Я отворачиваюсь от плиты и иду назад в свои покои, стараясь не глядеть по сторонам — из страха увидеть здание или предмет, которого нет в моей памяти, что-то постоянное, но неведомое мне… а в покоях меня ждет судомойка. Она молода и весьма хороша собой, и завтра я узнаю ее имя, буду перекатывать его на языке и дивиться тому, как оно мелодично даже когда слетает с моих дряблых губ; но сейчас я смотрю на нее и осознаю, что не могу вспомнить, кто она такая. Я надеюсь, что не разделял с ней ложа — мне кажется, что чем моложе я буду становиться, тем больше буду склонен к сумасбродствам, — но надеюсь лишь потому, что не хочу задеть ее чувства; немыслимо было бы объяснить ей, что я никак не могу ее помнить, что восторги прошлой ночи, прошлого года мне еще неведомы.
Однако она явилась сюда не возлюбленной, но просительницей — у нее сын, который прячется в тени у моего порога, женщина зовет его, и он, хромая, подходит ко мне. Я смотрю на мальчика и вижу, что он колченог — лодыжка искривлена, ступня вывернута вовнутрь — и явно стыдится своего уродства.
— Можешь ты помочь ему? — спрашивает судомойка. — Можешь ты сделать так, чтобы он бегал сломя голову, как другие мальчики? Я отдам тебе все, что у меня есть, все, чего ты ни пожелаешь, только сделай его таким, как все.
Я смотрю на мальчика, на его мать и снова перевожу взгляд на мальчика. Он так юн, он почти не знает жизни, и мне так хочется помочь ему, но я уже не знаю — как. Когда-то знал…
Когда-нибудь настанет время и дети не будут идти по жизни, хромая, страдая от боли и унижения; я знаю, так оно и будет, я знаю, что когда-нибудь сумею излечивать и худшие болезни, чем колченогость; во всяком случае, я думаю, что знаю это, а наверняка знаю лишь одно — этот мальчик родился калекой, калекой он проживет жизнь и калекой умрет, и я ничего не могу с этим поделать.
— Ты плачешь, Мерлин, — говорит судомойка. — Неужели вид моего сына так оскорбил тебя?
— Нет, — говорю я, — не оскорбил.
— Так почему же ты плачешь? — спрашивает она.
— Плачу потому, что ничего другого мне не остается, — отвечаю я. — Плачу о жизни, которой не узнает твой сын, и о жизни, которую я забыл.
— Не понимаю, — говорит она.
— Я тоже, — отвечаю я.
— Значит ли это, что ты не поможешь моему сыну? — спрашивает она.
Я не знаю, что это значит. Я вижу, как ее лицо становится старше, худее и горестней, а потому знаю, что она еще не раз придет ко мне, но ее сына я вовсе не могу увидеть и не знаю, помогу ли ему, а если помогу, то как именно? Я закрываю глаза, вновь пытаясь сосредоточиться и увидеть будущее. Можно ли излечить колченогих? Будут ли люди хромать и на Луне?
Будут ли старики плакать оттого, что не в силах помочь? Я пытаюсь вспомнить — но воспоминания, как всегда, ускользают.
— Мне надо все обдумать, — говорю я наконец. — Приходи завтра, может быть, я сумею тебе помочь.
— Колдовством? — жадно спрашивает она.
— Да, — говорю я, — колдовством.
Она подзывает мальчика, и они уходят вдвоем, и я понимаю, что ночью она вернется одна, во всяком случае, я почти уверен, что завтра узнаю ее имя. Мэриан, либо Миранда, или еще какое-то имя, начинающееся на «М», а может быть, Элизабет.
Но я знаю, я почти уверен, что женщина вернется, ибо сейчас лицо ее кажется мне более реальным, чем когда я только увидел ее. Или я не видел ее прежде? Все труднее и труднее отделять события от воспоминаний, воспоминания от сновидений.
Я сосредотачиваюсь на ее лице, лице Мэриан либо Миранды, но видится мне совсем иное лицо, прекрасное лицо со светло-голубыми глазами, с высокими скулами и сильным ртом; лицо, обрамлённое длинными каштаново-рыжими волосами. Это лицо некогда много значило для меня, и когда я вижу его, то ощущаю нежность, тревогу, боль потери, но почему — не знаю.
Я инстинктивно чувствую, что это лицо значило… будет значить для меня больше, гораздо больше, чем другие, что оно принесет мне горе и счастье, подобных которым я не ведал ранее. Есть еще имя — не Мэриан или Миранда, как-то иначе; я пытаюсь вспомнить его, но бесполезно — чем ожесточеннее мои попытки, тем легче оно ускользает от меня.
