Коротко вздохнул, успокаиваясь.
- И чтоб я больше вас здесь не видел, - добавил он, обращаясь к закрытой двери, уже обычным своим голосом. После чего снял трубку "вертушки", набрал номер.
- Громушкина, - коротко попросил он, теребя бумаги, лежащие на столе.
На том конце что-то забормотали в ответ, извиняясь. - Уже ушел?... Да нет, не имеет значения. Спасибо не надо. Просто я кое-что хотел ему передать.... Нет ничего существенного, вернется, узнает сам.
И так же бережно положил трубку на рычаги.
Наверное, мне снился кошмар: я проснулся от прикосновения прохладной ладони Тамары Игоревны к моему лбу. Почувствовал липкий пот, стекающий по вискам, капающий на подушку, странную дрожь и тяжесть во всем теле. И в полумраке спальни, размытое предутренними красками лицо, склонившееся надо мною с выражением искреннего беспокойства.
- Ты кричал, - прошептала она, не отнимая руки ото лба. - Тебе снилось что-то нехорошее.
- Должно быть, - покорно согласился я, всматриваясь в самую глубину ее встревоженных глаз. - Теперь все уже прошло.
- Ты уверен? Знаешь....
- Да, да, - я поспешил уверить Тамару Игоревну, что со мной и в самом деле все в порядке. И добавил: - Спи.
Она послушалась, и так, прижавшись ко мне, свернувшись клубком, как котенок, задремала на моем плече. А я смотрел в потолок, разглядывал светлеющие с каждой минутой узоры на обоях и молочный свет предутреннего часа, струящийся в едва зашторенное окно.
Небосклон был закрыт тучами, солнце взошло так незаметно, что только по часам можно было определить наступление утра. Я лежал без движения и ждал. Тамара Игоревна мирно спала на моем плече, мне хотелось повернуться: спина затекла, не будить ее не хотелось, и я продолжал лежать и разглядывать потолок, стараясь ни о чем не думать, хотя бы сейчас, в эти безмятежные утренние часы. Постараться не думать, забыть и забыться сном, пусть недолгим, но освежающим, дарующим надежду на решение всех и всяких проблем с пробуждением, когда организм полон сил и энергии, когда хочется действовать и совершать поступки.
Около семи, должно быть, я заснул и проснулся довольно поздно; все тело ломило; когда я повернулся и открыл глаза, то увидел, что Тамара Игоревна уже проснулась и встала. Теперь она не уходила к себе под утро, теперь все было иначе.
Я смотрел на нее и молчал. Молчала и она, видя, что я проснулся и чего-то жду, не то от нее, не то от себя самого. Молчание это было мягким, бархатистым, неощутимым, лишь неприметное ожидание первой произнесенной вслух фразы вносило легкую ноту диссонанса.
Так получилось, что Тамара Игоревна заговорила первой, она спросила, как я проспал остаток ночи, я отшутился какой-то глупой и никчемной фразой и бархатистое молчание, томная интимность его, протянувшаяся от нее ко мне, тут же исчезла, растворяясь в неверном свете наступившего дня.
Я хотел сказать, но не знал, как; с чего начать и чем кончить. Говорить мне было надо, просто необходимо, в самом деле, лучше сейчас, более подходящего времени, наверное, и не найти. Конечно, она догадывалась, что со мной не все ладно, что во мне произошла какая-то перемена, для нее перемена, ибо все изменения в наших отношениях, почти все, я хотел сказать, касались только ее, но не только ее бесконечно волновали и мучили.
Мы были знакомы уже больше двух недель, одиннадцать дней я живу у Тамары Игоревны в доме, пользуясь всеми благами гостя-любовника; Наташа попросту перестала обращать внимание на нашу связь. Наверное, мне следует сказать, на поведение матери, на ее выражение лица, когда она мгновенно оборачивалась при моем появлении, на щеках играл румянец, а губы невольно складывались в чарующую улыбку, на жесты, которыми она во время наших бесед старалась подчеркнуть недвусмысленность нашего положения, кажущегося ей достоянием лишь нас одних, на слова, фразы, которые она обращала ко мне, на те легкие прикосновения тонкими пальцами к руке во время беседы, на то многое, чего я был удостоен как лицо, взволновавшее в Тамаре Игоревне кровь и душу. За прошедшие дни хозяйка дома очень изменилась внутренне и внешне, вернувшись от брезгливого сочувствия, жалкой горечи утраты, к тому, что можно назвать второй личностью, бывшей до поры до времени под спудом вечно носимой маски личности первой. Первые минуты нашего знакомства буквально запали мне в душу, я помню и сейчас их великолепно со всеми подробностями, во всех нюансах: выражение лица Тамары Игоревны, с которым она приветствовала меня, ее неловкие жесты, приглашение пройти в дом, беспокойный разговор на отвлеченные темы в гостиной, возвращение к автомобилю.... Как все это не похоже на ее нынешнюю, как различны, быть может, небо и земля. Как и она не похожа на образ, свой собственный образ, двухнедельной давности.
