Мне интересно все же, что бы он делал, окажись в моем обличье дома у Вали. Валентина при мне ведет себя весьма вольно, если будет уместно употребить это слово: она не переодевается к моему приходу, встречая, как есть, в коротком китайском халатике или домашнем плиссированном платье, не доходящим до колен; всякий раз, когда она садится на высокий вертящийся стул у плиты - так ей удобнее и готовить и разговаривать - мне частенько приходится видеть ее белоснежное белье. Впрочем, Валя не замечает этого, скорее я отмечаю эту случайную вольность про себя, как деталь привычного интерьера. Это как бы та условность, которая и сближает и разделяет нас, сводя наши отношения в определенное, раз навсегда обговоренное и установленное русло. И у меня никогда - как ни странно это звучит - не возникает желания что-то изменить... когда в очередной раз Валя поворачивается ко мне, и я успеваю заметить волнующую картину обнаженных сверх меры бедер.
Отец бы не понял меня. Будь он на моем месте, история закончилась бы или скандалом или союзом. В интимном плане Валю я не знаю совсем и не могу представить ее реакции на нескромное предложение. Я вообще не знаю женщин с этой стороны, потому, исходя из чужого опыта услышанных сплетен и прочитанных романов, могу предположить самое пикантное развитие ситуации. Впрочем, если бы нескромное предложение сделал я, боюсь, она не поняла бы меня... посмеялась, как над неудачной шуткой и перевела разговор на более привычную тему.
А так... я не знаю, есть ли у нее любовник/любовники, довольна ли она супружеством, и почему, несмотря на семилетнюю историю их брака, они до сих пор не обзавелись детьми. Эти темы Валя благонамеренно избегает обсуждать в моем присутствии, переводя разговора на что-то иное, менее щекотливое и более мне привычное, умышленно, дабы не потревожить мое незамутненное представление о любви и семье. А о том, что у меня не было и нет девушки, Вале прекрасно известно. Известно это и другим. И так же, как и она, мои приятели и приятельницы оберегают меня от общения на скользкие, фривольные, непривычные мне темы. Внутренне смеясь или по-своему жалея? - я не знаю.
Сегодня на Вале было черное белье, которое она демонстрировала с обыденной непосредственностью, стремительно повертываясь на стуле влево, вправо и плетя бесконечную беседу с невидимой мне собеседницей. Полы халатика распахнулись, Валя не сразу вспомнила об этом... и обо мне. И тогда только сомкнула колени.
Домой я вернулся около десяти, оставшись поужинать. Надо отдать должное Валиной кулинарии... или это я так привык к пакетикам и полуфабрикатам, что всякое домашнее блюдо кажется мне небесной стряпней.
Отец бы остался с ней до утра, это очевидно. Проснувшись поздним утром - спешить некуда, впереди целое воскресенье - они бы продолжили чудный вечер, симпатичным им обоим днем.
Эта мысль, раз возникнув, уже не давала мне покоя, и я жалел, что не ушел пораньше, до того, как она посетила меня. Тем более, будто в отместку за что-то прошлое или настоящее, мы ужинали при свечах. Я, кажется, показался ей смешным, когда предложил распить бутылочку шампанского, Валя рассмеялась, но не отказала мне. Позже мы смотрели какой-то занудный фильм на видео, после которого мое время подошло к концу.
Перед сном пришлось выпить таблетку феназепама. Без нее было трудно заснуть: воспоминание о вечере и еще постоянные мысли об отце, беспокоили меня, не желая выходить из головы. Наутро, как следствие, я проснулся поздно, с дурной головой и до двенадцати совершенно не знал, чем заняться.
А в двенадцать позвонил Вале и поблагодарил за вечер. Она была приятно удивлена: не то точностью моего звонка - она только-только встала, еще не умывалась даже, - не то моими словами благодарности. Уже прощаясь, я подумал, а не давала ли она, более от скуки, нежели по какой-то иной причине, мне повод; не ждала ли внезапного моего пробуждения?
Пообедав, я снова сел за дневник. И снова встретил замечание о желтых глазах Лидии, восприняв это как новый сигнал.
А отец, быть может, никак не воспринял. У Лидии были деньги: неизвестно сколько, неизвестно откуда, так что влюбленные не задумывались о завтрашнем дне. Эта синекура продолжалась месяца два - отцовы записи стали гораздо реже, видно, он и сам ощутил их однообразие. И теперь он, памятуя о том, что все семьи счастливы одинаково, свел свои заметки к механическому перечислению эротических причуд Лидии, на выдумки которых она была поистине неистощима.
