Жена сидела у газовой плиты нога на ногу, к двери спиной, и что-то читала. На плите булькало, из-под слегка сдвинутой крышки кастрюли курился парок. Газ шел еле-еле. А кран был открыт полностью. Баллон пора менять.
— Здравствуй, — сказал я. Она обернулась. Будто мы расстались полчаса назад.
— Привет, — приветливо сказала она, не закрывая книгу. — Какими судьбами?
— Заехал проведать, — объяснил я, стараясь держаться очень прямо и как-то втянуть предательски раздувшие пиджак горбы на лопатках. — Друг подбросил… ненадолго. У него тут дела, он на машине. Через час обратно.
— Какие у тебя друзья появились, пока нас нет. С машинами. Мужчина или женщина?
Она подзагорела. Чуть-чуть. Но выглядела она страшно устало, просто-таки измочаленно. Под глазами темные мешки, губы бледные…
— Мужчина, представь. Как вы тут? Не болеете?
— В пределах допусков, — ответила она. — Горло все время, особенно с утра. Тепленького попьешь — вроде проходит… А этот совсем не спит. И мне не дает, естественно… Ну, как водится.
— Бедняга… Комары не заели?
— Начинают заедать. Хозяин говорит — это еще что, вот через недельку…
— Что читаешь?
Она закрыла книгу и пихнула ее куда-то в груду посуды на столе.
— Некогда мне тут читать. Стирка-готовка-прогулка, прогулка-стирка-готовка…
— Суп варишь?
— Третий день один пакет мусолим, — она сунулась в ведерко за плитой и показала мне пустой пакет из-под супа «Новинка». — В лабазе — шаром кати. Сперва еще ничего было, а сейчас дачники наезжают экспоненциально… Ты ничего не привоз?
— Нет. Как-то не догадался.
— Во! — она постучала костяшками пальцев по столу, намекая, что я дубина, — В морозилке же курица лежит!
— Знаешь, даже не посмотрел.
— Привези. Просто хоть траву лопай…
— Кору с деревьев.
— Лебеду.
— А ты знаешь, как лебеда выглядит?
— У хозяйки спрошу.
— А как они фураж достают?
— Черт их знает. Неудобно спрашивать. Ты же знаешь, сейчас у всех свои маленькие хитрости… Они уж пару раз мне подбрасывали. Тоже не очень жируют, знаешь…
Протопал под оконцем Киря, повозился на лавке около двери и заглянул к нам.
— Шишка загорает, — сообщил он, подошел к матери и полез к ней на руки прямо в башмаках. Она вяло отбивалась. Я перехватил его за плечики.
— Кирюша, не надо. Мамочка очень устала.
— Мамочка очень не устала.
— Мамочка очень устала, — убеждающе повторил я, держа его к себе лицом и глядя в глаза. Он моргал, губки — бантиком; слушал смирно. — Мамочка все время о нас заботится, а на это надо очень много сил. Мешать нельзя, мамочка нам готовит вкуснющий суп, у нее это так замечательно получается…
Еще когда Киря был в проекте, мы с женой много говорили о том, что при ребенке, с самого рождения, очень воспитательно будет с настойчивостью произносить друг о друге только хорошее, как можно больше и чаще, и очевидно отдавать друг другу, например, лучшие куски, лучшее место перед телевизором… Я свято держался этой линии, жена тоже старалась — правда, с модификациями. Она говорила: «Папочка у нас очень умный, только руки у него не тем концом вставлены» — и лукаво косилась на меня, или: «Папочка у нас хороший, но затюканный». Тексты о лучшей доле она тоже переосмыслила: «Сегодня папочка заслужил вот этот вкусный кусочек мяса…» или «этот замечательный ломтик папочка честно заработал…» Сначала я обижался, но быстро привык; да и не лаяться же из-за обмолвок всякий раз, тем более, что проскакивают они быстро, незаметно, беззлобно… да и, что греха таить, зачастую справедливы…
Кирилл послушал-послушал, заскучал и вышел на улицу, аккуратно притворив хлипкую дверь.
— Он стал чище говорить, — заметил я. — Почти все слова понимаемы. Все-таки перемена обстановки подстегивает развитие, правильно мы пошли на эту дачу…
Я осекся. Про полезность перемены обстановки мне не стоило сейчас говорить.
Впрочем, жена не обратила внимания на мои слова. Она тем временем расстегнула халат до пояса и спустила с плеч. Лифчика не было.
— Ты все-таки подзагорела немножко, — сказал я. — Сейчас хорошо видно.
— Посмотри, что тут у меня, — сказала она и приподняла левую грудь ладонью. — Бугорок какой-то. Третий день трогать больно, а самой никак толком не заглянуть, зеркало мы с Кирей кокнули.
Я посмотрел.
— Угорь. Закраснелся чуток. Наверное, купальником натерла.