Я понимаю, что получил в награду любовь этой женщины как милость, как снисхождение верховного божества. Но за что мне она, награда, только лишь за мое появление вовремя в этом доме, только лишь за то, что я сотворил месяц, нет, уже больше, назад, сделав Тамару Игоревну вдовой. И вернулся к ней потому, что не мог пожелать себе большей дозы адреналина в крови, лучших ощущений, которые пытался создавать в годы своей юности и так и не испытал ни разу в жизни. Конечно, не адреналин решает все, не моя неудачно сложившаяся карьера, если уже на то пошло, то, что я уже задержался против положенного в доме Тамары Игоревны, шеф едва ли простит; дело, мне кажется, в чем-то, о чем я имею очень смутные представления и о чем мне попросту не хочется даже говорить.
Наверное, это следует назвать духовной свободой. Дальше этого понятия мне лучше не заходить, не углубляться в дебри психоанализа, не насиловать себя, пытаясь вызнать, из каких побуждений, каких тайных желаний вырос во мне тот событийный ряд, что привел меня в дом убиенного мной депутата Госдумы и теперь сперва робко, а потом все настойчивей с каждым днем - уже до кошмаров дело дошло - стучит в мое сердце и требует, требует... своего продолжения, наверное, так.
То, что я сорвал с глубин своего подсознания стопорный кран, стало ясно еще тогда, когда я покинул в страшной спешке город и ждал, затаившись, ждал каждый день свежих газет, с болезненным нетерпением разворачивал их и просматривал, держа трясущимися от волнения руками - сегодня или все же, может быть, завтра? - тогда же я понял, что обуздать себя самого будет не так-то просто. Вначале я не хотел лишать себя, будем откровенны, странного удовольствия от ощущения полной свободы, которое должно быть дается смертникам, ожидающим визита палача в ближайшие двадцать четыре часа. Свобода бессмысленных действий, никчемных поступков, безумств, от которых тошно становится прежде самому безумному.
А со мной? разве со мной произошло хоть что-то? Кроме отпечатков недавних событий я не нахожу, или страшусь находить, так вернее будет сказано, тех стремлений, что дали бы мне, наконец, робкий шанс на осуществление голубой мечты юности, которую каждый из нас, кто так и остался с надеждами, лелеет в своей душе и в своей же душе медленно душит, заваливая прожитыми в бесполезной суете, среди бессмысленных знакомств и никчемных связей, годами. Она еще томится, эта мечта, пытается вырваться, но поломаны ее крылья, но сил уже больше нет, ее сломил груз предрассудков и суждений, общественного мнения и общественной морали, боязнь быть, казаться не тем, чудовищные в своей монументальности попытки приспособиться ко всему и вся, что является общепризнанным и благонадежным с точки зрения подавляющего все остальное большинства. Молодость кончилась, а старость и не думает наступать. Это время можно назвать потерянным хотя бы потому, что в нем навсегда, безвозвратно растворяются мечты юности, и каждый, кто видит этот процесс в собственной душе, порой не в силах противостоять ему ничем, абсолютно ничем. Он следит за агонией и пытается сдерживать себя, чтобы не заметили окружающие, что же творится в глубине его глаз. А если он сбросит с души тяжкий груз прожитых лет, даст немного воздуха новой жизни, разгонит тучи мертвенных призраков - собственных масок годных под различные ситуации, собственных штампованных идей и мнений по тем или иным вопросам, если он раскроет перед мечтой небеса, что же он увидит тогда в глубине, на самом дне ямы, какую птицу, столько лет жаждавшую взлететь и столько лет подавляемую? Или она перестала быть таковой, приспособилась, трансформировалась во что-то иное, страшное, омерзительное - не узнаешь, пока не попытаешься освободить свою мечту из-под долгого плена, наполненного ошибками, отброшенными желаниями, раздавленными возможностями.
Чем же оно стало, мое заветное желание? Желание простого серого человечка, ничем особенно не отличающегося от сотен миллионов других, подобных. Лучше не задумываться над этим. Лучше не вспоминать. Страшно смотреть, во что превратилась птица за срок заключения длиной почти в двадцать лет.
