Нет, я не ошибся в своих расчетах, я не напрасно терпел.
Наконец я почувствовал, что свободен. Подпруга висела на мне
обрывками. Но маятник уже коснулся моей груди. Он распорол
мешковину. Он разрезал белье под нею. Еще два взмаха - и
острая боль пронзила меня насквозь. Но миг спасенья настал.
Мановением руки я обратил в бегство своих избавителей.
Продуманным движеньем - осторожно, боком, косо, медленно - я
скользнул прочь из ремней так, чтобы меня не доставал ятаган.
Хоть на мгновенье, но я был свободен.
Свободен! И в тисках инквизиции! Едва ступил я с
деревянного ложа пыток на каменный тюремный пол, как адская
машина перестала качаться, поднялась, и незримые силы унесли ее
сквозь потолок. Печальный урок этот привел меня в отчаяние. За
каждым движением моим следят. Свободен! Я всего лишь избегнул
одной смертной муки ради другой муки, горшей, быть может, чем
сама смерть. Подумав так, я стал беспокойно разглядывать
железные стены, отделявшие меня от мира. Какая-то странность -
перемена, которую и не вдруг осознал, - без сомненья,
случилась в темнице. На несколько минут я забылся в тревожных
мыслях; я терялся в тщетных, бессвязных догадках. Тут я впервые
распознал источник зеленоватого света, освещавшего камеру. Он
шел из прорехи с полдюйма шириной, которая опоясывала всю
темницу, по низу стен, совершенно отделяя их от пола. Я
пригнулся, пытаясь заглянуть в проем, разумеется, безуспешно.
Когда я распрямился, мне вдруг открылась тайна происшедшей
в камере перемены. Я уже говорил, что, хотя роспись на стенах
по очертаниям была достаточно четкой, краски как будто
размылись и поблекли. Сейчас же они обрели и на глазах обретали
пугающую, немыслимую яркость, от которой портреты духов и
чертей принимали вид непереносимый и для нервов более крепких,
чем мои. Бесовские взоры с безумной, страшной живостью
устремлялись на меня отовсюду, с тех мест, где только что их не
было и помину, и сверкали мрачным огнем, который я, как ни
напрягал воображение, не мог счесть ненастоящим.
Ненастоящим! Да ведь уже до моих ноздрей добирался запах
раскаленного железа! Тюрьма наполнилась удушливым жаром. С
каждым мигом все жарче горели глаза, уставившиеся на мои муки.
Все гуще заливал багрец намалеванные кровавые ужасы. Я ловил
ртом воздух! Я задыхался! Так ват что затеяли мои мучители!
Безжалостные! О! Адские отродья! Я бросился подальше от
раскаленного металла на середину камеры. При мысли о том, что
огонь вот-вот спалит меня дотла, прохлада колодца показалась
мне отрадой. Я метнулся к роковому краю. Я жадно заглянул
внутрь. Отблески пылающей кровли высвечивали колодец до дна. И
все же в первый миг разум мой отказывался принять безумный
смысл того, что я увидел. Но страшная правда силой вторглась в
душу, овладела ею, опалила противящийся разум. О! Господи!
Чудовищно! Только не это! С воплем отшатнулся я от колодца,
спрятал лицо в ладонях и горько заплакал.
Жар быстро нарастал, и я снова огляделся, дрожа, как в
лихорадке. В камере случилась новая перемена, на сей раз
менялась ее форма. Как и прежде, сначала я тщетно пытался
понять, что творится вокруг. Но недолго терялся я в догадках.
Двукратное мое спасенье подстрекнуло инквизиторскую месть, игра
в прятки с Костлявой шла к концу. Камера была квадратная.
Сейчас я увидел, что два железных угла стали острыми, а два
других, следственно, тупыми. Страшная разность все
увеличивалась с каким-то глухим не то грохотом, не то стоном.
Камера тотчас приняла форму ромба. Но изменение не прекращалось
- да я этого и не ждал и не хотел. Я готов был прижать красные
стены к груди, как покровы вечного покоя. "Смерть, - думал я,
- любая смерть, только бы не в колодце! " Глупец! Как было
сразу не понять, что в колодец-то и загонит меня раскаленное
железо! Разве можно выдержать его жар? И тем более устоять
против его напора? Все уже и уже становился ромб, с быстротой,
не оставлявшей времени для размышлений. В самом центре ромба и,
разумеется, в самой широкой его части зияла пропасть. Я
упирался, но смыкающиеся стены неодолимо подталкивали меня. И
вот уже на твердом полу темницы не осталось ни дюйма для моего
обожженного, корчащегося тела. Я не сопротивлялся более, но
муки души вылились в громком, долгом, отчаянном крике. Вот я
уже закачался на самом краю - я отвел глаза...
И вдруг - нестройный шум голосов! Громкий рев словно
множества труб! Гулкий грохот, подобный тысяче громов! Огненные
стены отступили! Кто-то схватил меня за руку, когда я, теряя
сознанье, уже падал в пропасть. То был генерал Лассаль.
Французские войска вступили в Толедо. Инквизиция была во власти
своих врагов.

1 2 3