А она опять: а мне кажется...
Понимаешь, Иван Ильич, умней всех она - умней апостолов, умней Соборов, ее
левому мизинцу кажется! Да лучше уж вовсе не верить, прости Господи, нежели
делать перед собою этакую мину, что веришь, а на деле не Ему подчиняться, а
Его тужиться подчинить своему куцему мозжечку! Ну, я теперь быстро таких
срезаю. Спрашиваю: а когда причащалась последний раз? Тут же глазки прячут.
Ой, батюшка, не помню, жизнь уж такая напряженная, такая напряженная,
некогда... Понимаешь, Иван Ильич, "Санту-Барбару" эту кромешную смотреть из
года в год да потом языками молоть с подружками, чего Круз сказал и куда
Мейсон поехал, есть когда! А вот о душе подумать - некогда!!
Громовый попался батя. Потом выяснилось, что он бывший каперанг,
командир подводного ракетоносца. Щелкал-щелкал каблуками по адмиральским
кабинетам, таился-таился по пучинам на боевых дежурствах, ежесекундно
чреватый экстренным запуском, а значит - неотменимой и неизмолимой огненной
смертью миллиона людей; да и затошнило, без оглядки побежал.
Интересно, уверовал - или просто побежал?
Неужели там действительно что-то...
Скоро узнаю.
Нет, мне надо знать сейчас, пока я здесь. Как-то всерьез никогда не
задумывался; а если заходил с приятелями разговор, лишь усмехался да вслух
цитировал выписанную лет пять назад уж не вспомнить откуда фразу дневника
какого-то дореволюционного прогрессивного академика, Стеклова какого-то,
что ли: "Второго девятого одна тысяча девятьсот четырнадцатого. Петербург
по Высочайшему повелению переименован в Петроград. Только на такие пустяки
и хватает наших тиранов. На крестные ходы еще и на истребление всеми мерами
народа русского". И воздевал указательный перст: чуете, кореша?
Ничегошеньки не изменилось!
А теперь не по себе.
Зачем-то же мне дана эта пауза? Уже не здесь, но еще и не там...
Интересно, она всем дается? Романтики уверяли, будто в последние
мгновения вся жизнь пролетает перед, понимаете ли, мысленным взором... У
меня, правда, пролетает главным образом то, что я обещал сделать, что я
должен был сделать - и теперь сделать никак уж не смогу.
Преотвратительнейшее состояние, преунылейшее - вполне, впрочем, и по
обычной жизни знакомое.
Нет, дурацкий вопрос. Понять, для чего дана вот именно эта невероятная
пауза - значит, понять, для чего дается жизнь вообще. Чем, в сущности,
именно эта пауза отличается от паузы между возникновением и исчезновением?
Шевелиться нельзя? Ха-ха-ха. А там - можно? Много ты за сорок лет
нашевелил?
Может, не дурацкий? Может, просто очень страшный - потому что очень
важный?
Иисусова молитва. Как бишь... Отче-то говорил... Господи Иисусе
Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. И так минимум сто раз. Господи
Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. Господи Иисусе Христе, Сыне
Божий, поми...
Нет. Все равно скучно.
Давай, давай, не ленись. Сто раз. Господи Иисусе Христе...
Иван Ильич не заметил, как уснул.
Сон был легким и сладким; детство. Или что-то подобное детству.
Сверкающий луг, залитый солнцем, как душистым горячим медом, пляски и
хороводы цветов и кто-то рядом. И вольно льется разговор - когда не таишь
ничего, что было в жизни, и даже слов не подбираешь, ведь обидеть жизнью
нельзя; обидеть можно только смертью.
Проснулся и не сразу это понял. Успел удивиться, что ничего не
отлежал, успел попытаться вспомнить, к чему дерьмо снится, и рывком - все
рывком, все - сообразил, что уже не спит. Луг был сон, а то, что перед
глазами - явь. Потом ощутил прикосновение.
Мир, видно, не совсем окостенел. Пока Иван Ильич спал, Таткина нога
успела коснуться лужи, и кругом внедрившейся в черную воду коленки вспух
кольцевой бугорок, готовый всплеснуться брызгами. Пакет с хлебом, круглый и
тяжелый, как вымя, успел коснуться льда - только пустой верх да ручки,
напряженно скомканные ветром, висели неподвижно, как впечатанные. А слева в
поле зрения уже появились бампер и угол радиатора, покрытые натеками грязи;
именно невидимая часть радиатора уткнулась в бок.
Ну, вот. Скоро прильнувшее железо превратится в давящее и станет
больно; потом станет невыносимо больно; пройдет эпоха и затрещат кости...
Вот так же, постепенно и мучительно, умирали распятые.
Теперь уж не уснуть.
Не крикнуть даже. Ведь за все это время, вдруг осознал Иван Ильич, я
ни разу не вздохнул.
Ни разу не успело ударить сердце; тишина.