Любил ли я ту, которой принадлежит это лицо? Принесем ли мы друг другу радость и счастье? Произведем ли на свет здоровых крепких ребятишек, чтобы утешали нас в старости?
Не знаю, ведь моя старость прошла, а ее еще не наступила, и я забыл то, чего она еще не знает.
Я пытаюсь яснее представить ее лицо. Как мы встретимся?
Что привлечет меня к тебе? Есть, верно, сотни мелких привычек, недостатков и достоинств, из-за которых я полюблю тебя.
Какую жизнь ты проживешь, какой смертью умрешь? Буду ли я при тебе, чтобы облегчить последние минуты, и кто облегчит мое существование, когда тебя не станет? К лучшему ли, что я не могу больше вспомнить ответа на эти вопросы?
Мне кажется, что если я сумею как следует сосредоточиться, то непременно вспомню все. Ничье лицо никогда не было так важно для меня, даже лицо Артура, и я отсекаю все прочие мысли, закрываю глаза и сотворяю ее лицо (ну да, сотворяю — в конце концов, Мерлин я или нет?) — но сейчас я уже не уверен, что это именно ее лицо. Такой ли формы был ее рот? Так ли светлы глаза, такого ли каштанового оттенка волосы? Сомнения овладевают мной, и я воображаю, что глаза ее темнее, волосы светлей и короче, нос тоньше; и тогда я понимаю, что никогда в жизни не видел этого лица, что мои же сомнения обманули меня, что память еще не окончательно мне изменила, и я снова пытаюсь воссоздать ее портрет на холсте моего разума, но ничего не выходит — пропорции неверны, цвета расплывчаты, — но все равно я цепляюсь за это сходство, ибо если я потеряю ее сейчас, то потеряю навеки. Я обращаю все внимание на глаза, делаю их больше, синее, светлее, и наконец остаюсь ими доволен, но теперь они на лице, которое совершенно мне незнакомо, а истинное ее лицо ускользает от меня с тон же легкостью, что и ее имя, и ее жизнь.
Я прихожу в себя и понимаю, что сижу в собственном кресле. Я вздыхаю. Не знаю, сколько я просидел вот так, пытаясь вспомнить лицо… лицо женщины, но теперь я и в этом не уверен… и тут я слышу деликатное покашливание, поднимаю голову и вижу, что рядом стоит Артур.
— Нам нужно поговорить, мой старый друг и учитель, — говорит он, придвигая другое кресло и усаживаясь.
— Нужно? — переспрашиваю я.
Он твердо кивает.
— Круглый Стол распадается, — говорит он серьезно. — В королевстве неладно.
— Так защити свои права и восстанови прежний порядок, — говорю я, все еще не зная, что он имеет в виду.
— Это не так-то легко, — говорит он.
— Это всегда нелегко, — отвечаю я.
— Мне нужен Ланселот, — говорит Артур. — Он лучший из лучших, и после тебя он самый близкий мой друг и советник. Он думает, я не знаю, что он творит, но я знаю, хотя делаю вид, что не знаю.
— Что ты предлагаешь сделать? — спрашиваю я.
Артур оборачивается ко мне, в глазах его мука.
— Не знаю, — говорит он. — Я люблю их обоих, я не желаю причинять им боли, но самое главное — не я, не Ланселот, не королева, а Круглый Стол. Я создал его, чтобы он существовал вечно, и он должен уцелеть.
— Нет ничего вечного, — говорю я.
— Есть, — убежденно отвечает он. — Идеалы. Есть Добро и есть Зло, и тех, кто верит в Добро, должно поднять и счесть.
— Разве ты не сделал этого? — спрашиваю я.
— Да, — говорит Артур, — но до сих сделать выбор было легко. Теперь я не знаю, какой путь мне избрать. Если я перестану притворяться незнающим, я должен буду убить Ланселота и сжечь королеву на костре, а это наверняка разрушит Круглый Стол.
Он умолкает и глядит на меня.
— Скажи мне правду, Мерлин, — говорит он. — Будет ли Ланселот лучшим королем, нежели я? Я должен это знать, ибо если это спасет Круглый Стол, я готов отступить, и он обретет все — трон, королеву, Камелот. Но я должен знать наверное!
— Кто знает, что сулит будущее? — отзываюсь я.