Теперь и в самом деле лучше оставить ее в покое. Ее, если это она вырвалась из тисков моего прошлого и мстит мне моими же ощущениями и чувствованиями. Если это она, птица, если я, самый обыкновенный из самых обычных, полагаю, что именно разбудил в себе, какому "я" даровал свободу и свободу ли даровал ему. Я и в самом деле ничего не понимаю в психоанализе, вполне возможно, что так даже и лучше. Плохо только одно - необъяснимое не выговоришь, нет надежды на то, что меня сможет понять та, кто говорит мне, не стесняясь и не ожидая ответа, о своих чувствах и своей безудержной, беззащитной, безнадежной любви. Она не просит и не требует, не ждет и, кажется, не надеется, хотя, нет, я ошибаюсь, она надеется, но... трудно сказать, на что. Наверное... я говорю это шепотом, чтобы не услышала она, чтобы не услышал никто, кроме меня самого... на то, чтобы никогда не наступила нетерпеливо ожидающая своего часа и приближающаяся с каждым часом зима. Чтобы прошедший в сентябрь август остался таким навсегда, даже, несмотря на зарядившие дожди, на сырость и слякоть, на небольшое пока еще похолодание, - увы, предвестник, предвестник...
Я посмотрел вновь на Тамару Игоревну и поднялся с постели.
- Ты - соня, - заметила хозяйка дома, - просто ужасная. Знаешь, который сейчас час?
Я кивнул. Что мне сказать, может, сразу: "Ты знаешь, мне надо ехать домой". - "Надолго"? - "Как получится, мой отпуск в любом случае закончился еще три дня назад, пора бы и приняться за работу"... - и продолжать говорить что-нибудь в том же духе, что придет в голову.
Она не поверит, конечно. Дело не в работе, мне сейчас уже безразлично, как отнесется к моему отсутствию - без уважительной причины, по его мнению, безусловно, без уважительной - такую пропасть времени; странно, я только сейчас понял, что отношусь с таким трепетом к своей работе потому, что мне не к чему более относиться подобным образом.
Я действительно должен уехать, и мне надо постараться сделать это как можно скорее, может быть, даже сегодня. Расписание поездов я посмотрел еще вчера, самый удобный для меня уходит, как и прежде, в восемнадцать тридцать одну, у меня тогда будет время заскочить в "Казахстан" за вещами, ну, и, конечно, попрощаться каким-то образом с хозяйкой, Тамарой Игоревной, и Наташей.
Они не поймут, не скоро забудут, я надеюсь, что Тамара Игоревна, все же перестанет вспоминать обо мне, - если ей не напомнят другие, те, кто ведет за мной охоту и, быть может, до сих пор не собирается сдаваться. Я все еще объект погони, хотя и времени прошло порядочно, и страх затаился в глубине души и не дает о себе знать. Вот только этими кошмарами, но они больше связаны с той, что меня любит, нежели со мной, только косвенным образом. И это даже не благородный поступок, какое уж тут благородство, скорее лицемерие по отношению к ней, скорее стремление избавиться и избавить от ожидаемых, предполагаемых неприятностей; конечно, теоретически я мог бы и остаться, пусть их всех, но.... И это "но" будет во мне страхи и заставляет меня просыпаться в холодном поту. И все это лишь после того, как я понял, что значу для нее и что чувствую к ней. Должно быть, все же чувствую, иначе....
К тому же я слишком привык ощущать себя один, слишком сжился с собой, смирился со своим положением, работой - бесплатное путешествие из одного города в другой, с отсутствием друзей и врагов - та женщина, что была моей женой, она точно такая же. Разве что ее я могу считать кем-то из своих близких, с кем можно перекинуться словечком по телефону или просто при редких встречах. Кроме нее у меня такой возможности отвести душу ни с кем не было.
В любом случае, мои вещи, те, что находятся здесь, на Березовой, давно заброшены, я не распаковывал свою сумку с ними никогда, разве что в день переезда достал зубную щетку и полотенце. Все необходимое я получал от той, которую так поспешно стремлюсь покинуть.
Да, что скрывать, я боюсь. И наших дальнейших отношений, и ее чувств ко мне, и моих к ней, и нашего общего, увы, врага, считающегося по идее нашим другом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
- И чтоб я больше вас здесь не видел, - добавил он, обращаясь к закрытой двери, уже обычным своим голосом. После чего снял трубку "вертушки", набрал номер.