А после - к моему несказанному удивлению - снова последовали вырванные страницы. Разница в датах была три месяца, и последняя запись недвусмысленно объясняла странный поступок: отец не выдержал гонки.
По всей видимости, фантазии Лидии все же исчерпали сами себя, или же новизна стала приедаться, - но неизменно тесное общение двух любовников стало давать первые сбои. Отец прежде упоминал, что выходит из дому, как крот из норы - высунет нос, и скорее обратно. Теперь он писал о долгих прогулках в одиночестве на свежем воздухе, рассказывал о них, как о чем-то новом, ему непривычном. Причина их, размолвки и ссоры, были отражены, наверное, больше на вырванных страницах: упреки - с ее стороны, ответные возражения - с его. Они мирились и ругались снова, с тем, чтобы вновь придти к обоюдному согласию и подпасть под влияние.
Кончилось тем, что Лидия просто ушла. Вернулась к себе, как писал отец; он имел возможность общаться с ней, но лишь посредством телефонии. На порог моего отца Лидия не пускала.
А за этой последней размолвкой последовал калейдоскоп. Дневник отца стал читаться как мелодрама с неожиданной примесью детектива - в достаточно фривольное повествование вплелась новая линия; признаться, я ожидал чего-то подобного, но, прочтя об этом, был вынужден отложить рукопись с тем, чтобы прогнать собственные мысли на данную тему и успокоить потревоженное воображение.
Отец устроился на работу - после полугодового перерыва это оказалось сделать несложно: нашлась протекция через одного старого, к тому же влиятельного знакомого, да и работники его специальности требовались, так что за трудоустройством дело не стало. В отделе кадров, уже при оформлении документов, он познакомился с симпатичной девчушкой, пришедшей в эту контору сразу по окончании института, такой юной, свежей, с широко раскрытыми глазами, совсем не похожими на тигровые очи его прежней пассии. Отец был нетерпелив - долгое воздержание после безудержной гонки подхлестывало его, а девушка - робка и пассивна. На следующей же день крепость пала, Оксана уступила его натиску, раз - во время работы, потом, дважды, у нее на квартире. Потом отец еще довольно долго начинал свои трудовые будни с физических упражнений в отделе кадров.
Пока снова не повстречал Лидию.
Теперь стало совершенно непонятно, кому он изменяет и с кем. Отец и сам не мог ответить, и с тайным удовольствием продолжал назначать свидания обеим. Кажется, он вошел во вкус, и подобная неразбериха привлекала его пряным запахом сокровенности, могущим открыться в один миг, путешествием меж двух непересекающихся прямых, каждая их которых манила его чем-то особенным, присущим только ей одной.
Евклидова геометрия закончилась на Лидии; закончилась неожиданно и страшно. Оксана возвращалась домой от подруги довольно поздно, время приближалось к полуночи. Засиделась, делясь девичьими секретами и, конечно, спешила. Когда она вышла из автобуса, ей оставалось перейти улицу, чтобы оказаться дома. Оксана перебегала перед близко идущим транспортом, тяжелым грузовиком, ей показалось, что она успеет. Но, увы, только показалось.
Она здорово поломалась, но, слава Богу, осталась жива; позже в больнице выяснилось, что она была на третьем месяце; ребенка, разумеется, спасти не удалось, хорошо врачи сумели спасти саму молодую маму.
Они сделали все возможное, но и этого оказалось недостаточно. Повреждение спинного мозга наполовину парализовало Оксану, келоидные рубцы обезобразили лицо. Ее мир сократился до размеров малогабаритной квартиры, из которой не было выхода. С Оксаной теперь неотлучно жила приехавшая из пригорода сестра.
Отец не решился навестить свою любовь в ее доме, последний раз они встретились - и тяжело попрощались - в больничных стенах, при выписке. Неясные страхи не давали ему покоя. Но и к Лидии он не вернулся, ограничившись прежними редкими, раз в неделю, встречами, которые проходили у него дома... и со временем становились все чаще, чаще...
Год спустя он снова пытался бежать ее, снова по тем же причинам и, как прежде, самому себе боясь признаться в необоримой зависимости от этой женщины. И снова потерпел поражение. Еще более ужасное - нет, не неожиданное, дьявольски закономерное.
