Да еще вор, по глупости, навьючил на него всю поклажу и сам норовил влезть гнедому на спину, в то время как гордый иноходец не признавал иной ноши, кроме всадника и седла. Но даже к исходу вечера, Конан все еще отставал на несколько лиг. Устраиваться на ночь снова пришлось голодным, но в бодром настроении — завтра Конан непременно намеревался нагнать похитителя и посчитаться с подлым воришкой.
Однако и следующий день не принес киммерийцу успеха. Тропа пошла по гребню гряды, где место было достаточно ровное для иноходца, и гнусный вор предпочел скорее калечить ноги благородного животного, чем волочить свои по острым камням. Конан был в бешенстве. Он яростно ломал ветки колючего карагача, не обращая внимания на в кровь исцарапанные руки, и швырял их в огонь. Его желудок настойчиво требовал пищи и гудел, как войсковой барабан. Единственное, в чем Конан не испытывал нужды, так-это в воде. Прозрачных горных ручьев с чистейшей водой ледников здесь хватало. Но мысль о баранине с чесноком неотвязно преследовала киммерийца, наполняя слюной его рот.
«Почему именно с чесноком?» — поймал вдруг себя на мысли Конан и, весь напрягшись, чутко потянул носом воздух.
Спустя миг, сомнений у варвара не осталось, нюх у него был отменный; легкий порыв ветерка донес до Конана резкий чесночный запах, смешанный с горьковатым дымком. Мгновенно Конан оказался на ногах, словно сработавший механизм арбалета, и крадучись пошел против ветра. Запах усиливался и возбуждал аппетит киммерийца, но варвар не спешил — в таких делах он не привык действовать сломя голову.
Через несколько сотен шагов Конан приблизился к гребню, за которым начинался пологий спуск с горы. Каменный вал нависал здесь над склоном наподобие козырька, под которым можно было укрыться от ветра и непогоды. Над гребнем, то бледнея, то ярко вспыхивая, плясали отблески костра. Одинокий красивый голос на странной смеси туранского и вендийского выводил веселую песню. Конан бесшумно подполз к краю карниза и осторожно выглянул вниз. В свете костра он увидел сидящего на корточках человека в заношенном до дыр полосатом халате, с голыми ногами, в грубых стоптанных сандалиях. Бродяга 'беспечно пел и жарил на огне мясо. Недалеко от оборванца лежали до боли знакомые варвару седло и сабля, а в стороне стоял гирканский жеребец с торбой на морде, кстати, тоже принадлежавшей Конану, и довольно хрустел овсом. Гнев помутил рассудок киммерийца, и варвар прыгнул прямо вниз. Мягко, словно кот, опустившись на ноги, Конан перемахнул через костер и, схватив бродягу за воротник, легко оторвал от земли. Расширившиеся от страха глаза тощего оборванца с ужасом смотрели на киммерийца.
— Не убивай меня, грозный воитель! — взмолился бродяга, болтая в воздухе ногами. — Мое имя Бахман… Я бродячий певец. Меня все в горах знают! Клянусь, я в жизни не причинил никому зла!
— Ну, надо же! — насмешливо удивился Конан. — И откуда у тебя этот коиь?
— О, ради всего святого, пощади… — только и смог выдавить нищий, страдальчески закатывая глаза.
— Я вижу, ты меня узнал, — удовлетворенно сказал киммериец и разжал пальцы, сжимавшие воротник халата. — Ты грязный, жалкий вор.
Бродяга бесформенным мешком рухнул на землю, но тут же вскочил на колени и, молитвенно сложив руки, запричитал:
— Прости мой грех, о благородный воин! Клянусь своим голосом, Нергал попутал! Посмотри на меня, разве я похож на разбойника?!
Конан, не обращая внимания на причитания оборванца, снял с огня подрумянившийся кусок мяса и с наслаждением впился в него зубами.
— Э-эй!.. Что ты делаешь?! — опешил Бахман. — Это же мой ужин!
— Я не ослышался? — Конан вопросительно изогнул дугой бровь.