- Громушкина, - коротко попросил он, теребя бумаги, лежащие на столе.
На том конце что-то забормотали в ответ, извиняясь. - Уже ушел?... Да нет, не имеет значения. Спасибо не надо. Просто я кое-что хотел ему передать.... Нет ничего существенного, вернется, узнает сам.
И так же бережно положил трубку на рычаги.
Наверное, мне снился кошмар: я проснулся от прикосновения прохладной ладони Тамары Игоревны к моему лбу. Почувствовал липкий пот, стекающий по вискам, капающий на подушку, странную дрожь и тяжесть во всем теле. И в полумраке спальни, размытое предутренними красками лицо, склонившееся надо мною с выражением искреннего беспокойства.
- Ты кричал, - прошептала она, не отнимая руки ото лба. - Тебе снилось что-то нехорошее.
- Должно быть, - покорно согласился я, всматриваясь в самую глубину ее встревоженных глаз. - Теперь все уже прошло.
- Ты уверен? Знаешь....
- Да, да, - я поспешил уверить Тамару Игоревну, что со мной и в самом деле все в порядке. И добавил: - Спи.
Она послушалась, и так, прижавшись ко мне, свернувшись клубком, как котенок, задремала на моем плече. А я смотрел в потолок, разглядывал светлеющие с каждой минутой узоры на обоях и молочный свет предутреннего часа, струящийся в едва зашторенное окно.
Небосклон был закрыт тучами, солнце взошло так незаметно, что только по часам можно было определить наступление утра. Я лежал без движения и ждал. Тамара Игоревна мирно спала на моем плече, мне хотелось повернуться: спина затекла, не будить ее не хотелось, и я продолжал лежать и разглядывать потолок, стараясь ни о чем не думать, хотя бы сейчас, в эти безмятежные утренние часы. Постараться не думать, забыть и забыться сном, пусть недолгим, но освежающим, дарующим надежду на решение всех и всяких проблем с пробуждением, когда организм полон сил и энергии, когда хочется действовать и совершать поступки.
Около семи, должно быть, я заснул и проснулся довольно поздно; все тело ломило; когда я повернулся и открыл глаза, то увидел, что Тамара Игоревна уже проснулась и встала. Теперь она не уходила к себе под утро, теперь все было иначе.
Я смотрел на нее и молчал. Молчала и она, видя, что я проснулся и чего-то жду, не то от нее, не то от себя самого. Молчание это было мягким, бархатистым, неощутимым, лишь неприметное ожидание первой произнесенной вслух фразы вносило легкую ноту диссонанса.
Так получилось, что Тамара Игоревна заговорила первой, она спросила, как я проспал остаток ночи, я отшутился какой-то глупой и никчемной фразой и бархатистое молчание, томная интимность его, протянувшаяся от нее ко мне, тут же исчезла, растворяясь в неверном свете наступившего дня.
Я хотел сказать, но не знал, как; с чего начать и чем кончить. Говорить мне было надо, просто необходимо, в самом деле, лучше сейчас, более подходящего времени, наверное, и не найти. Конечно, она догадывалась, что со мной не все ладно, что во мне произошла какая-то перемена, для нее перемена, ибо все изменения в наших отношениях, почти все, я хотел сказать, касались только ее, но не только ее бесконечно волновали и мучили.
Мы были знакомы уже больше двух недель, одиннадцать дней я живу у Тамары Игоревны в доме, пользуясь всеми благами гостя-любовника; Наташа попросту перестала обращать внимание на нашу связь. Наверное, мне следует сказать, на поведение матери, на ее выражение лица, когда она мгновенно оборачивалась при моем появлении, на щеках играл румянец, а губы невольно складывались в чарующую улыбку, на жесты, которыми она во время наших бесед старалась подчеркнуть недвусмысленность нашего положения, кажущегося ей достоянием лишь нас одних, на слова, фразы, которые она обращала ко мне, на те легкие прикосновения тонкими пальцами к руке во время беседы, на то многое, чего я был удостоен как лицо, взволновавшее в Тамаре Игоревне кровь и душу. За прошедшие дни хозяйка дома очень изменилась внутренне и внешне, вернувшись от брезгливого сочувствия, жалкой горечи утраты, к тому, что можно назвать второй личностью, бывшей до поры до времени под спудом вечно носимой маски личности первой. Первые минуты нашего знакомства буквально запали мне в душу, я помню и сейчас их великолепно со всеми подробностями, во всех нюансах: выражение лица Тамары Игоревны, с которым она приветствовала меня, ее неловкие жесты, приглашение пройти в дом, беспокойный разговор на отвлеченные темы в гостиной, возвращение к автомобилю.... Как все это не похоже на ее нынешнюю, как различны, быть может, небо и земля. Как и она не похожа на образ, свой собственный образ, двухнедельной давности.
