Это значит – снимают какой-то эпизод будущего фильма с разными актерами, чтобы потом сравнить и взять того, кто хуже всех. Причем если речь идет о главной героине, то сто процентов – режиссер будет снимать на пробах любовную сцену. Моя сцена была такая: я признавалась главному герою, что люблю его. Он говорил, что любит другую. Я должна была зарыдать, потом крикнуть: «Подлец!» – и дать ему пощечину. Очень жизненно. Режиссер сказал: «Мне репетировать некогда, найдите партнера и порепетируйте сами».
Я репетировала дома. Партнером был мамин муж. Я его не выносила. И как только мама могла?..
Я с ненавистью глядела ему прямо в глаза и говорила: «Я вас люблю!» Он меня очень боялся. Он съеживался и, запинаясь, бормотал, что любит другую. Я рыдала так, что в стену стучали соседи. Потом кричала: «Подлец!» – и с наслаждением отвешивала пощечину. После каждой репетиции он шел на кухню отдышаться. Там тихо плакала мама. Она считала себя виноватой перед нами обоими.
В общем, мне казалось, к пробам я готова. Но когда я узнала, кто будет моим настоящим партнером… у меня задергались сразу оба глаза… Это был не просто известный… Это был… Ну в общем, на площадке от ужаса у меня пропали слезы… Уж я и на юпитер смотрела, чуть не ослепла, и щипала себя за бедро – потом были жуткие синяки, – и ничего! Ни слезинки! А уж когда дошло до пощечины… Дубль, второй, третий – не могу! Режиссер уже орет: «Да пойми ты! Он же тебя унизил! Он же любовь твою предал! Он же гад! Неужели ты гаду по морде дать не можешь?!»
Я и так уже ничего не соображаю, а после этого у меня еще и горло перехватило. Ну, снова начали. И вместо «Я вас люблю» у меня вышло какое-то «Яй-юй-ююю…». Ну и тут партнер не выдержал. Он режиссеру сказал, что он тоже любит кое-что. Например, он любит, чтобы с ним пробовались нормальные артистки, а не что-то икающее, мигающее и хрипящее… Я в таком шоке была, даже не сразу поняла, о ком это он… Зато когда до меня дошло… На нервной почве все получилось – и крик, и слезы!.. А уж что касается пощечины… В общем, только через неделю он мог сниматься…
Господи! Если бы вы только знали, что это такое – провалить пробы!.. Я так плакала!..
Мама не спала ночей. Мамин муж ходил на цыпочках – он чувствовал, что виноват, плохо ре­петировал… И все же в глубине души я не теряла веры! Не может быть! Пробьюсь! Пусть не главная, пусть просто роль… Ничего, еще заметят! Оказалось – уже заметили. Вскоре после той пощечины ко мне подошел другой режиссер и сказал: «Не расстраивайтесь. Я был на про­бах. Я все видел. Это ослы не поняли, что у вас взрывной темперамент. Снимать вас буду я. Но у меня условие. Чисто творческое. Во время подготовительного периода я должен познакомиться с исполнителем как можно ближе. Только при этом условии я смогу полностью раскрыть ваш талант. Вы меня понимаете?» Чего же тут было не понять? Я ему сразу сказала, что при этом условии у меня каждый сможет открыть талант. А может, даже гений. И пусть он поищет другую дуру. Надо сказать, другую дуру он нашел моментально. А я осталась со своим умом – но без роли…
Я была на грани! Я целыми днями молила Бога: «Господи, если ты есть, придумай что-нибудь! Пусть не роль, пусть эпизод! Я согласна на все! Услышь меня, Господи!»
Но Бог меня не услышал. Зато откликнулся Аллах – мне позвонили с «Узбекфильма». Видно, там уже прослышали о моем взрывном темпераменте. Это была картина о разгроме банды басмачей. И режиссер придумал, что главаря басмачей должна играть женщина. Это была его находка. Он говорил: «Все будут думать, что он – это он, а он – это она! Этого еще не было, да?» Эпизод был такой. Я, ну в смысле – главный басмач обнаруживает проникшего в банду красного разведчика, срывает с него фальшивые усы и допрашивает под пыткой, чтоб тот выдал своих. Очень жизненно.
Я репетировала дома. Красным разведчиком был мамин муж. Я привязывала его к стулу, бегала вокруг него с кухонным ножом и кричала: «Байской земли захотел, шакал?!» Мамин муж держался стойко, никого не выдавал, только очень жалобно поглядывал в сторону кухни… Он был дядька ничего… В Ташкент я прилетела в полной готовности.