— Прости, — поспешно отступил оборванец, прижав руки к груди. — Ешь на здоровье. Я не голоден.
Варвар не заставил себя уговаривать: он крепкими зубами отрывал куски мяса, неторопливо пережевывал, и нарочно громко глотал. Все это время Бахман, сгорбившись, сидел напротив и с тоской провожал голодными глазами каждый кусок баранины, нервно сглатывая слюну. Наконец, он не выдержал и жалобно заскулил:
— Может, оставишь немного и мне?
Конан, даже не взглянув на бродягу, подвинул в его сторону глиняную плошку с вычищенными дольками чеснока. Бахман брезгливо поморщился.
— Благодарю тебя, незнакомец, — обиженно молвил он. — Ты проявляешь истинное милосердие к несчастному певцу.
Конан хмыкнул и не удостоил его ответа, целиком поглощенные едой. На некоторое время замолчал и Бахман. Но аромат баранины назойливо раздражал вора.
— А ведь я мог тебя убить… — как бы размышляя вслух, сказал он, подчеркнуто отвернувшись в сторону. — Но я не сделал этого.
— Думаю, ты сам себе врешь, — возразил ему Конан с набитым ртом. — Для того чтобы убить человека, одного голоса недостаточно.
— Да, наверное, ты прав, — тяжело вздохнул Бахман, потупив взор. — И поделом мне… Еще отец в детстве наказывал — не брать никогда чужого. Но что ты собираешься со мной делать?
— Ты знаешь эти горы?
— Я здесь родился и вырос, — гордо выпятив впалую грудь, ответил воришка.
— Тогда покажешь мне дорогу в долину Ильбарса, и, возможно, я тебя отпущу. А до этого свяжу, чтоб ты не вздумал удрать.
— К чему такие предосторожности? — шипя от боли, недовольно ворчал Бахман, пока киммериец ремнями скручивал ему ноги. — Никуда я не убегу.
— Когда я покидал родительский дом, мой отец тоже мне кое-что сказал на прощание: верь людям, сынок, но никогда не доверяй колдунам и еще певцам, — назидательно ответил Конан, проверяя крепость узлов. — Спи. Завтра ты нужен мне бодрым и свежим.
Сам он устроился возле костра, завернулся в плащ, положив под голову седло, и мгновенно уснул, ощущая приятную тяжесть в желудке.
Утреннее солнце разбудило Конана своим ласковым прикосновением. Первое, что он сразу заметил — исчезновение певца, но, внимательно осмотрев следы, киммериец решил, что беспокоиться не о чем. Ироническая улыбка скользнула по его лицу, и Конан стал неспешно собираться. Бахмана он нашел по четко видному следу шагах в ста от лагеря. Не сумев освободиться от пут, бродяга предпринял отчаянную попытку улизнуть, и эти сто шагов прополз на брюхе, извиваясь, словно змея. Когда Конан с гирканцем в поводу приблизились к нему, он даже их не заметил. Раскрасневшийся от натуги, воришка с остервенением пытался перетереть ремни на руках об острый край камня.
— Может тебе помочь? — шутливо спросил его киммериец.
Певец вздрогнул от неожиданности, вскинул к небу исполненный муки взгляд и весь как-то сник. Впрочем, всего лишь на миг, после чего вновь обрел свой насмешливо-лукавый вид.
— Рад тебя видеть, господин! — не моргнув глазом, приветствовал он киммерийца. — Я тут как раз песню о тебе сочинял. Знаешь, иногда поэтам нужно уединение… И вдруг поймал себя на мысли, что даже не знаю твоего благородного имени.
— Зови меня Конан из Киммерии, — вполне миролюбиво ответил варвар.
— Я так почему-то и думал, — загадочно промолвил вслух Бахман и неразборчиво забубнил себе под нос: — Киммериец… проходимец… нечестивец — нет, не то… Ага, вот оно!
Он неуклюже поднялся на ноги, гордо вскинул голову и торжественно произнес:
Певца отважный киммериец
Великодушно пощадил
Среди богов он был любимец,
Могучий воин, полный сил!