— Тьфу, пакость… Выдави.
— Ой, не могу. Такое место… боюсь больно сделать, правда.
Она покусала губу и натянула халат обратно на плечи.
— Ладно, — сказала она, застегиваясь. — Ни о чем тебя просить нельзя… Пойду у хозяев зеркало попробую поклянчить. Последи тут, чтоб суп не убежал… Да, кстати, хорошо, что приехал. Видишь, баллон издыхает совершенно. Сходил бы на газостанцию, а? Тем более, ты на колесах.
— Попробую, — сказал я. — Во всяком случае, переговорю.
— Пустой вон в углу. Вот проверочный талон, вот свидетельство на право пользования, — она тяжело поднялась, шагнула к двери. — Не скучай.
— Постараюсь.
— Как ты сутулишься, — проходя мимо меня, заметила она. — Говорю тебе, говорю…
Я улыбнулся.
— Горбатого могила исправит.
Она фыркнула. Протяжно заскрипела дверь, от сотрясения задребезжало плохо закрепленное стекло в окошке.
Я прилег на лежанку. Солнце било сквозь листву, радостные безветренные пятна света лежали на стене неподвижно. Сдержанно, мягко бормотала кастрюля. Было так уютно, так спокойно и тихо, что мне показалось, будто я смогу сейчас уснуть. Все-таки добрался. Ноги гудели, гудела голова. Едва слышно что-то как бы переливалось или перекатывалось в глубине спины. Вошел Киря, у меня не было сил даже голову повернуть к нему. Он протопал ко мне, встал у лежанки, посапывая и ласково заглядывая мне в лицо.
— У! — сказал я.
Он засмеялся и ответил:
— У!
— Ы-ы! — сказал я, выпятив челюсть, и двумя пальцами пощекотал его живот, проглянувший, как луна сквозь тучи, между разъехавшимися полами рубашки. Он вывернулся. Наклонился ко мне; ухмыляясь, медленно сунулся носом мне в нос. Когда носы уткнулись друг в друга, он нежно сказал:
— Дысь.
— Дысь, — ответил я с наслаждением. Это у нас было такое приветствие. Нос у него был маленький и гладкий, а глаза большие. А щеки и подбородок — словно ошпаренные. Можно сделать великое открытие, можно повеситься, можно выйти на площадь с транспарантом «Долой!!!» — диатез это не лечит. Диатез лечит только уменьшение номеров на руках. Киря полез на лежанку, я подцепил его рукой, помог. Он уселся у меня под мышкой. Со двора донесся заискивающий голос жены: «Просто не знаю, как вас благодарить… Вы меня так выручили…» Я приподнялся было на локте, чтобы в окошко посмотреть, чем ее облагодетельствовали — и лег обратно, почувствовав вдруг: неинтересно. Мало ли чем! Может, угорь выдавили. Киря сидел, подпирая одним башмаком мой бок, и с удовольствием строил мне рожи. Мысль о том, что я, скорее всего, сижу с ним в последний раз, была непереносима: я старался не думать, не вспоминать, и только самозабвенно строил рожи ему в ответ.
Вошла жена с пластиковым пакетом, тяжело опустилась на расхлябанный стул.
— Ох, — сказала она и, вдруг глянув на меня исподлобья, улыбнулась почти виновато. — Замоталась я тут совсем… Коленка болит. Вроде и не стукалась… Ладно. Во! Десяток картошек хозяева отвалили. Ублажить любимого человека.
— Ой, нет, я не буду, ешьте…
— Ну, как знаешь, — она поставила пакет у стены, и он с внутренним раскатывающимся стуком осел на полу. — Пригодится… А в следующий раз обязательно куренка захвати.
— Хорошо.
— Как ты-то живешь? Нормально?
— Нормально, — ответил я. — Суечусь…
— Ничего стоящего опять не успел?
— Да нет…
— Уж и мы не отсвечиваем, а ты все равно сачкуешь. Жаль, — она вздохнула, а потом, потирая колено, озабоченно оглянулась на плиту. — Мечта юности была — сдувать пылинки с гениального тебя.
— Ну… кое-что… Французы вот приезжа…
— Совсем газ кончается. Так заправишь баллон?
— Не заправишь, — сказал Киря, почему-то решивший, что просьба обращена к нему.
— Заправишь, — сказал я и встал.
Володя, привалившись задом к капоту, медленно курил, с удовольствием озираясь на безмятежный зеленый мир. Александр Евграфович, запрокинув крупную голову на спинку заднего сиденья, приоткрыв рот, беззвучно дремал в распахнутой машине. Впрочем, дремал он профессионально. Шагов за пять он услышал меня, закрыл рот, потом открыл глаза, потом легко вылез из машины.
Я чувствовал себя последним идиотом.
— Ну, как она? — осторожно спросил Александр Евграфович.
— Ничего, — ответил я.
— Мужественная женщина.