На пробах моим партнером-разведчиком был сам режиссер. Сначала мне сделали грим басмача. Это уже было зрелище. А когда на меня надели полосатый халат и чалму и я с маузером в одной руке и кривым ножом в другой появилась на площадке… это был даже не смех. Один из осветителей вообще свалился сверху прямо на камеру. А сам режиссер, увидев меня, успел только крикнуть: «Накиньте на нее чадру!» – и повалился в истерике. Но я – то уже была в образе! Я закричала ему: «Смеяться вздумал, краснопузый шакал?!» И со всей силы рванула фальшивые усы. Тут он как завыл! Я и забыла, что у режиссера усы были настоящие…
Я летела обратно и плакала. Я летела быстро. Но слухи летели быстрее. Известный комедиограф сказал: «Я уже все знаю. Они не поняли, что у вас потрясающее чувство смешного.
Хочу предложить вам роль. Практически та же басмачка – воспитательница детского сада. Очень добрая, веселая. Дети рядом с ней все время смеются… Согласны?» Еще спрашивал! Да я вцепилась в эту роль! Меня всегда восхищала Джульетта Мазина. Помните «Ночи Кабирии»? Эта улыбка… У Мазины была улыбка – у меня будет смех!..
С детьми я репетировала дома. Дети был мамин муж. Он скакал по комнате с мячиком в руках и валидолом во рту и пытался весело смеяться. Славный человек… Мама уже даже не плакала…
Пробы проводили в настоящем садике. Де­тям сказали, что сейчас к ним придет очень веселая, добрая тетя. И спросит: «Кто у нас тут хочет играть?» И дети должны были весело закричать: «Я! Я!..» Чтоб детям было как можно смешнее, я, конечно, сделала тот самый грим басмачки. Только вместо полосатого халата был белый. Надо сказать, реакция детей превзошла все ожидания режиссера. Едва увидев смешную тетю, все сорок мальчиков и девочек забились под столы и стулья и завопили: «Мама!» А когда я спросила, кто хочет с тетей играть, все девочки и мальчики описались…
После этого я впала уже в настоящее отчаяние. По ночам меня мучили кошмары: за мой гнались толпы мокрых детей с кривыми ножами… Мама не выдержала – уехала в нервный санаторий. Мамин муж остался, чтобы поддержать меня. Такой сердечный… Но я была безутешна… И – напрасно! Ибо, Господи, чем прекрасна наша жизнь? Тем, что в ней всегда есть место Случаю!
В один из тех мрачных дней я вышла со студии, села на скамейку. Там уже сидел какой-то человек и курил. Я вдруг решила – начну курить! Жизнь не удалась… Человек дал мне сигарету. Я затянулась и ужасно закашлялась. И тут, увидав, как я кашляю, человек подпрыгнул и закричал: «Черт возьми! Где ж вы были раньше? Это же судьба!..»
Да! Это была судьба. Человек оказался режиссером, который утвердил меня на главную роль без всяких проб! Боже мой! Разве я могу забыть свою первую картину! Она называлась «Никотин – палач здоровья». Успех был! Говорят, увидев меня на экране, многие тут же бросили не только курить, но и все остальное… Мама плакала – на этот раз от радости. Мамин муж преподнес мне хризантемы. Чудный дядька!..
А потом посыпались предложения!.. После «Никотина» была серьезная психологическая лента – «Алгоколик за баранкой». Очень сильный финал: разбитые «Жигули», я – под задним мостом, в ажурных колготках… Под Шопена… Гаишники плакали…
А сколько за это время было интересных встреч! Вот совсем недавно снималась в чудной картине «Нерациональный пробег порожняка на железной дороге». Снимать надо было на вокзале. И вот приезжаем – а там устроили встречу! Толпа людей, улыбки, цветы!.. Я была так тронута! Я им говорю: «Зачем? Мне даже, право, неудобно…» Они говорят: «А вы возьмите в сторонку…» Оказалось, встречали не только меня – в это же время прибывал поезд с Джульеттой Мазиной. Она вышла из вагона – знаете, у меня даже задергался глаз. Все та же улыбка!.. Потом это было в хронике: мы с ней улыбаемся в одном кадре. Правда, она на переднем плане, а моя улыбка там, в глубине… Но какая разница? Мы, профессионалы, не обращаем внимания на эти пустяки. Для каждого из нас главное другое. Главное – найти себя…
1987
Шел по улице троллейбус
Троллейбусов было много. С легким воем тормозили они у остановки, где топтался Марципанов, раскрывались створки дверей, торопливые граждане входили и выходили, и троллейбусы, держась за звенящие провода, катили вперед.
Сперва Марципанов удобно уселся на место для инвалидов и пассажиров с детьми. Потом неспешно лег, высунув в проход между сиденьями грязные башмаки. Общественность молчала. Тогда заговорил Марципанов. Вернее, он за­пел. Исполнив песню, в которой не было хорошей мелодии, зато были плохие слова, Марципанов сказал:
– На кого Бог пошлет! – и плюнул через спинку сиденья.