— Ну, как ты находишь? По-моему, неплохо?
Конан поморщился.
— Кто именно? — спросил он.
— Прости, о чем ты? — не понял его поэт.
— Кого ты называешь любимцем Богов — себя или меня?
— Ты ничего не смыслишь в высокой поэзии! — пылая благородным гневом, вскинулся оскорбленный поэт, но тут же забыл о своей обиде и с призрением добавил. — Однако чего иного можно было ожидать от варвара.
— Ладно, — примирительно хмыкнул Конан. — Ты доказал, что ты поэт. Теперь посмотрим, так же ли хорошо известны тебе горные тропы, как ты горазд сочинять стихи.
Конан быстро распутал ремни на ногах и руках певца и слегка подтолкнул его вперед.
— Веди! — приказал он. — И от того, насколько быстро мы доберемся в долину Ильбарса, будет зависеть — получишь ты свободу или нет.
— Не сомневайся. Положись на меня. Мы будем там к исходу завтрашнего дня, — и Бахман дружески подмигнул киммерийцу. — Хочешь, я могу понести твой меч?
— Как-нибудь сам справлюсь, — буркнул Конан, удивляясь, почему до сих пор не проучил этого наглого поэтишку и терпит все его насмешки.
Они пошли вниз по склону: Бахман вприпрыжку бежал впереди, Конан с иноходцем следом. Поэт без умолку болтал, отчего у варвара вскоре разболелась голова, и он поклялся придушить певца, если услышит от него хоть слово. Бахман обиженно надулся и пол-лиги честно молчал, но потом не выдержал и снова принялся нести всякий вздор, — такая уж у него была натура. Впрочем, бежал он уверенно, и дорогу, похоже, знал. Ругаясь про себя на словоохотливого поэта, Конан решил пока не прибегать к суровым мерам и старался не слушать его неугомонной болтовни. Когда дорога позволяла, он садился верхом на иноходца, к огромному неудовольствию певца. Но сколько бы тот ни причитал, жалуясь на свои избитые ноги, Конан оставался глух и равнодушен к его слезным мольбам.
Бахман шипел и ругался, но даже при всем своем поэтическом даровании не находил нужных слов, чтоб достучаться до милосердия варвара. Так они шли целый день. А на ночь Конан снова связал певца, разразившегося целым потоком брани, который даже киммерийца привел в восхищение. Этим воришка заслужил себе ужин и немного успокоился, смирившись со своим положением.
Утром они продолжили путь. Снежная вершина Ароват маячила впереди, и Конан не сомневался, что идут они верной дорогой. С лесистого отрога открывался вид на перевал, и Бахман уверял киммерийца, что, миновав его, они ступят в долину Ильбарса.
Певец действительно знал горы и из тысячи козьих троп всегда выбирал самую торную, где даже конь не чувствовал страха. Конан радовался в душе, что судьба послала ему столь ценного проводника. Подумаешь, беда, что он поэт — у всех есть свои недостатки… Бахман торопил, чтобы подняться на перевал еще засветло и иметь время спуститься в долину, — лучше провести ночь в лесу, а не студить кости на холодных камнях. Конан с ним согласился и подхлестнул коня. Он даже позволил поэту бежать с собой рядом, держась за стремя.
Но когда они достигли вершины и Конан окинул взглядом раскинувшуюся перед ним зеленую долину, лицо киммерийца окаменело, и он сурово посмотрел на поэта. Долина была восхитительна, разбитая на аккуратные квадраты возделанных полей и садов, с системой оросительных каналов, с террасами виноградников, взбегающих вверх по склонам, выше которых шли радующие глаз своей зеленью пастбища. Три крупных деревни насчитал киммериец и еще какие-то развалины в центре долины.
Ни о чем похожем Ракшаш его не предупреждал, да и реки Конан не видел, и быть ее здесь не могло. Вся долина, словно гигантский двор, была окружена неприступной стеною скал. Лишенная естественного стока, она давно превратилась бы в озеро.