Володя, отшвырнув окурок подальше, поглядел на меня уважительно и полез на свое место.
— Тут вот какое дело, — промямлил я и выставил перед собою красный, чуть облупленный баллон, — Газ кончился, мне надо сперва баллон заправить. И вы знаете… раз уж мы ездим… все равно ведь: часом раньше, часом позже, мне горб не страшен. Курицу надо из города привезти, я в холодильнике забыл.
Руки Володи свалились с баранки. Александр Евграфович затрудненно сглотнул.
— Вы… серьезно?
— Им лопать нечего! — заорал я, тряся баллоном.
— Да что она, курицу сама купить не может? — побагровев, гаркнул Александр Евграфович и нервно полез за сигаретами.
— Вы в здешний магазин заходили? На полках только искусственные цветы, кооперативные свечи да «Стрела» с «Беломором»!
— И за «Беломор» спасибо скажите, — пробормотал, раскуривая «Ротманс», Александр Евграфович. Руки у него тряслись от возмущения.
— Дайте сигарету.
Он спрятал пачку в карман. Цепко, с прищуром посмотрел на меня, выдохнул дым. Как когда-то.
— Слушайте, Пойманов. Вы помните, какие книги мы у вас изъяли? Ума не приложу, как я не засветил ему баллоном. Наверное, потому что очень устал.
— Помню, — сказал я. — «Континенты» с Гроссманом, Замятина, обоих Оруэллов «Посевского» издания… «Слепящую тьму» в машинописи… Роя Медведева пару отрывков…
— Ведь замечательная литература! — выкрикнул Александр Евграфович, размахивая сигаретой прямо у меня перед носом. — Умная, честная! И вы тянулись к ней! Рисковали, сознательно рисковали — но тянулись, понимания вам хотелось, истины, высокого чего-то! Масштабного! Помню, привели вас — щенок, соплей перешибешь… видно, как поджилки трясутся, но — гордый! Нога на ногу, собой владеет — сто процентов, даже голос не дрожит. И на мордочке прям написано: сейчас, дескать, меня пытать начнут! А завтра про меня «Голос Америки» на всю страну бабахнет — узник совести, последний гуманист в империи зла… Я вас уважал, клянусь! Так ведь и не сказали, откуда к вам попали эти произведения! Ужом крутились, а ни гу-гу! Я ведь собирался на вас представление писать, загремели бы вы, как оно водилось… да Архипов за вас просил. Такой, говорил, талантливый вьюнош, одумается еще. Но вы, извиняюсь, так одумались! Ведь все же у вас есть: талант, положение… книги — читай не хочу… Свободу вам дали, свободу! Вам бы сейчас кровь из носу пахать для страны! А в голове у вас что? «Курица, курица»! — гнусавым голосом передразнил он. — Смотреть тошно!
Он умолк и опять жадно затянулся. Я следил взглядом каждое движение его сигареты. Не знаю, зачем. Наверное, оттого, что он не дал мне закурить.
— Вот что, Пойманов, — сказал он и кинул окурок себе под ноги. Взялся за ручку дверцы. — Идите вы к черту. Никто и нигде вас не сможет применить. Дохлый вы номер.
— Да почему же меня обязательно применять? Я ведь живой!
Володя, пользуясь тем, что шеф не видит, со значением посмотрел мне в глаза и постучал себе по лбу согнутым пальцем.
— Пока вы не доказали свою ценность для страны, — жестко сказал Александр Евграфович, — живой вы или не живой есть ваше личное дело. Сначала подвиг, а уж потом, если руководство изыщет резервы или сочтет целесообразным у кого-либо изъять, — курица. А вам все наоборот хочется: сначала курица, а уж потом, если ваша левая нога захочет — подвиг. Так держава не устоит. На всех вас кур нет у нас. И не должно быть.
Что-то удивительно родное, удивительно домашнее было в этих словах…
Сегодня папочка честно заслужил этот кусочек мяса.
Как одинаковы те, кто не любит, но использует. Презирает, по нуждается. Замордован и обессердечен настолько, что не может не стремиться паразитировать.
Некогда я твердил себе изо дня в день: мы навсегда в ответе за тех, кого приручили. От этих слов, пронзивших меня еще в детстве, бодрей бегалось. Но в реальной жизни оказалось иначе: мы навсегда в ответе за тех, кто приручил нас.
— А вас не беспокоит, Александр Евграфович, что вместо подвигов все просто либо прут, что могут, либо друг у друга рвут?
Его глаза сузились, как в момент прицеливания.
— Отрегулируем, — убежденно сказал он.
— Скажите, — я оглядел «Волгу», шофера, исступленно делавшего мне предупредительные знаки, окурок, породисто отсверкивающий золотым ободком. — Вы сами совершили много подвигов?
Он пожал плечами и ответил без рисовки:
1 2 3 4 5 6 7 8