур поджигал от папиросы. Удобно, знаете! С тех пор не могу к взрывчатке подойти без папиросы. Условный рефлекс! — Он снова засмеялся и потянул кабель к электродвигателю.
Николай огляделся: снег уходил к горизонту, белый, чистый. Кое-где из-под него торчали вытянувшиеся по ветру кустики ковыля. Шофер, пожилой человек с усами, вышел из кабины и от нечего делать стучал сапогом по скатам. Техник, что-то напевая, прилаживал кабель к контактам электродвигателя… Все это было так обыденно, что Николая снова охватили сомнения: не может быть, чтобы так просто произошло великое открытие.
Он подошел к закрепленному на врытой в землю бетонной тумбе цилиндрику, потрогал его пальцем. Так что же в нем: антиртуть или просто ртуть?.. На заводе он ставил манипуляторами этот цилиндрик в мезонную камеру и бросил в него свернутые из нейтрид-фольги охлажденные трубочки с примерзшими к ним блестящими брызгами, потом осторожно завинтил крышку. Черный бок цилиндрика ожег палец холодом. “Что же там?” Самойлов положил руку на диск соединительной муфты.
“А что, если… крутнуть сейчас муфту?” Страшное, опасное любопытство, как то, которое иногда тянет человека броситься под колеса мчащегося мимо поезда или с высокой скалы, на секунду овладело им. “Крутнуть муфту — и цилиндр откроется. В него хлынет воздух… И сразу все станет ясным…” Он даже шевельнул мускулами, сдерживаясь, чтобы не “крутнуть”.
— Товарищ Самойлов, все готово! — будто издалека донесся голос техника. — Можете проверить.
— Уф, черт! — Николай отдернул руку, оставив на морозном металле кусочек кожи. “Я, кажется, с ума схожу…”
Он подошел к технику, подергал прикрепленные к контактам кабели:
— Хорошо, поехали обратно…
Темно-серое с лохматыми тучами небо казалось из блиндажа особенно низким. В амбразурах посвистывал ветер, плясали снежинки. Члены комиссии подняли воротники пальто, засунули в карманы озябшие руки. Власов подошел к Николаю, тревожно посмотрел ему в глаза, но ничего не сказал и отошел. “А нос у него синий”, — бессмысленно отметил Николай. Его бил нервный озноб.
Председатель комиссии — академик из Москвы, грузный стареющий красавец, посмотрел на часы:
— Что ж, Николай Николаевич, если все готово, скажите несколько сопровождающих слов и начинайте…
Все замолчали, посмотрели на Самойлова. Ему стало тоскливо, как перед прыжком в осеннюю, леденящую воду.
— Я кратко, товарищи, — внезапно осипшим голосом начал он. — Там, в цилиндрике, около двухсот миллиграммов добытого нами из мезонаторов антивещества. Примерно… Как вы понимаете, мы не могли точно взвесить его. Если это предполагаемая нами антиртуть… (“Трус, трус! Боюсь!”) А это должна быть именно антиртуть! — Голос окреп и зазвучал уверенно. — Если это количество антивещества мгновенно соединится с воздухом, произойдет ядерный взрыв, соответствующий по выделенной энергии примерно семи тысячам тонн тринитротолуола. — Николай перевел дыхание и посмотрел на сероватые в полумраке лица. Он заметил, как академик-председатель ритмично кивал его словам. (“Точь-в-точь, как Тураев когда-то на зачетах, чтобы подбодрить студента”, — подумалось Самойлову.) — Однако взрыва мы производить не будем, — продолжал он, — во-первых, потому, что страна наша отказалась от подобных экспериментов, а во вторых, потому, что это неинтересно, опасно, да и не нужно. Будет осуществлена, так сказать, полууправляемая реакция превращения антивещества в энергию. Отверстие в нейтрид-цилиндре настолько мало, что воздух будет проникать в него в ничтожных количествах. Если наши расчеты оправдаются, то “горение” антиртути продлится пятьдесят — шестьдесят секунд. Если мы не ошиблись, то получим принципиально новый метод использования ядерной энергии. Вот и все…
Николай умолк и с ужасом почувствовал, что только что обретенная уверенность исчезла с последними словами.
— Скажите, — спросил кто-то, — а цилиндр из нейтрида выдержит это?
— Должен выдержать. Во всяком случае, установлено, что нейтрид хорошо выдерживает температуру уранового взрыва… — Самойлов помолчал, потом вопросительно посмотрел на председателя.