— Куда ты меня привел, негодяй? — грозно спросил Конан, наезжая конем на поэта. — Где река?
— Клянусь своим талантом, река была! — слабо защищался Бахман.
— Ты обманул меня, сын овцы!
— Да разве бы я посмел!.. Ну, может, ошибся немного… Прекрасная долина, ничем не хуже той, что ты ищешь…
— Я раздавлю тебя, точно вошь! — стремительно выбросив вперед руку, Конан сграбастал поэта за горло.
— Как только эта мысль пришла тебе в голову?! — прохрипел тот. — Тебе эта ситуация ничего не напоминает?
Киммериец слегка усилил нажим.
— Отпусти меня, я все объясню! — задыхаясь завопил Бахман.
— Что ж, попытайся еще раз, — неохотно уступил варвар.
Вновь обретя под ногами твердую почву, поэт почувствовал себя увереннее.
— Разве я виноват, что эта долина лежит у нас на пути. Твоя — следующая. А в этой деревне я когда-то родился. Жаль было упускать такой случай… Давай здесь отдохнем, отъедимся. А до Ильбарса я тебя провожу, есть отсюда дорога. Отсохни мой язык, если я вру!
— Я сам его вырву, если все это очередная ложь. Хорошо, заночуем здесь. Но ты пойдешь с петлей на шее, как нашкодивший пес, пока еще чего-нибудь не выкинул.
Не бросая слов на ветер, Конан выполнил свое обещание и въехал в деревню, ведя Бахма-на на ремне, несмотря на протесты и крики последнего. Обычная горская деревушка — одноэтажные домики из грубого плитняка, плоские крыши, крытые валявшимся повсюду сланцем. Здесь высоко ценили каждый клочок плодородной земли, приспосабливая их под огороды. По улочкам бродили козы в сопровождении огромных мохнатых псов, недобро косившихся на чужака, но, видимо, настолько гордые своею работой, что не опускались до пустого лая. Поглазеть на киммерийца, казалось, высыпала вся деревушка.
Пока он с гордым видом ехал по улице на великолепном породистом жеребце в своих белоснежных одеждах, и вид имел весьма впечатляющий, толпа все пребывала и пребывала, люди о чем-то шептались и молча следовали за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8
Однако и следующий день не принес киммерийцу успеха. Тропа пошла по гребню гряды, где место было достаточно ровное для иноходца, и гнусный вор предпочел скорее калечить ноги благородного животного, чем волочить свои по острым камням. Конан был в бешенстве. Он яростно ломал ветки колючего карагача, не обращая внимания на в кровь исцарапанные руки, и швырял их в огонь. Его желудок настойчиво требовал пищи и гудел, как войсковой барабан. Единственное, в чем Конан не испытывал нужды, так-это в воде. Прозрачных горных ручьев с чистейшей водой ледников здесь хватало. Но мысль о баранине с чесноком неотвязно преследовала киммерийца, наполняя слюной его рот.
«Почему именно с чесноком?» — поймал вдруг себя на мысли Конан и, весь напрягшись, чутко потянул носом воздух.
Спустя миг, сомнений у варвара не осталось, нюх у него был отменный; легкий порыв ветерка донес до Конана резкий чесночный запах, смешанный с горьковатым дымком. Мгновенно Конан оказался на ногах, словно сработавший механизм арбалета, и крадучись пошел против ветра. Запах усиливался и возбуждал аппетит киммерийца, но варвар не спешил — в таких делах он не привык действовать сломя голову.