— Ты знаешь, — говорит он. — Во всяком случае, так ты говорил мне, когда я был еще мальчишкой.
— В самом деле? — с любопытством спрашиваю я. — Должно быть, я ошибался. Будущее так же непознаваемо, как прошлое.
— Но ведь все знают прошлое, — говорит он. — Люди боятся именно будущего.
— Люди боятся неведомого, в чем бы оно ни крылось, — говорю я.
— По-моему, — говорит Артур, — только трусы боятся неведомого. Когда я был молод и создавал Круглый Стол, я не ждал, когда настанет будущее. Я просыпался за час до рассвета и лежал в постели, трепеща от волнения, мечтая увидеть, какие новые победы принесет мне новый день. Вдруг он вздыхает и словно начинает стареть у меня на глазах. Но я уже не тот, продолжает он после глубокомысленного молчания, и теперь я боюсь будущего. Я боюсь за Джиневру, за Ланселота, за Круглый Стол.
— Ты не этого боишься, — говорю я.
— О чем ты? — спрашивает он.
— Ты боишься того, чего боятся все люди, — говорю я.
— Не понимаю, — говорит Артур.
— Верно, — отвечаю я. — А теперь ты боишься даже признаться в собственном страхе.
Он делает глубокий вдох и прямо, не мигая, смотрит мне в глаза, ибо он воистину храбр и честен.
— Ладно, — говорит он наконец. — Я боюсь за себя.
— Это же естественно, — говорю я.
Он качает головой.
— Мерлин, — говорит он, — это чувство неестественно.
— Вот как, — говорю я.
— Я потерпел неудачу, Мерлин, — продолжает он. — Все распадается вокруг меня — и Круглый Стол, и причины, по которым я его создал. Я прожил лучшую жизнь, какую только мог прожить, но, видно, вышло это недостаточно хорошо. Теперь мне осталось только умереть, — он неловко умолкает, — и я боюсь, что умру не лучше, чем жил.
Сердце мое рвется к нему, юноше, которого я не знаю, но когда-нибудь узнаю, и я ободряюще кладу руку ему на плечо.
— Я король, — продолжает он, — а если король ничего иного не делает, он должен умереть достойно и благородно.
— Государь, — говорю я, — ты умрешь достойно.
— Правда? — неуверенно переспрашивает он. — Погибну ли я в бою, сражаясь за свою веру, когда другие покинут меня — или я умру дряхлым, болтливым, выжившим из ума стариком, который не осознает, что творится вокруг?
Я решаю еще раз заглянуть в будущее, чтобы успокоить его.
Я закрываю глаза и смотрю перед собой, но вижу не безумного лопочущего старца, а бездумного лепечущего младенца, и этот младенец — я сам.
Артур пытается заглянуть в будущее, которого он боится, а я, живущий в обратном направлении, гляжу в будущее, которого боюсь я… и я понимаю, что различья между нами нет, что именно в таком унизительном состоянии человек вступает в мир и покидает его, и лучше бы ему научиться сполна использовать время между приходом и уходом, ибо ничего иного не дано.
Я повторяю Артуру, что он умрет смертью, о которой мечтает, и наконец он уходит, а я остаюсь наедине со своими мыслями. Надеюсь, что смогу встретить свою кончину с той же отвагой, с которой Артур готов встретить свою… но сомневаюсь, что мне это удастся, ибо Артур может лишь догадываться, в каком обличье придет к нему смерть, а я вижу свой конец с ужасающей ясностью. Я пытаюсь вспомнить, как же умрет Артур, но и это воспоминание исчезло, растворилось во мгле Времени, и я понимаю, что осталось совсем немного частиц меня, которым суждено распасться — и я превращусь в того самого младенца, знающего только голод и страх. Не конец мучает меня, но осознание конца, ужасное понимание того, что это происходит со мной — а я лишь бессильно наблюдаю за распадом того, что некогда сделало меня Мерлином.
Юноша проходит мимо двери и машет мне рукой. Я не помню, чтобы видел его раньше.
Сэр Пеллинор останавливается, чтобы поблагодарить меня.
За что? Не помню.
Почти стемнело. Я жду кого-то. Я полагаю, что это женщина; я почти вижу ее лицо. Верно, надо приготовить спальню до ее появления… и вдруг я понимаю, что забыл, где находится спальня. Надо поскорее записать все, пока еще я не лишился дара письменности..
Все исчезает, ускользает, уносится с ветром.
Пожалуйста, кто-нибудь, помогите мне.
Мне страшно.

1 2