Академик кивнул:
— Начинайте…
Николай включил кнопку сирены. По зоне разнеслось протяжное устрашающее завывание, сигнал всем: “Быть в укрытиях!”
Все прильнули к перископам. Сирена замолкла.
Самойлов, ни на кого не глядя, подошел к столику, на котором был укреплен сельсин-мотор следящей системы, включил рубильник и взялся за рукоятку. Сердце билось так громко, что Самойлову казалось, будто стук его слышат все… “А что, если следящая система откажет?”
Сейчас электрический кабель послушно передаст усилие руки за восемь километров, в мотор, соединенный с крышкой цилиндрика. Сначала ротор поддавался туго, но вот сопротивление рукояти ослабло — крышка цилиндрика там, в степи, начала отвинчиваться. Николай, припав к окуляру своего перископа с темным светофильтром, крутнул еще и еще…
Заснеженная равнина, только что казавшаяся в светофильтрах сине-черной, вдруг вспыхнула вдали широким ослепительным бело-голубым заревом, разделившим степь на контрастно-черную и огненно-белую части. Будто многосотметровая электрическая дуга вспыхнула в степи, будто возник канал из жидкого солнца!
После нескольких секунд беззвучия с потолка блиндажа посыпалась пыль, налетел нестерпимо пронзительный, скрежещущий вопль. Это там, у самого горизонта, из булавочного отверстия в нейтрид-цилиндрике вырывалась превратившаяся в пар антиртуть и сгорала космическим огнем.
Немало испытаний видели эти люди, члены комиссии: инженеры, конструкторы, создатели атомных бомб и электростанций, ученые-экспериментаторы. Они видели первые атомные взрывы в воздухе, видели гигантский зловещий гриб высоко в небе… И всегда к восторгу победившего человеческого разума примешивался ужас перед чудовищностью применения величайшего открытия. Но такого они еще не видели, вот уже десять, двадцать, сорок секунд из крошечной точки на краю степи вырывался ревущий ядерный огонь! Но теперь не было ужаса, потому что это строптиво ревела крепко взнузданная, покоренная и обезвреженная, самая могучая из энергий: энергия взаимного уничтожения вещества и антивещества. Люди видели не только огненную полосу в степи — они видели будущее безграничное могущество человека, овладевшего этой энергией: космические ракеты, из нейтридовых дюз которых вырывалось это пламя; могучие машины из нейтрида, создаваемые этим пламенем; растопленные им льды Севера и зазеленевшие пустыни Юга. Они ясно видели будущее.
И Николай Самойлов видел его. Уже не было изможденного человека с осунувшимся лицом и болезненно блестевшими глазами. Все его смятение, вся неуверенность сгорели в этой яркой, как молния, минуте счастья. Глаза уже начинало резать от нестерпимой яркости вспышки, которую не могли погасить даже темные светофильтры в перископе. Но он твердо смотрел на полосу ядерного огня, не мигая.
Наконец степь потухла. Стало тихо. Все вокруг — снег, лица людей, блиндаж — показалось тусклым и темным. В низких тучах все заметили какую-то черную полосу. Когда глаза освоились, то рассмотрели: тучи над местом вспышки испарились, образовав длинный просвет, сквозь который была видна голубизна зимнего неба. Но скоро от земли поднялись новые облака испарившегося снега и закрыли просвет.
Ошибки не было… И Николай только теперь полностью ощутил навалившуюся на него усталость, огромную, нечеловеческую усталость, от которой люди не могут спать.
ЭПИЛОГ
1.НОЧЫО В БЕРКЛИ…
День заканчивался. Полосы солнечного света, мерцая редкими пылинками, пронизывали из конца в конец зал лаборатории больших энергий.
Уборщик-негр водил между столами и колоннами глухо урчащий пылесос. Сотрудники уже выключили приборы, убрали все лишнее в столы и, с нетерпением поглядывая на часы, занимали разговорами последние минуты перед уходом.
— Смотри-ка, Френк, — подмигнул один молодой инженер своему коллеге. — Наш Эндрью Хард опять засиделся. — Он качнул головой в дальний конец зала.
Там за столом сидел и что-то сосредоточенно писал на четвертушках бумаги пожилой человек. Солнце рельефно освещало склоненную голову: искрящиеся волосы крупными завитками, как у древнеримских скульптур, мягкий отвислый нос, резкие щели морщин у глаз и вдоль щек продолговатого лица.