Через несколько сотен шагов Конан приблизился к гребню, за которым начинался пологий спуск с горы. Каменный вал нависал здесь над склоном наподобие козырька, под которым можно было укрыться от ветра и непогоды. Над гребнем, то бледнея, то ярко вспыхивая, плясали отблески костра. Одинокий красивый голос на странной смеси туранского и вендийского выводил веселую песню. Конан бесшумно подполз к краю карниза и осторожно выглянул вниз. В свете костра он увидел сидящего на корточках человека в заношенном до дыр полосатом халате, с голыми ногами, в грубых стоптанных сандалиях. Бродяга 'беспечно пел и жарил на огне мясо. Недалеко от оборванца лежали до боли знакомые варвару седло и сабля, а в стороне стоял гирканский жеребец с торбой на морде, кстати, тоже принадлежавшей Конану, и довольно хрустел овсом. Гнев помутил рассудок киммерийца, и варвар прыгнул прямо вниз. Мягко, словно кот, опустившись на ноги, Конан перемахнул через костер и, схватив бродягу за воротник, легко оторвал от земли. Расширившиеся от страха глаза тощего оборванца с ужасом смотрели на киммерийца.
— Не убивай меня, грозный воитель! — взмолился бродяга, болтая в воздухе ногами. — Мое имя Бахман… Я бродячий певец. Меня все в горах знают! Клянусь, я в жизни не причинил никому зла!
— Ну, надо же! — насмешливо удивился Конан. — И откуда у тебя этот коиь?
— О, ради всего святого, пощади… — только и смог выдавить нищий, страдальчески закатывая глаза.
— Я вижу, ты меня узнал, — удовлетворенно сказал киммериец и разжал пальцы, сжимавшие воротник халата. — Ты грязный, жалкий вор.
Бродяга бесформенным мешком рухнул на землю, но тут же вскочил на колени и, молитвенно сложив руки, запричитал:
— Прости мой грех, о благородный воин! Клянусь своим голосом, Нергал попутал! Посмотри на меня, разве я похож на разбойника?!
Конан, не обращая внимания на причитания оборванца, снял с огня подрумянившийся кусок мяса и с наслаждением впился в него зубами.
— Э-эй!.. Что ты делаешь?! — опешил Бахман. — Это же мой ужин!
— Я не ослышался? — Конан вопросительно изогнул дугой бровь.
— Прости, — поспешно отступил оборванец, прижав руки к груди. — Ешь на здоровье. Я не голоден.
Варвар не заставил себя уговаривать: он крепкими зубами отрывал куски мяса, неторопливо пережевывал, и нарочно громко глотал. Все это время Бахман, сгорбившись, сидел напротив и с тоской провожал голодными глазами каждый кусок баранины, нервно сглатывая слюну. Наконец, он не выдержал и жалобно заскулил:
— Может, оставишь немного и мне?
Конан, даже не взглянув на бродягу, подвинул в его сторону глиняную плошку с вычищенными дольками чеснока. Бахман брезгливо поморщился.
— Благодарю тебя, незнакомец, — обиженно молвил он. — Ты проявляешь истинное милосердие к несчастному певцу.
Конан хмыкнул и не удостоил его ответа, целиком поглощенные едой. На некоторое время замолчал и Бахман. Но аромат баранины назойливо раздражал вора.
— А ведь я мог тебя убить… — как бы размышляя вслух, сказал он, подчеркнуто отвернувшись в сторону. — Но я не сделал этого.
— Думаю, ты сам себе врешь, — возразил ему Конан с набитым ртом. — Для того чтобы убить человека, одного голоса недостаточно.
— Да, наверное, ты прав, — тяжело вздохнул Бахман, потупив взор. — И поделом мне… Еще отец в детстве наказывал — не брать никогда чужого. Но что ты собираешься со мной делать?
— Ты знаешь эти горы?
— Я здесь родился и вырос, — гордо выпятив впалую грудь, ответил воришка.
— Тогда покажешь мне дорогу в долину Ильбарса, и, возможно, я тебя отпущу. А до этого свяжу, чтоб ты не вздумал удрать.
— К чему такие предосторожности? — шипя от боли, недовольно ворчал Бахман, пока киммериец ремнями скручивал ему ноги. — Никуда я не убегу.
— Когда я покидал родительский дом, мой отец тоже мне кое-что сказал на прощание: верь людям, сынок, но никогда не доверяй колдунам и еще певцам, — назидательно ответил Конан, проверяя крепость узлов. — Спи. Завтра ты нужен мне бодрым и свежим.
