- Ну?
- Что тебе сказать... Были отобраны люди с чистыми генотипами, со
склонностью к уединению, с профессиями, предполагающими индивидуальный,
кабинетный труд. Согласие участвовать дали процентов шесть из них. Еще
полпроцента отсеялось за год тренажерной проверки. Остальные составили
экипажи кораблей, ушедших к пяти звездам.
- Но... подожди, что ты такое говоришь?! - Я почти рассвирепел. -
Почему мы ничего?.. - Я не умел сформулировать вопрос, - любая попытка
облечь происшедшее в слова делала его настолько диким и невероятным, что
язык отказывался повиноваться. - Мы же все знаем... считали... что - на
Земле!
Он покачал головой.
- Да-да... Память о собеседованиях была блокирована, а легкое
внушение закрепило уже сложившиеся склонности к замкнутому образу жизни,
неприязнь к технике... это оговаривалось сразу и, наверное, отпугнуло
многих... Вот почему я так растерялся утром - ведь ты просто не мог
поднять гравилет...
- Но зачем?! Зачем, ты мне можешь сказать?
- Разве ты не понимаешь сам? - устало спросил он. - Чтобы жизнь была
полноценной, нужно жить на Земле.
- Но пилоты...
- Пилоты! Профессионалы в летах! Их было шестеро - и пятерых уже
нет... ну что они могли? Только контролировать полет, только руководить...
помочь учиться на первых порах... Кто рожал бы детей? Хранил и умножал
ценности духа? И не забывай о... о нас. Если родители не живут, а только
ждут... - он помолчал. - Ригидная установка на неполноценность бытия и
ожидание чудесной, осуществляемой кем-то перемены... - Он качнул головой
безнадежно. - Десяток тяжелейших комплексов и маний, поверь, все
просчитано не раз и не два. Когда освоим планету, память вам деблокируют,
мы уже нашли похожий остров, даже профиль литорали подправили, чтобы
совпадение было полным.
- А если кто-то не доживет?
- Так в чем беда? То-то и оно! Он так и не узнает ни о чем. Всю свою
жизнь он прожил полноценно... на Земле, понимаешь? На Земле...
Стало совсем темно.
- Я часто восхищаюсь вами, - вдруг сказал он. - Более четверти века
встречать одних и тех же людей, с которыми не связан никаким общим делом,
только близостью жилищ, - и не возненавидеть друг друга, сохранить дружбу,
любовь, остаться людьми. Вырастить детей...
- Смешно, - выговорил я. - Значит, все, что мы там вытворяем, никому
не нужно? Просто чтобы время скоротали от того момента, как родили вас, до
смерти. Никому...
- Мы для тебя - никто? - тихо спросил он.
Я поднялся.
- У нас будет своя культура. Понимаешь? Нормальная. Которую вы
создавали не штурмуя, а... живя. И ваши внуки... - он запнулся, а потом
заговорил с какой-то свирепой, ледяной страстью, от которой голос его
затрепетал, как крылья бабочки на ветру, - наши дети - будут учиться у
вас! Не только у нас - но и у вас! Там, внизу, когда она станет Землей,
эта проклятая планета!
Под нами была ночная сторона. Я вдруг заметил, что из глубины ее
мерцают смутные сиреневые искры.
- Ваши города?
Он проследил мой взгляд удивленно, потом горько усмехнулся.
- Если бы.
Я не стал уточнять. Не имел права. О нас я узнал. А о них...
- Я останусь здесь.
- Что ты говоришь... - ответил он безнадежно.
- Я останусь здесь! - жестко повторил я. - Здесь!!
- Папка! - его голос опять задрожал. - Ну что ты здесь сможешь
делать?
Атмосфера запылала радужными кольцевыми сполохами; я смотрел на
разгорающийся день и всей кожей ощущал стремительный и бессмысленный
круговой бег давно пришедшего к цели звездолета.
- Как вы ее назвали?
- Шона.
- Странное название.
- По имени первого из тех, что здесь погибли.
Я задохнулся на миг. Но когда перевел дыхание, спросил лишь:
- Первого?
- Да, - его лицо как-то вдруг осунулось, обледенело. - Там все
довольно сложно... Один из пилотов погиб в первый же месяц. А... а
недавно... еще.
- Кто?
- Лена Мартинелли.
До меня дошло только через несколько секунд. Потом я спросил:
- Что?
Он не ответил.
- Она же на Нептун... - я осекся. Сын молчал. - Рамон ведь письмо
получил: папа, мама, улетаю на "Нептун-7", новая интересная работа, она же
щебетала, как всегда!