— Профессор Хард делает новое открытие! — в тон первому ответил второй инженер.
Они, посмеиваясь, стали одеваться.
Скоро лаборатория опустела.
Через полчаса, когда солнце зашло и в зале стало сумеречно, профессор Хард встал из-за стола и направился к выключателю, чтобы зажечь свет. Но по дороге он забыл об этом намерении и остановился у окна.
… Небо, темно-синее вверху, к горизонту переходило в холодный багровый цвет. Маленький реактивный бомбардировщик, позолоченный из-под горизонта лучами зашедшего солнца, в многокилометровой высоте рассекал небо сдвоенной розово-белой облачной полосой.
Профессор смотрел и не видел все это, обдумывая возникшую сегодня идею опыта. Он отвернулся от окна и, так и не включив свет, подошел к громаде беватрона, нашел нужный выключатель на пульте и повернул его. Большой овальный телеэкран осветился изнутри: на мраморной плите в камере лежала маленькая черная пластинка нейтриума; в неярком свете внутренней лампы она казалась дыркой с рваными краями, пробитой в белой поверхности мрамора.
Гарди рычажками сдвинул вправо и влево объектив телекамеры внутри беватрона. “Все, в сущности, готово для опыта… Попробовать?” Еще не решив окончательно, он включил насосы откачки, чтобы повысить вакуум в камере. В тишине лаборатории негромко застучали лихорадочные ритмы насосов.
Доктор Энрико Гарди, или — как переиначили его слишком музыкальное для английского языка итальянское имя — Эндрью Хард, был главным экспертом комиссии Старка, расследовавшей катастрофу в Нью-Хэнфорде. Вот уже три месяца он со своей группой исследовал радиоактивные образцы, подобранные у места взрыва, облучал пластинки нейтрида, подозревая, что в нем-то и кроется загадка, — и безрезультатно. Вспышка, превратившая завод вместе с его работниками в пыль, пар и груду светящихся обломков, радиоактивный труп доктора Вэбстера, убитого часовым, непонятные спектры излучения обломков — всему этому, кажется, еще долго предстояло быть тайной. Какое-то большое и страшное явление скрывается в этих черных пластинках нейтриума… Неужели открыть его можно только при помощи катастрофы?
Идея, которую сейчас обдумывал Гарди, была несколько расплывчатой: подвергнуть нейтрид сложному облучению, обрушить на него весь комплекс ядерных частиц, которые только можно получить в беватроне — мезоны, протоны, электроны, позитроны, гамма-кванты. Это должно дать какое-то сложное взаимодействие. Какое? Профессор Гарди не любил ставить опыты, не прикинув предварительно, что из них получится. В игре с природой он, как опытный шахматист, привык загадывать на несколько ходов вперед. Но сегодня он только напрасно убил день, пытаясь рассчитать опыт.
“Так что же, делать или нет?” — еще раз спросил себя Гарди. И, рассердившись на свои колебания, решил: “Делать!”
Лабораторный зал уже утонул в темноте, но он ясно представлял все, что возникло от движений его пальцев на пульте. Вот гулко лязгнули пластины сильноточных контакторов — это в дальнем конце зала включились высокочастотные генераторы. Упруго загудели после движения его пальца катушки электромагнитов — по кольцу беватрона заметалось магнитное поле. Вспыхнула сигнальная лампочка, красный острый лучик упал на худые руки профессора — это за бетонными стенами загорелись электрические дуги в ионизационных камерах. Заплясал на экране осциллографа тонкий зеленый луч и, постепенно успокаиваясь, начал выводить плавную кривую — это “электронный робот” выравнивает режим работы беватрона. Вверху загорелась трепещущим сине-красным светом неоновая лампочка — знак того, что в камеру пошел пучок ускоренных частиц, к черному пятну нейтриума протянулся голубоватый и прозрачный лучик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27
Сегодня утром прилетела комиссия из центра: за исключением директора завода Власова, все незнакомые. Недоверчивое, как казалось Самойлову, внимание членов комиссии окончательно расстроило его. Вот и сюда он уехал, чтобы быть подальше от этого внимания, хотя прокладку кабеля можно было доверить другим инженерам.
Машина, тихо урча, остановилась у площадки. Из кабины вышел стройный даже в полушубке техник в очках, закурил папиросу:
— Товарищ Самойлов, киньте мне конец.