Сам он устроился возле костра, завернулся в плащ, положив под голову седло, и мгновенно уснул, ощущая приятную тяжесть в желудке.
Утреннее солнце разбудило Конана своим ласковым прикосновением. Первое, что он сразу заметил — исчезновение певца, но, внимательно осмотрев следы, киммериец решил, что беспокоиться не о чем. Ироническая улыбка скользнула по его лицу, и Конан стал неспешно собираться. Бахмана он нашел по четко видному следу шагах в ста от лагеря. Не сумев освободиться от пут, бродяга предпринял отчаянную попытку улизнуть, и эти сто шагов прополз на брюхе, извиваясь, словно змея. Когда Конан с гирканцем в поводу приблизились к нему, он даже их не заметил. Раскрасневшийся от натуги, воришка с остервенением пытался перетереть ремни на руках об острый край камня.
— Может тебе помочь? — шутливо спросил его киммериец.
Певец вздрогнул от неожиданности, вскинул к небу исполненный муки взгляд и весь как-то сник. Впрочем, всего лишь на миг, после чего вновь обрел свой насмешливо-лукавый вид.
— Рад тебя видеть, господин! — не моргнув глазом, приветствовал он киммерийца. — Я тут как раз песню о тебе сочинял. Знаешь, иногда поэтам нужно уединение… И вдруг поймал себя на мысли, что даже не знаю твоего благородного имени.
— Зови меня Конан из Киммерии, — вполне миролюбиво ответил варвар.
— Я так почему-то и думал, — загадочно промолвил вслух Бахман и неразборчиво забубнил себе под нос: — Киммериец… проходимец… нечестивец — нет, не то… Ага, вот оно!
Он неуклюже поднялся на ноги, гордо вскинул голову и торжественно произнес:
Певца отважный киммериец
Великодушно пощадил
Среди богов он был любимец,
Могучий воин, полный сил!
— Ну, как ты находишь? По-моему, неплохо?
Конан поморщился.
— Кто именно? — спросил он.
— Прости, о чем ты? — не понял его поэт.
— Кого ты называешь любимцем Богов — себя или меня?
— Ты ничего не смыслишь в высокой поэзии! — пылая благородным гневом, вскинулся оскорбленный поэт, но тут же забыл о своей обиде и с призрением добавил. — Однако чего иного можно было ожидать от варвара.
— Ладно, — примирительно хмыкнул Конан. — Ты доказал, что ты поэт. Теперь посмотрим, так же ли хорошо известны тебе горные тропы, как ты горазд сочинять стихи.
Конан быстро распутал ремни на ногах и руках певца и слегка подтолкнул его вперед.
— Веди! — приказал он. — И от того, насколько быстро мы доберемся в долину Ильбарса, будет зависеть — получишь ты свободу или нет.
— Не сомневайся. Положись на меня. Мы будем там к исходу завтрашнего дня, — и Бахман дружески подмигнул киммерийцу. — Хочешь, я могу понести твой меч?
— Как-нибудь сам справлюсь, — буркнул Конан, удивляясь, почему до сих пор не проучил этого наглого поэтишку и терпит все его насмешки.
Они пошли вниз по склону: Бахман вприпрыжку бежал впереди, Конан с иноходцем следом. Поэт без умолку болтал, отчего у варвара вскоре разболелась голова, и он поклялся придушить певца, если услышит от него хоть слово. Бахман обиженно надулся и пол-лиги честно молчал, но потом не выдержал и снова принялся нести всякий вздор, — такая уж у него была натура. Впрочем, бежал он уверенно, и дорогу, похоже, знал. Ругаясь про себя на словоохотливого поэта, Конан решил пока не прибегать к суровым мерам и старался не слушать его неугомонной болтовни. Когда дорога позволяла, он садился верхом на иноходца, к огромному неудовольствию певца. Но сколько бы тот ни причитал, жалуясь на свои избитые ноги, Конан оставался глух и равнодушен к его слезным мольбам.