Год спустя он сделал новый выбор, и этот его выбор, Ольгу, вскорости постигла очень похожая судьба.
Они с отцом возвращались с загородной прогулки, машину вела сама хозяйка ее, Ольга, отец сидел на пассажирском сиденьи. Наливался вечер, солнце уже скрывалось за горизонтом, и огни встречных машин, движущихся с востока, накатывая неожиданно из-за поворотов, на мгновение ослепляли.
Шоссе было узкое, однорядное, мокрое после недавнего короткого дождичка - я забыл помянуть, что история случались в первых числах июля, в жаркие душные дни, и ночи, не приносящие прохлады. Возможно, это хоть в какой-то мере сможет объяснить случившееся в дальнейшем.
На одном из бесчисленных поворотов Ольга слишком забрала влево. Оказавшись на встречной полосе, их новенький "жигуленок" со всего маху влетел в спешившую навстречу "Волгу", так же искавшую место посуше на пустынной в этот предвечерний час дороге. Траектории соприкоснулись, каждая из машин на полметра вошла в другую. Ольга не была пристегнута ремнем безопасности - лишнее напоминание о мерах предосторожности, - рулевое колесо смяло грудную клетку, разом остановив Ольгино сердце. Та же участь постигла и водителя "Волги", по той же причине. Как ни покажется странным, но мой отец был пристегнут, он писал, будто в оправдание собственной слабости, что, в отличие от Ольги, не любит больших скоростей, слабый желудок мешает воспринять ему удовольствие истинно русского человека. Он спасся, легко отделавшись, если будет позволено употребить эту фразу, сотрясением мозга и двумя сломанными ребрами.
Странно, но в той машине, в "Волге", тоже был пассажир, и он, вернее, она тоже была пристегнута. Будто знала. Точно предчувствовала....
Пассажирку "Волги" звали Лидия. Лобовой удар машин, убивший водителей, пощадил и ее; отец не рискнул утверждать с полной уверенностью, но упомянул, что ее везение оказалось куда большим, нежели его. Лидия отделалась "всего лишь" скрытым переломом, синяками да ссадинами. Точно она все поняла и успела сгруппироваться, едва завидев вынырнувшую из-за поворота машину, враз ослепившую их огнями.
Так записано у отца в дневнике.
Отчего-то отец не решился спросить у Лидии, куда и с кем она направлялась в этот вечерний час. Или все же осмелился, но не оставил об этом памяти: перевернув страницу, я снова увидел неаккуратно, точно в спешке, вырванный лист.
Быть может, он понял эту аварию как неслучайность и высказал свое мнение о ней дневнику, а позже, несколькими днями позже, (эта запись появилась спустя месяц после трагической аварии на шоссе) вымарал и вырвал повествующие о его потайных мыслях страницы. Неслучайно, ведь Лидия вернулась к нему, она появилась немедленно, на следующий день по его возвращении домой из больницы. И конечно, она хотела быть в курсе всего, всех дел, чувств и мыслей своего любовника, как прежде, в те времена, когда отец боготворил ее и делал попыток бежать чар ее желтых тигровых глаз.
А отец уже и не пытался бежать, сдавшись на милость победительницы. Его последующие действия подтверждали мои худшие предположения. Он подал документы в ЗАГС, именно он, и по прошествии месяца жениховства, вступил с Лидией в законный брак. На шесть долгих лет, как я вспомнил, прочтя дату регистрации их союза.
Теперь, по вступлении в брачный союз, отец был одного со мной возраста, я мог смотреть на него, как на равного себе, и как с равным сопоставлять себя с ним, сравнивать уже напрямую, без обычной для дневников вилки в возрасте, и пытаться понять.
Но мне почти не удалось этого сделать. Дневник отца прервался, как понял я несколькими минутами позже, на весь период брака, на бесконечные шесть лет.
Нет, записи, конечно, были. Отец сам написал незадолго до возвращения Лидии, что так пристрастился к дневнику, что решительно не видит себя без него, не записать что-то важное и этим пополнить свидетельские показания рукописи казалось ему вещью почти невозможной - ведь не один год он занимался его ведением, не мог отступить и теперь. Так что записи были: короткие, в несколько строк, писавшиеся регулярно каждое воскресенье. Но записи совершенно иного рода, чем прежде:
1 2 3 4 5 6 7