Так как мы почти постоянно шли под ветром, и притом нешуточным, корабль сильно кренился на борт; когда ветер бил в правый борт, дверь в салон отъезжала в сторону, да так и оставалась, ибо никому не хотелось вставать и закрывать ее снова. Когда же раздвижная дверь и дверь в мою каюту были открыты (а моя дверь из-за жары стояла всегда открытой), мне с моей койки был виден холл или, вернее, та его часть, где находились двери кают мистера Уайетта. Так вот, в те две ночи (правда, они шли не подряд одна за другой), когда я не мог заснуть, я ясно видел, как часов в одиннадцать миссис Уайетт появлялась, крадучись, из каюты мистера Уайетта, своего мужа, и направлялась в свободную каюту, где и оставалась до рассвета, когда по зову мужа она возвращалась назад. Было ясно, что, по сути, они разошлись. Они жили врозь — безусловно, в ожидании окончательного развода; в том-то, очевидно, и заключалась тайна свободной каюты.
Было и другое обстоятельство, которое крайне меня заинтересовало. В бессонные ночи внимание мое привлекли какие-то странные, осторожные, глухие звуки, которые раздавались в каюте мистера Уайетта, как только жена его удалялась в свободную каюту. Напряженно прислушавшись к ним, я смог, наконец, после некоторого размышления разгадать их смысл. Звуки эти производил художник, открывая длинный ларь, стоящий в его каюте, с помощью долота и деревянного молотка, обернутого какой-то мягкой, шерстяной или бумажной материей, чтобы смягчить и заглушить стук.
Мне чудилось, что я безошибочно улавливал тот миг, когда он освобождает крышку, угадываю, когда он и вовсе ее снимает, когда кладет на нижнюю койку в своей каюте, — о последнем, к примеру, я догадывался по тому, как крынка негромко ударялась о деревянные края койки, куда он старался положить ее как можно тише — ибо на полу для нее уже не было места. Потом наступала мертвая тишина. И в обе ночи до самого рассвета я ничего больше не слышал; только какой-то тихий протяжный звук — не то плач, не то стон, настолько глухой, что почти и вовсе неразличимый. А впрочем, все это, скорее всего, было порождением моей фантазии. Я говорю — звуки эти походили на плач и стоны но, конечно, то было что-то иное. Я склонен думать, что у меня просто звенело в ушах. Мистер Уайетт, без сомнения, просто предавался, как обычно, одному из любимейших своих занятий — давал волю своей восторженности художника. Он вскрывал заколоченный ларь, чтобы порадовать свой взор заключенным в нем сокровищем. Конечно, для плача здесь вовсе не было поводов. Вот почему я повторяю, что, верно, все это было плодом моего воображения, взбудораженного зеленым чаем добрейшего капитана Харди. За несколько минут до рассвета в обе ночи, о которых я говорю, я отчетливо слышал, как мистер Уайетт клал крышку на ларь и осторожно вколачивал гвозди на прежние места. Проделав все это, он выходил из своей каюты, полностью одетый, и вызывал миссис Уайетт из ее каюты.
Мы были в море неделю и уже миновали мыс Гаттерас, как вдруг поднялся страшный юго-западный ветер. Мы были отчасти к тому подготовлены, ибо вот уже несколько дней как погода хмурилась. Все паруса были убраны, и, так как ветер крепчал, мы, наконец, легли в дрейф, оставив только контр-бизань и фок-зейль на двойных рифах.
В таком положении мы оставались двое суток — наш пакетбот показал себя славным судном и почти не набрал воды. На исходе вторых суток, однако, шторм перешел в ураган, наш задний парус изорвало в клочки, и вал за валом с чудовищной силой обрушились на нашу палубу. Мы потеряли трех матросов, камбуз и чуть не всю обшивку левого борта. Не успели мы прийти в себя, как передний парус тоже был сорван. Тогда мы подняли штурм-стаксель, и несколько часов все шло совсем неплохо — корабль выдерживал натиск волн значительно лучше прежнего.
Шторм, однако, не стихал, и мы не видели никакой надежды на затишье. Снасти расшатались и не выдерживали нагрузки, а на третий день, часов в пять пополудни под натиском ветра свалилась наша бизань-мачта. Более часа пытались мы отделаться от нее, корабль страшно качало, и мы ничего не могли сделать; тут на корму поднялся Шкипер и объявил, что в трюме воды на четыре фута. В довершение всего мы обнаружили, что насосы наши засорились и от них уже мало проку.
Смятение и отчаяние охватили всех, — однако мы попытались облегчить корабль, выбросив за борт весь груз, который можно было вытащить из трюма, и срубив оставшиеся две мачты. Это нам, наконец, удалось, но с насосами мы справиться не могли, а между тем вода все прибывала.
На закате ветер значительно ослаб, и у нас появилась слабая надежда спастись в шлюпках. В восемь часов вечера тучи с наветренной стороны разошлись и показалась полная луна — счастливое обстоятельство, вселившее в наши души надежду.
С невероятными трудностями мы спустили, наконец, на воду бот, в который уселись матросы и большая часть пассажиров. Они немедленно отплыли и, претерпев немало лишений, на третий день благополучно прибыли в Окракокскую бухту.