Николай снял с барабана конец кабеля, подал его, и сам слез с кузова. Техник снял перчатки, посмотрел на папиросу, засмеялся:
— Привычка!
— Что — курение? — не понял Николай.
— Да нет! Я бывший минер-подрывник. За послевоенные годы столько мин подорвал — не счесть! И всегда бикфордов шнур поджигал от папиросы. Удобно, знаете! С тех пор не могу к взрывчатке подойти без папиросы. Условный рефлекс! — Он снова засмеялся и потянул кабель к электродвигателю.
Николай огляделся: снег уходил к горизонту, белый, чистый. Кое-где из-под него торчали вытянувшиеся по ветру кустики ковыля. Шофер, пожилой человек с усами, вышел из кабины и от нечего делать стучал сапогом по скатам. Техник, что-то напевая, прилаживал кабель к контактам электродвигателя… Все это было так обыденно, что Николая снова охватили сомнения: не может быть, чтобы так просто произошло великое открытие.
Он подошел к закрепленному на врытой в землю бетонной тумбе цилиндрику, потрогал его пальцем. Так что же в нем: антиртуть или просто ртуть?.. На заводе он ставил манипуляторами этот цилиндрик в мезонную камеру и бросил в него свернутые из нейтрид-фольги охлажденные трубочки с примерзшими к ним блестящими брызгами, потом осторожно завинтил крышку. Черный бок цилиндрика ожег палец холодом. “Что же там?” Самойлов положил руку на диск соединительной муфты.
“А что, если… крутнуть сейчас муфту?” Страшное, опасное любопытство, как то, которое иногда тянет человека броситься под колеса мчащегося мимо поезда или с высокой скалы, на секунду овладело им. “Крутнуть муфту — и цилиндр откроется. В него хлынет воздух… И сразу все станет ясным…” Он даже шевельнул мускулами, сдерживаясь, чтобы не “крутнуть”.
— Товарищ Самойлов, все готово! — будто издалека донесся голос техника. — Можете проверить.
— Уф, черт! — Николай отдернул руку, оставив на морозном металле кусочек кожи. “Я, кажется, с ума схожу…”
Он подошел к технику, подергал прикрепленные к контактам кабели:
— Хорошо, поехали обратно…
Темно-серое с лохматыми тучами небо казалось из блиндажа особенно низким. В амбразурах посвистывал ветер, плясали снежинки. Члены комиссии подняли воротники пальто, засунули в карманы озябшие руки. Власов подошел к Николаю, тревожно посмотрел ему в глаза, но ничего не сказал и отошел. “А нос у него синий”, — бессмысленно отметил Николай. Его бил нервный озноб.
Председатель комиссии — академик из Москвы, грузный стареющий красавец, посмотрел на часы:
— Что ж, Николай Николаевич, если все готово, скажите несколько сопровождающих слов и начинайте…
Все замолчали, посмотрели на Самойлова. Ему стало тоскливо, как перед прыжком в осеннюю, леденящую воду.
— Я кратко, товарищи, — внезапно осипшим голосом начал он. — Там, в цилиндрике, около двухсот миллиграммов добытого нами из мезонаторов антивещества. Примерно… Как вы понимаете, мы не могли точно взвесить его. Если это предполагаемая нами антиртуть… (“Трус, трус! Боюсь!”) А это должна быть именно антиртуть! — Голос окреп и зазвучал уверенно. — Если это количество антивещества мгновенно соединится с воздухом, произойдет ядерный взрыв, соответствующий по выделенной энергии примерно семи тысячам тонн тринитротолуола. — Николай перевел дыхание и посмотрел на сероватые в полумраке лица. Он заметил, как академик-председатель ритмично кивал его словам. (“Точь-в-точь, как Тураев когда-то на зачетах, чтобы подбодрить студента”, — подумалось Самойлову.) — Однако взрыва мы производить не будем, — продолжал он, — во-первых, потому, что страна наша отказалась от подобных экспериментов, а во вторых, потому, что это неинтересно, опасно, да и не нужно. Будет осуществлена, так сказать, полууправляемая реакция превращения антивещества в энергию. Отверстие в нейтрид-цилиндре настолько мало, что воздух будет проникать в него в ничтожных количествах. Если наши расчеты оправдаются, то “горение” антиртути продлится пятьдесят — шестьдесят секунд. Если мы не ошиблись, то получим принципиально новый метод использования ядерной энергии. Вот и все…
Николай умолк и с ужасом почувствовал, что только что обретенная уверенность исчезла с последними словами.