И тут до Ивана Ильича дошло, что этот окаянный "камазюка", на скорости
не меньше пятидесяти прыгнувший с поворота на тротуар, не только его самого
размесит в сдобренную собачьим калом кашу - впрочем, подумал Иван Ильич с
давно вошедшей в привычку ироничной отрешенностью, когда кишки расплющит,
моего кала тут окажется не в пример больше, и лучше бы Татке этого не
видеть; он, зараза, и хлеб наш раздавит! Свежий, ароматный, теплый еще; уж
как Татка любит кофейку навернуть с ломтиком пшеничного! Теперь отчетливо
видно было, что слизисто отблескивающий протектор, крупнорубчатый, весь в
вихревом ореоле расплеванных им неподвижных брызг, целенаправленным злодеем
прет на пакет.
Иван Ильич отчаянно напрягся, пытаясь дотянуться. Нет, никак. Муха в
янтаре. Но в бок накатывало все напористей; и тут гулко, протяжно, будто
колокол в полночь, ударило наконец сердце, тишину смело; Ивану Ильичу
показалось, что пространство подается. Он снова забился; душа всем весом
своим - но какой у души вес? - вывалилась в пальцы, пытаясь продавить их
сквозь резиновый воздух. Выбить в падении, как мяч из ворот... Сердце
однотонно ревело, в последний раз буравя сосуды кровью вдоль. Это еще была
жизнь. Подается! "Камаз" явно задвигался шустрее - тоже заспешил, тварь.
Кто первей? Медленно хрустнуло ребро, и сразу - другое. Боль адова.
Плевать! Подается!!
Иван Ильич не успел узнать, выручил он хлеб, или нет. Когда кончики
его пальцев коснулись твердых, как кровельное железо, складок оседающего
пластика, склеенный мир рывком - все рывком, все! - расклеился и вновь со
скрежетом и воплем полетел по ветру.
Ничего еще толком не понимая, женщина поднялась. По лицу ее, по рукам,
по голубому полупальто, так счастливо купленному еще по советским ценам,
буквально за неделю до Пущи, стекала грязная вода. Лязгнув, оттопырилась
дверца "камаза", уткнувшегося в стену дома тупым широким лбом. Из кабины
выпал трясущийся шофер и принялся перепуганно материться, с каждым загибом
распаляя себя праведным гневом на недоумка, подвернувшегося под колеса.
Женщина слепо провела ладонью по лицу, на щеке осталась кровь. Толпа
собралась мигом.
- Хорошо, что тяжелогрузом, а не "вольвой" какой, - авторитетно сказал
кто-то. - Мужик и почухать ничего не успел.
Декабрь 1995,
Санкт-Петербург.
1 2
Понимаешь, Иван Ильич, умней всех она - умней апостолов, умней Соборов, ее
левому мизинцу кажется! Да лучше уж вовсе не верить, прости Господи, нежели
делать перед собою этакую мину, что веришь, а на деле не Ему подчиняться, а
Его тужиться подчинить своему куцему мозжечку! Ну, я теперь быстро таких
срезаю. Спрашиваю: а когда причащалась последний раз? Тут же глазки прячут.
Ой, батюшка, не помню, жизнь уж такая напряженная, такая напряженная,
некогда... Понимаешь, Иван Ильич, "Санту-Барбару" эту кромешную смотреть из
года в год да потом языками молоть с подружками, чего Круз сказал и куда
Мейсон поехал, есть когда! А вот о душе подумать - некогда!!
Громовый попался батя. Потом выяснилось, что он бывший каперанг,
командир подводного ракетоносца. Щелкал-щелкал каблуками по адмиральским
кабинетам, таился-таился по пучинам на боевых дежурствах, ежесекундно
чреватый экстренным запуском, а значит - неотменимой и неизмолимой огненной
смертью миллиона людей; да и затошнило, без оглядки побежал.
Интересно, уверовал - или просто побежал?
Неужели там действительно что-то...
Скоро узнаю.
Нет, мне надо знать сейчас, пока я здесь. Как-то всерьез никогда не
задумывался; а если заходил с приятелями разговор, лишь усмехался да вслух
цитировал выписанную лет пять назад уж не вспомнить откуда фразу дневника
какого-то дореволюционного прогрессивного академика, Стеклова какого-то,
что ли: "Второго девятого одна тысяча девятьсот четырнадцатого. Петербург
по Высочайшему повелению переименован в Петроград. Только на такие пустяки
и хватает наших тиранов. На крестные ходы еще и на истребление всеми мерами
народа русского". И воздевал указательный перст: чуете, кореша?
Ничегошеньки не изменилось!
А теперь не по себе.
Зачем-то же мне дана эта пауза? Уже не здесь, но еще и не там...
Интересно, она всем дается? Романтики уверяли, будто в последние
мгновения вся жизнь пролетает перед, понимаете ли, мысленным взором... У
меня, правда, пролетает главным образом то, что я обещал сделать, что я
должен был сделать - и теперь сделать никак уж не смогу.
Преотвратительнейшее состояние, преунылейшее - вполне, впрочем, и по
обычной жизни знакомое.