Четырнадцать пассажиров и капитан остались на борту, решив доверить свою судьбу небольшой шлюпке, укрепленной на корме. Без труда спустили мы ее за борт, но, едва коснувшись воды, она чуть не перевернулась, и только чудом удалось нам ее спасти. В нее-то и сели капитан с женой, мистер Уайетт со своими спутницами, мексиканский офицер, его жена и четверо детей, и я с негром, который был у меня в услужении.
Разумеется, мы ничего с собой не взяли, кроме самых необходимых инструментов, провианта да платья, что было на нас. Никому и в голову не пришло пытаться спасти что-нибудь из вещей. Представьте же себе наше изумление, когда, не успели мы отойти на несколько саженей от корабля, как мистер Уайетт поднялся с места и хладнокровно потребовал от капитана Харди, чтобы шлюпка повернула назад, ибо он должен забрать из каюты свой ларь!
— Сядьте, мистер Уайетт, — отвечал капитан сурово. — Вы нас опрокинете, если не будете сидеть совершенно спокойно. Мы и то уже в воде по самый борт.
— Ларь! — закричал мистер Уайетт, все еще стоя. — Слышите, ларь! Капитан Харди, вы не можете мне отказать! Нет, вы мне не откажете. Он весит совсем немного… не весит ничего, почти ничего… Во имя вашей матери, — во имя неба — спасеньем вашей души заклинаю вас вернемся за ларем!
Казалось, капитан на мгновенье заколебался, тронутый мольбой художника, но тут к нему вернулась его суровость, и он проговорил:
— Вы с ума сошли, мистер Уайетт. Я не могу вас послушаться. Садитесь, говорю я, а не то вы нас опрокинете. И не… Держите его! Хватайте его! Он хочет прыгнуть за борт! А-а! Я так и знал… Он прыгнул!
Мистер Уайетт действительно прыгнул за борт. Мы были от корабля с подветренной стороны. Нечеловеческим усилием схватился он за канат, свисавший с палубы. Миг — и он уже был на борту и кинулся в свою каюту.
Меж тем нас относило все дальше от корабля; уйдя из-под его защиты, мы оказались во власти волн, все еще бушевавших на море. Мы напрягли все силы, стараясь повернуть назад, но нашу лодку несло, как щепку в бурю. Мы поняли, что участь несчастного решена.
Расстояние между нами и кораблем все увеличивалось, но тут мы увидели, как наш безумец — иначе его не назовешь — показался на трапе, волоча за собой с поистине исполинской силой длинный ларь. Пораженные, глядели мы, как он быстро обмотал трехдюймовой веревкой сначала ларь, а потом себя самого. Секунда — и ларь с художником были в воде, и тут же исчезли.
Мы подняли весла и горестно смотрели туда, где исчез несчастный. Потом принялись грести с удвоенной силой. В течение часа никто не произнес ни слова. Наконец я решился нарушить молчание.
— А вы заметили, капитан, как быстро они пошли ко дну? Не правда ли, удивительно? Признаться, когда я увидел, что он привязал себя к ларю и отдался на волю океана, я все еще надеялся, что ему удастся спастись.
— Немудрено, что они пошли ко дну камнем, — отвечал капитан. — Они скоро всплывут, конечно, но не раньше, чем растает вся соль.
— Соль! — вскричал я.
— Молчите, — проговорил капитан, указывая на жену и сестер покойного. — Мы поговорим об этом в более подходящее время.
Мы испытали множество лишений и едва избегли гибели, но судьба нам покровительствовала, равно как и нашим друзьям в боте. После четырех дней страданий, полумертвые от истощения, мы высадились на берег против острова Ронок. Там мы пробыли с неделю; грабители нас не тронули; и, наконец, нам удалось добраться до Нью-Йорка.
Месяц спустя после гибели «Независимости», прогуливаясь как-то по Бродвею, я встретил капитана Харди. Разговор, естественно, тут же зашел о катастрофе и особенно о печальной участи бедного Уайетта. Вот что рассказал мне капитан.
Художник взял каюты для себя, жены, сестер и горничной. Жена его действительно была женщина прелестная и образованная. Утром четырнадцатого июня (день, когда я впервые явился на корабль) она внезапно заболела и умерла. Молодой муж был вне себя от горя — но обстоятельства не позволяли ему отложить путешествие в Нью-Йорк. Необходимо было доставить тело его обожаемой жены ее матери; в то же время он хорошо знал о распространенном суеверии. Девять из десяти пассажиров скорее отказались бы от своих мест, чем пустились в плавание на корабле с покойником.
В этом затруднительном положении капитан Харди посоветовал набальзамировать тело и, уложив его в засыпанный солью ларь нужного размера, доставить на корабль под видом багажа. О кончине миссис Уайетт решено было молчать, а так как известно было, что художник взял место для своей жены, потребовалось, чтобы кто-нибудь принял на время путешествия ее роль. На это без особого труда склонили горничную покойной. От лишней каюты, поначалу предназначенной для этой девушки, отказываться не стали. Разумеется, мнимая жена спала в ней по ночам. Днем же исполняла, как умела, роль своей госпожи, — с которой, как выяснили заранее, никто из пассажиров не был знаком. Мое заблуждение, как легко себе представить, было следствием нрава слишком легкомысленного, слишком любознательного и слишком импульсивного. Странно только одно: с тех пор я редко сплю спокойно по ночам. Как я ни повернусь, все то же лицо преследует меня. Все тот же истерический смех звучит в моих ушах и будет, верно, звучать вечно.

1 2