— Скажите, — спросил кто-то, — а цилиндр из нейтрида выдержит это?
— Должен выдержать. Во всяком случае, установлено, что нейтрид хорошо выдерживает температуру уранового взрыва… — Самойлов помолчал, потом вопросительно посмотрел на председателя.
Академик кивнул:
— Начинайте…
Николай включил кнопку сирены. По зоне разнеслось протяжное устрашающее завывание, сигнал всем: “Быть в укрытиях!”
Все прильнули к перископам. Сирена замолкла.
Самойлов, ни на кого не глядя, подошел к столику, на котором был укреплен сельсин-мотор следящей системы, включил рубильник и взялся за рукоятку. Сердце билось так громко, что Самойлову казалось, будто стук его слышат все… “А что, если следящая система откажет?”
Сейчас электрический кабель послушно передаст усилие руки за восемь километров, в мотор, соединенный с крышкой цилиндрика. Сначала ротор поддавался туго, но вот сопротивление рукояти ослабло — крышка цилиндрика там, в степи, начала отвинчиваться. Николай, припав к окуляру своего перископа с темным светофильтром, крутнул еще и еще…
Заснеженная равнина, только что казавшаяся в светофильтрах сине-черной, вдруг вспыхнула вдали широким ослепительным бело-голубым заревом, разделившим степь на контрастно-черную и огненно-белую части. Будто многосотметровая электрическая дуга вспыхнула в степи, будто возник канал из жидкого солнца!
После нескольких секунд беззвучия с потолка блиндажа посыпалась пыль, налетел нестерпимо пронзительный, скрежещущий вопль. Это там, у самого горизонта, из булавочного отверстия в нейтрид-цилиндрике вырывалась превратившаяся в пар антиртуть и сгорала космическим огнем.
Немало испытаний видели эти люди, члены комиссии: инженеры, конструкторы, создатели атомных бомб и электростанций, ученые-экспериментаторы. Они видели первые атомные взрывы в воздухе, видели гигантский зловещий гриб высоко в небе… И всегда к восторгу победившего человеческого разума примешивался ужас перед чудовищностью применения величайшего открытия. Но такого они еще не видели, вот уже десять, двадцать, сорок секунд из крошечной точки на краю степи вырывался ревущий ядерный огонь! Но теперь не было ужаса, потому что это строптиво ревела крепко взнузданная, покоренная и обезвреженная, самая могучая из энергий: энергия взаимного уничтожения вещества и антивещества. Люди видели не только огненную полосу в степи — они видели будущее безграничное могущество человека, овладевшего этой энергией: космические ракеты, из нейтридовых дюз которых вырывалось это пламя; могучие машины из нейтрида, создаваемые этим пламенем; растопленные им льды Севера и зазеленевшие пустыни Юга. Они ясно видели будущее.
И Николай Самойлов видел его. Уже не было изможденного человека с осунувшимся лицом и болезненно блестевшими глазами. Все его смятение, вся неуверенность сгорели в этой яркой, как молния, минуте счастья. Глаза уже начинало резать от нестерпимой яркости вспышки, которую не могли погасить даже темные светофильтры в перископе. Но он твердо смотрел на полосу ядерного огня, не мигая.
Наконец степь потухла. Стало тихо. Все вокруг — снег, лица людей, блиндаж — показалось тусклым и темным. В низких тучах все заметили какую-то черную полосу. Когда глаза освоились, то рассмотрели: тучи над местом вспышки испарились, образовав длинный просвет, сквозь который была видна голубизна зимнего неба. Но скоро от земли поднялись новые облака испарившегося снега и закрыли просвет.
Ошибки не было… И Николай только теперь полностью ощутил навалившуюся на него усталость, огромную, нечеловеческую усталость, от которой люди не могут спать.
ЭПИЛОГ
1.НОЧЫО В БЕРКЛИ…
День заканчивался. Полосы солнечного света, мерцая редкими пылинками, пронизывали из конца в конец зал лаборатории больших энергий.
Уборщик-негр водил между столами и колоннами глухо урчащий пылесос. Сотрудники уже выключили приборы, убрали все лишнее в столы и, с нетерпением поглядывая на часы, занимали разговорами последние минуты перед уходом.