- Письмо... - проговорил он с презрением и болью. - Записи, отчеты,
которые она надиктовывала, - их масса в архиве. Я написал текст, Ценком
синтезировал голос.
- Ты?
Он смотрел мне прямо в глаза.
- Конечно. Кто смог бы еще? И буду снова, Шура волнуется. За это
теперь всегда буду отвечать я. Я ведь знал ее лучше всех - как говорит,
как шутит... - У него задрожали губы, и вдруг я увидел маленького
мальчика, брошенного в адскую мясорубку и ставшего ей сродни. - Ну что
смотришь так? Смертей не планировали на Земле! А если и планировали, так
нас не предупредили о том! А выкручиваться нам! - Он отвернулся,
сгорбился, и вдруг я увидел старика. - Она любила твою музыку... Хотела
сына, мечтала, что он станет музыкантом, как мой отец. Когда ее хоронили,
звучал вокализ...
- Мой? "Вокализ ухода"?
Подругу моего мальчика хоронили под мое давнее хныканье по поводу
того, что благоверная моя вздумала сильнее обычного покрутить хвостом?
- Ну хорошо, - с бешенством сказал я. - Прекрасно. С нами они
поговорили. Облапошили по всем правилам уважения к человеку... по
последнему слову гуманизма. Но вас-то! Вашими судьбами так распорядиться!
Ведь вы даже не родились еще, они вас только планировали к рождению,
высчитывали вам наши гены! Знай борись со злом, которое навязали, в
которое ткнули с младенчества, за то добро, которое не сам себе избрал!
- Да разве в этом дело, - тихо ответил он.
Мы говорили на разных языках. Я витал среди этических абстракций - он
рапортовал о степени продвижения к цели. Кто был прав? Никто - потому что
никто не мог ничего изменить. Все - потому что все делали что могли. И
тогда я просто опустился перед ним на колени, обнял руками и прижался
щекой к его ноге. Мне некого было винить. А ему некого было винить, кроме
меня. Только я распорядился его судьбой, отказавшись от памяти, понимания
и ответственности ради детской мечты; подарив ему жизнь в искусственном
мирке, созданном вовсе не для людей - нет, для выполнения задачи, мирке,
само существование которого было нацелено, запрограммировано изначально...
А что чувствовали, что испытывали наши мальчишки и девчонки, в двенадцать
лет попадая из детства в эту рубку?.. И что думали о нас? Почему не стали
нас презирать?
Они будут ненавидеть Шону, которая раньше или позже станет им домом,
и любить Землю, как любят сказочных голубых принцесс...
А что будем любить и ненавидеть мы?
Сын поднял меня, как перышко; поставил на ноги. Кажется, он был
испуган.
- Отец, что ты...
Хорошо, что нас не видят, вдруг пришло мне в голову; с запозданием я
увидел себя со стороны - пародия на Рембрандта, возвращение блудного
отца...
Тонкий, прерывистый звук раздался откуда-то слева, прервав мои
самоуничижения. Сын сказал: "Прости" - и подбежал к одному из пультов. Не
садясь, положил руки на контакты, прикрыл глаза - видимо, считывал
какой-то сигнал. Это длилось секунд пять, потом он открыл глаза, перекинул
несколько рычажков, наклонился к затихшему пульту, заговорил - будто на
неизвестном мне языке. Беззвучно вспыхнул целый ряд дисплеев. Мне
захотелось исчезнуть. Сын опять прикрыл глаза, опять был с кем-то на
контакте.
Минуты две спустя, услышав его приближающиеся шаги, я повернулся к
нему снова. Краем глаза я успел увидеть на большом экране стремительно
ускользающий к планете смутный силуэт.
- Прости, - повторил сын. - Опять биошквал, - у него был виноватый
голос. - В Аркадии теперь несладко, нужен был срочный контрпосев...
- Мне пора домой, - ответил я.
Он долго заглядывал мне в глаза больным, несчастным взглядом.
- Пойми. Вид, который прекращает расширять ареал обитания,
вырождается, - проговорил он так, словно это все объясняло и оправдывало.
- Попросту гибнет.
- Я знаю, - ответил я и кивнул, потому что это действительно все
объясняло и оправдывало. - Если бы все были такими домоседами, как мы, - я
показал вниз, - неандертальцев давным-давно переели бы саблезубые тигры. Я
другого не понимаю. Как это я решился тогда?
- Ты молодец, - искренне сказал он и застенчиво, неловко тронул меня
за плечо. - Я очень счастлив, что... - горло у него вдруг захлопнулось, он
сердито мотнул головой. - Вы только не беспокойтесь там. В субботу я уже
опять прилечу. В общем-то, самое трудное мы уже сделали.