Бог послал на худого гражданина в очках.
– А вот плеваться нехорошо, – дружелюбно упрекнул Марципанова гражданин, вытирая рукав пальто. – Не надо плеваться.
Такие слова Марципанову не понравились.
– Т-ты, гад! – сказал он и уже прицельно плюнул в худого.
– Видать, выпил человек, – сказала про Марципанова какая-то наблюдательная старушка.
Марципанов начал стаскивать с ноги боти­нок.
– Безобразие! – сказала дама, сидевшая позади Марципанова. – Столько народу, и никто его не одернет!..
– В самом деле! – поддержал ее оплеванный Марципановым гражданин.
Ботинок Марципанова сбил с него шляпу.
– Вот ведь бедняга! – огорчилась старушка. – Эдак нога у него застынет. Нынче холодно.
Марципанов назвал старушку старой воблой, потянулся и сейчас же заснул.
Пассажиры троллейбуса повеселели. Однако через минуту они погрустнели, потому что Марципанов ожил.
Он сполз со своего места, отыскал в проходе ботинок и сказал неожиданно трезвым голосом:
– Граждане! Прошу внимания! Только что я провел эксперимент, сколько вы будете терпеть безобразия пьяного хулигана? И что же вышло? Вышло, что вы все стерпели! Где же, товарищи, – возвысил голос Марципанов, – ваше сознание?
Досказать ему не дали.
– Возмутительная наглость! – выкрикнул худой гражданин в очках.
– Вот, – кивнул Марципанов. – Так и надо было сказать!
– Но ведь это же издевательство! – воскликнула дама, сидевшая сзади. – Бандитская выходка!
– Правильно! – сказал Марципанов. – Только чего же вы раньше молчали?
– Жулик! – уверенно сказала старушка. – Воблой называет, а сам и не выпивши!
Широколицый мужчина взял Марципанова за локоть.
– Хватит! – громко сказал он. – Я тебе покажу, как над людьми измываться. Граждане, кто в милиции свидетелем будет?
– Вы что? – сказал Марципанов, пытаясь выдернуть руку. – Я же сказал: не пил я. Это эксперимент был, понятно?
– Вот раз не пили – в милиции объяснитесь! – дернул шеей худой гражданин. – Раз трезвый плевали!
Троллейбус подъехал к остановке, и широколицый начал тянуть Марципанова к выходу. Марципанов уперся. Пока они пихались, троллейбус поехал дальше.
– Ты у меня выйдешь! – сказал Марципанову широколицый, вытирая пот со лба. – Поможете мне на следующей остановке? – обратился он к худому гражданину.
Худой гордо кивнул.
Марципанов опечалился. Он повертел головой – вокруг были нелюбезные, недружественные лица. В милицию не хотелось, и выход был только один.
Марципанов бросил голову на грудь, подогнул колени и стал валиться на широколицего мужчину.
– Ну-ну! – закричал тот, отпихивая Марципанова. – Не прикидывайся!
Марципанов качнулся в другую сторону и попытался облобызать старушку.
– Все ж таки он пьяный! – решила старушка, заслоняясь сумкой.
Марципанов опустился на пол и горько зары­дал.
– Ну! – с торжеством сказала старушка. – Как есть нажрался. Нешто трезвый так валяться-то будет?
– А зачем он про эксперименты излагал? – спросил с сомнением широколицый.
– Господи! Да по пьянке-то чего не скажешь! – разъяснила умная старушка. – Сосед мой как напьется, так все то же – про политику говорит да про экономию. Пока к жене целоваться не полезет, и не видно, что в стельку!
– Понюхать надо! – предложила дама, сидевшая сзади. – Пахнет от него алкоголем?
– Одеколоном пахнет, – сказал широколицый, посопев возле Марципанова. – Одеколон, наверное, и пил.
– Опытный, – сказал кто-то. – Все знает.
При этих словах широколицый зарделся, взял Марципанова под мышки и уложил на сиденье.
– Может, все-таки вызвать милицию? неуверенно предложил худой гражданин в очках.
Марципанову пришлось плюнуть в его сторону.
– Это другое дело, – облегченно сказал худой.
Старушка с сумкой наклонилась над Марципановым и потрясла его за плечо:
– Тебе выходить-то где, слышь, парень? Едешь-то ты куда?
– Любовь – кольцо! – промычал, зажмурившись, Марципанов.
– Ну вот, – сказала старушка. – Кто до кольца едет, помогите выйти ему. А то, не ровен час, под колесо попадет, пьяный же.
И старушка заспешила к дверям. Ей пора было выходить.
Все замолчали. Марципанов осторожно приоткрыл один глаз.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19