— Смотри-ка, Френк, — подмигнул один молодой инженер своему коллеге. — Наш Эндрью Хард опять засиделся. — Он качнул головой в дальний конец зала.
Там за столом сидел и что-то сосредоточенно писал на четвертушках бумаги пожилой человек. Солнце рельефно освещало склоненную голову: искрящиеся волосы крупными завитками, как у древнеримских скульптур, мягкий отвислый нос, резкие щели морщин у глаз и вдоль щек продолговатого лица.
— Профессор Хард делает новое открытие! — в тон первому ответил второй инженер.
Они, посмеиваясь, стали одеваться.
Скоро лаборатория опустела.
Через полчаса, когда солнце зашло и в зале стало сумеречно, профессор Хард встал из-за стола и направился к выключателю, чтобы зажечь свет. Но по дороге он забыл об этом намерении и остановился у окна.
… Небо, темно-синее вверху, к горизонту переходило в холодный багровый цвет. Маленький реактивный бомбардировщик, позолоченный из-под горизонта лучами зашедшего солнца, в многокилометровой высоте рассекал небо сдвоенной розово-белой облачной полосой.
Профессор смотрел и не видел все это, обдумывая возникшую сегодня идею опыта. Он отвернулся от окна и, так и не включив свет, подошел к громаде беватрона, нашел нужный выключатель на пульте и повернул его. Большой овальный телеэкран осветился изнутри: на мраморной плите в камере лежала маленькая черная пластинка нейтриума; в неярком свете внутренней лампы она казалась дыркой с рваными краями, пробитой в белой поверхности мрамора.
Гарди рычажками сдвинул вправо и влево объектив телекамеры внутри беватрона. “Все, в сущности, готово для опыта… Попробовать?” Еще не решив окончательно, он включил насосы откачки, чтобы повысить вакуум в камере. В тишине лаборатории негромко застучали лихорадочные ритмы насосов.
Доктор Энрико Гарди, или — как переиначили его слишком музыкальное для английского языка итальянское имя — Эндрью Хард, был главным экспертом комиссии Старка, расследовавшей катастрофу в Нью-Хэнфорде. Вот уже три месяца он со своей группой исследовал радиоактивные образцы, подобранные у места взрыва, облучал пластинки нейтрида, подозревая, что в нем-то и кроется загадка, — и безрезультатно. Вспышка, превратившая завод вместе с его работниками в пыль, пар и груду светящихся обломков, радиоактивный труп доктора Вэбстера, убитого часовым, непонятные спектры излучения обломков — всему этому, кажется, еще долго предстояло быть тайной. Какое-то большое и страшное явление скрывается в этих черных пластинках нейтриума… Неужели открыть его можно только при помощи катастрофы?
Идея, которую сейчас обдумывал Гарди, была несколько расплывчатой: подвергнуть нейтрид сложному облучению, обрушить на него весь комплекс ядерных частиц, которые только можно получить в беватроне — мезоны, протоны, электроны, позитроны, гамма-кванты. Это должно дать какое-то сложное взаимодействие. Какое? Профессор Гарди не любил ставить опыты, не прикинув предварительно, что из них получится. В игре с природой он, как опытный шахматист, привык загадывать на несколько ходов вперед. Но сегодня он только напрасно убил день, пытаясь рассчитать опыт.
“Так что же, делать или нет?” — еще раз спросил себя Гарди. И, рассердившись на свои колебания, решил: “Делать!”
Лабораторный зал уже утонул в темноте, но он ясно представлял все, что возникло от движений его пальцев на пульте. Вот гулко лязгнули пластины сильноточных контакторов — это в дальнем конце зала включились высокочастотные генераторы. Упруго загудели после движения его пальца катушки электромагнитов — по кольцу беватрона заметалось магнитное поле. Вспыхнула сигнальная лампочка, красный острый лучик упал на худые руки профессора — это за бетонными стенами загорелись электрические дуги в ионизационных камерах. Заплясал на экране осциллографа тонкий зеленый луч и, постепенно успокаиваясь, начал выводить плавную кривую — это “электронный робот” выравнивает режим работы беватрона. Вверху загорелась трепещущим сине-красным светом неоновая лампочка — знак того, что в камеру пошел пучок ускоренных частиц, к черному пятну нейтриума протянулся голубоватый и прозрачный лучик.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27