А я подумал: жизнь так устроена, что самое трудное всегда еще только
предстоит сделать. Но я не стал говорить этого сыну - он понимал это не
хуже меня. Наверное, даже лучше.
...С моря веял теплый широкий ветер; песок был мягким и шелковистым,
и, уткнувшись в него лицом, я лежал очень долго.
У гравилета мы обнялись - не как отец и сын, но как двое мужчин,
соединенных наконец общей целью, общим делом, общим смыслом, - а потом
гравилет стал медленно погружаться в небо, я махал ему обеими руками,
Венера льдисто пылала в зареве заката, и розовеющий гравилет пропал, встал
на свое место в сумеречном ангаре - тогда я упал без сил на прохладный
шелковистый песок и лежал очень долго.
А потом я шел домой и улыбаясь говорил: "Добрый вечер", а мне
улыбаясь отвечали: "Добрый вечер", а я думал: и он захотел лететь, и она
решилась на это; на верандах горели лампы, искрилась вокруг них мошкара,
доносились звуки транслируемой из Монреаля хоккейной игры... а без нас
создавался мир, от красоты которого у наших детей захватывает дух, - и
только от наших детей зависит, каким он будет... а невообразимо далеко по
нашему следу шли еще корабли... Широкоплечий мужчина сидел на лавке перед
коттеджем и неторопливо, с удовольствием курил трубку - в сумраке
серебрились его седые усы; медовый запах табака смешивался с вечерним
ароматом цветов.
- Добрый вечер, - сказал я.
Он вынул трубку изо рта.
- Добрый, добрый. Что-то ты давненько не захаживал.
- Сонату кончал.
- Когда позовешь слушать?
- Не знаю... Новое забрезжило. Что ты-то с Шурой не пришел нынче на
пляж?
- Да знаешь... бывает. Работалось хорошо, жаль было отрываться...
Шура надеялась, девчонка хоть твоему напишет. Нам казалось, она очень
любит его.
- За что его любить, шалопая.
Рамон засмеялся.
- Я-то понимаю, что случиться ничего не могло, просто девчонке, как
это у вас говорят... вожжа под хвост попала, - произнес он старательно и
со вкусом, - но попробуй это Шуре объясни. Может, зайдешь?
- Прости, боюсь, моя меня уже заждалась... передавай Шурочке привет,
мы обязательно на днях заскочим. И пусть не волнуется попусту - скоро
обязательно придет письмо, я уверен.
Из коттеджа Эми слышались музыка, смех, какие-то выклики - там
отдыхали, и я подумал: а сколько же энергии ушло на то, чтобы донести эту
женщину до Эпсилона Индейца, сколько антиматерии превратилось в неистовый
свет, разгоняя до субсветовой скорости, а затем затормаживая ее тело, не
давшее продолжения? И еще я подумал: но ведь она тоже согласилась тогда? А
если рассказать ей? Я усмехнулся: пожалуй, она стала бы гордиться собой
еще больше, она любила обманывать ожидания; делать то, что от нее ждут,
казалось ей всегда унизительным; пожалуй, она стала бы говорить, что
совершила подвиг - отказалась от женского счастья, но не родила детей на
заклание звездному Молоху... Но ведь именно выполняя ее нелепую прихоть я
поднял себя на дыбы и проник в тайну - случайно ли это, или здесь есть
некий парадоксальный смысл?
Жена ждала на веранде, где мы ее оставили; казалось, она просто не
трогалась с места эти два с половиной часа.
- Ты долго, - сказала она, а я подумал: она тоже тогда решилась. - Я
уже начала беспокоиться.
- Ну о чем тут беспокоиться? Мы поболтали, потом еще искупались
чуток... Потом я Рамона встретил, он нас в гости...
- Купались? Вечером? А твоя спина?
- Знаешь, - я от души рассмеялся, - я про нее забыл на радостях.
- Это не годится, - она решительно встала, ушла в столовую и
вернулась через полминуты с таблеткой в одной руке и стаканом
апельсинового сока в другой. - Выпей-ка. Знаешь, я лишней химии сама не
люблю. Но это хорошие таблетки.
- Конечно, выпью, - сказал я и выпил. - Так приятно, когда ты
заботишься.
- Кто о тебе еще позаботится, - вздохнула она и немного тщеславно
добавила: - Не Эми же... Как ваш мужской разговор?
- Как нельзя лучше. Представь, уговорил его прилететь в следующую же
субботу.
- Он очень прислушивается к твоим словам.
- Это потому, что я мало говорю, - пошутил я.
1 2 3 4