Нет, дурацкий вопрос. Понять, для чего дана вот именно эта невероятная
пауза - значит, понять, для чего дается жизнь вообще. Чем, в сущности,
именно эта пауза отличается от паузы между возникновением и исчезновением?
Шевелиться нельзя? Ха-ха-ха. А там - можно? Много ты за сорок лет
нашевелил?
Может, не дурацкий? Может, просто очень страшный - потому что очень
важный?
Иисусова молитва. Как бишь... Отче-то говорил... Господи Иисусе
Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. И так минимум сто раз. Господи
Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя грешного. Господи Иисусе Христе, Сыне
Божий, поми...
Нет. Все равно скучно.
Давай, давай, не ленись. Сто раз. Господи Иисусе Христе...
Иван Ильич не заметил, как уснул.
Сон был легким и сладким; детство. Или что-то подобное детству.
Сверкающий луг, залитый солнцем, как душистым горячим медом, пляски и
хороводы цветов и кто-то рядом. И вольно льется разговор - когда не таишь
ничего, что было в жизни, и даже слов не подбираешь, ведь обидеть жизнью
нельзя; обидеть можно только смертью.
Проснулся и не сразу это понял. Успел удивиться, что ничего не
отлежал, успел попытаться вспомнить, к чему дерьмо снится, и рывком - все
рывком, все - сообразил, что уже не спит. Луг был сон, а то, что перед
глазами - явь. Потом ощутил прикосновение.
Мир, видно, не совсем окостенел. Пока Иван Ильич спал, Таткина нога
успела коснуться лужи, и кругом внедрившейся в черную воду коленки вспух
кольцевой бугорок, готовый всплеснуться брызгами. Пакет с хлебом, круглый и
тяжелый, как вымя, успел коснуться льда - только пустой верх да ручки,
напряженно скомканные ветром, висели неподвижно, как впечатанные. А слева в
поле зрения уже появились бампер и угол радиатора, покрытые натеками грязи;
именно невидимая часть радиатора уткнулась в бок.
Ну, вот. Скоро прильнувшее железо превратится в давящее и станет
больно; потом станет невыносимо больно; пройдет эпоха и затрещат кости...
Вот так же, постепенно и мучительно, умирали распятые.
Теперь уж не уснуть.
Не крикнуть даже. Ведь за все это время, вдруг осознал Иван Ильич, я
ни разу не вздохнул.
Ни разу не успело ударить сердце; тишина.
И тут до Ивана Ильича дошло, что этот окаянный "камазюка", на скорости
не меньше пятидесяти прыгнувший с поворота на тротуар, не только его самого
размесит в сдобренную собачьим калом кашу - впрочем, подумал Иван Ильич с
давно вошедшей в привычку ироничной отрешенностью, когда кишки расплющит,
моего кала тут окажется не в пример больше, и лучше бы Татке этого не
видеть; он, зараза, и хлеб наш раздавит! Свежий, ароматный, теплый еще; уж
как Татка любит кофейку навернуть с ломтиком пшеничного! Теперь отчетливо
видно было, что слизисто отблескивающий протектор, крупнорубчатый, весь в
вихревом ореоле расплеванных им неподвижных брызг, целенаправленным злодеем
прет на пакет.
Иван Ильич отчаянно напрягся, пытаясь дотянуться. Нет, никак. Муха в
янтаре. Но в бок накатывало все напористей; и тут гулко, протяжно, будто
колокол в полночь, ударило наконец сердце, тишину смело; Ивану Ильичу
показалось, что пространство подается. Он снова забился; душа всем весом
своим - но какой у души вес? - вывалилась в пальцы, пытаясь продавить их
сквозь резиновый воздух. Выбить в падении, как мяч из ворот... Сердце
однотонно ревело, в последний раз буравя сосуды кровью вдоль. Это еще была
жизнь. Подается! "Камаз" явно задвигался шустрее - тоже заспешил, тварь.
Кто первей? Медленно хрустнуло ребро, и сразу - другое. Боль адова.
Плевать! Подается!!
Иван Ильич не успел узнать, выручил он хлеб, или нет. Когда кончики
его пальцев коснулись твердых, как кровельное железо, складок оседающего
пластика, склеенный мир рывком - все рывком, все! - расклеился и вновь со
скрежетом и воплем полетел по ветру.
Ничего еще толком не понимая, женщина поднялась. По лицу ее, по рукам,
по голубому полупальто, так счастливо купленному еще по советским ценам,
буквально за неделю до Пущи, стекала грязная вода. Лязгнув, оттопырилась
дверца "камаза", уткнувшегося в стену дома тупым широким лбом. Из кабины
выпал трясущийся шофер и принялся перепуганно материться, с каждым загибом
распаляя себя праведным гневом на недоумка, подвернувшегося под колеса.
Женщина слепо провела ладонью по лицу, на щеке осталась кровь. Толпа
собралась мигом.
- Хорошо, что тяжелогрузом, а не "вольвой" какой, - авторитетно сказал
кто-то. - Мужик и почухать ничего не успел.
Декабрь 1995,
Санкт-Петербург.
1 2