Бахман шипел и ругался, но даже при всем своем поэтическом даровании не находил нужных слов, чтоб достучаться до милосердия варвара. Так они шли целый день. А на ночь Конан снова связал певца, разразившегося целым потоком брани, который даже киммерийца привел в восхищение. Этим воришка заслужил себе ужин и немного успокоился, смирившись со своим положением.
Утром они продолжили путь. Снежная вершина Ароват маячила впереди, и Конан не сомневался, что идут они верной дорогой. С лесистого отрога открывался вид на перевал, и Бахман уверял киммерийца, что, миновав его, они ступят в долину Ильбарса.
Певец действительно знал горы и из тысячи козьих троп всегда выбирал самую торную, где даже конь не чувствовал страха. Конан радовался в душе, что судьба послала ему столь ценного проводника. Подумаешь, беда, что он поэт — у всех есть свои недостатки… Бахман торопил, чтобы подняться на перевал еще засветло и иметь время спуститься в долину, — лучше провести ночь в лесу, а не студить кости на холодных камнях. Конан с ним согласился и подхлестнул коня. Он даже позволил поэту бежать с собой рядом, держась за стремя.
Но когда они достигли вершины и Конан окинул взглядом раскинувшуюся перед ним зеленую долину, лицо киммерийца окаменело, и он сурово посмотрел на поэта. Долина была восхитительна, разбитая на аккуратные квадраты возделанных полей и садов, с системой оросительных каналов, с террасами виноградников, взбегающих вверх по склонам, выше которых шли радующие глаз своей зеленью пастбища. Три крупных деревни насчитал киммериец и еще какие-то развалины в центре долины.
Ни о чем похожем Ракшаш его не предупреждал, да и реки Конан не видел, и быть ее здесь не могло. Вся долина, словно гигантский двор, была окружена неприступной стеною скал. Лишенная естественного стока, она давно превратилась бы в озеро.
— Куда ты меня привел, негодяй? — грозно спросил Конан, наезжая конем на поэта. — Где река?
— Клянусь своим талантом, река была! — слабо защищался Бахман.
— Ты обманул меня, сын овцы!
— Да разве бы я посмел!.. Ну, может, ошибся немного… Прекрасная долина, ничем не хуже той, что ты ищешь…
— Я раздавлю тебя, точно вошь! — стремительно выбросив вперед руку, Конан сграбастал поэта за горло.
— Как только эта мысль пришла тебе в голову?! — прохрипел тот. — Тебе эта ситуация ничего не напоминает?
Киммериец слегка усилил нажим.
— Отпусти меня, я все объясню! — задыхаясь завопил Бахман.
— Что ж, попытайся еще раз, — неохотно уступил варвар.
Вновь обретя под ногами твердую почву, поэт почувствовал себя увереннее.
— Разве я виноват, что эта долина лежит у нас на пути. Твоя — следующая. А в этой деревне я когда-то родился. Жаль было упускать такой случай… Давай здесь отдохнем, отъедимся. А до Ильбарса я тебя провожу, есть отсюда дорога. Отсохни мой язык, если я вру!
— Я сам его вырву, если все это очередная ложь. Хорошо, заночуем здесь. Но ты пойдешь с петлей на шее, как нашкодивший пес, пока еще чего-нибудь не выкинул.
Не бросая слов на ветер, Конан выполнил свое обещание и въехал в деревню, ведя Бахма-на на ремне, несмотря на протесты и крики последнего. Обычная горская деревушка — одноэтажные домики из грубого плитняка, плоские крыши, крытые валявшимся повсюду сланцем. Здесь высоко ценили каждый клочок плодородной земли, приспосабливая их под огороды. По улочкам бродили козы в сопровождении огромных мохнатых псов, недобро косившихся на чужака, но, видимо, настолько гордые своею работой, что не опускались до пустого лая. Поглазеть на киммерийца, казалось, высыпала вся деревушка.
Пока он с гордым видом ехал по улице на великолепном породистом жеребце в своих белоснежных одеждах, и вид имел весьма впечатляющий, толпа все пребывала и пребывала, люди о чем-то шептались и молча следовали за ним.
1 2 3 4 5 6 7 8