Я понимаю, что получил в награду любовь этой женщины как милость, как снисхождение верховного божества. Но за что мне она, награда, только лишь за мое появление вовремя в этом доме, только лишь за то, что я сотворил месяц, нет, уже больше, назад, сделав Тамару Игоревну вдовой. И вернулся к ней потому, что не мог пожелать себе большей дозы адреналина в крови, лучших ощущений, которые пытался создавать в годы своей юности и так и не испытал ни разу в жизни. Конечно, не адреналин решает все, не моя неудачно сложившаяся карьера, если уже на то пошло, то, что я уже задержался против положенного в доме Тамары Игоревны, шеф едва ли простит; дело, мне кажется, в чем-то, о чем я имею очень смутные представления и о чем мне попросту не хочется даже говорить.
Наверное, это следует назвать духовной свободой. Дальше этого понятия мне лучше не заходить, не углубляться в дебри психоанализа, не насиловать себя, пытаясь вызнать, из каких побуждений, каких тайных желаний вырос во мне тот событийный ряд, что привел меня в дом убиенного мной депутата Госдумы и теперь сперва робко, а потом все настойчивей с каждым днем - уже до кошмаров дело дошло - стучит в мое сердце и требует, требует... своего продолжения, наверное, так.
То, что я сорвал с глубин своего подсознания стопорный кран, стало ясно еще тогда, когда я покинул в страшной спешке город и ждал, затаившись, ждал каждый день свежих газет, с болезненным нетерпением разворачивал их и просматривал, держа трясущимися от волнения руками - сегодня или все же, может быть, завтра? - тогда же я понял, что обуздать себя самого будет не так-то просто. Вначале я не хотел лишать себя, будем откровенны, странного удовольствия от ощущения полной свободы, которое должно быть дается смертникам, ожидающим визита палача в ближайшие двадцать четыре часа. Свобода бессмысленных действий, никчемных поступков, безумств, от которых тошно становится прежде самому безумному.
А со мной? разве со мной произошло хоть что-то? Кроме отпечатков недавних событий я не нахожу, или страшусь находить, так вернее будет сказано, тех стремлений, что дали бы мне, наконец, робкий шанс на осуществление голубой мечты юности, которую каждый из нас, кто так и остался с надеждами, лелеет в своей душе и в своей же душе медленно душит, заваливая прожитыми в бесполезной суете, среди бессмысленных знакомств и никчемных связей, годами. Она еще томится, эта мечта, пытается вырваться, но поломаны ее крылья, но сил уже больше нет, ее сломил груз предрассудков и суждений, общественного мнения и общественной морали, боязнь быть, казаться не тем, чудовищные в своей монументальности попытки приспособиться ко всему и вся, что является общепризнанным и благонадежным с точки зрения подавляющего все остальное большинства. Молодость кончилась, а старость и не думает наступать. Это время можно назвать потерянным хотя бы потому, что в нем навсегда, безвозвратно растворяются мечты юности, и каждый, кто видит этот процесс в собственной душе, порой не в силах противостоять ему ничем, абсолютно ничем. Он следит за агонией и пытается сдерживать себя, чтобы не заметили окружающие, что же творится в глубине его глаз. А если он сбросит с души тяжкий груз прожитых лет, даст немного воздуха новой жизни, разгонит тучи мертвенных призраков - собственных масок годных под различные ситуации, собственных штампованных идей и мнений по тем или иным вопросам, если он раскроет перед мечтой небеса, что же он увидит тогда в глубине, на самом дне ямы, какую птицу, столько лет жаждавшую взлететь и столько лет подавляемую? Или она перестала быть таковой, приспособилась, трансформировалась во что-то иное, страшное, омерзительное - не узнаешь, пока не попытаешься освободить свою мечту из-под долгого плена, наполненного ошибками, отброшенными желаниями, раздавленными возможностями.
Чем же оно стало, мое заветное желание? Желание простого серого человечка, ничем особенно не отличающегося от сотен миллионов других, подобных. Лучше не задумываться над этим. Лучше не вспоминать. Страшно смотреть, во что превратилась птица за срок заключения длиной почти в двадцать лет.
Теперь и в самом деле лучше оставить ее в покое. Ее, если это она вырвалась из тисков моего прошлого и мстит мне моими же ощущениями и чувствованиями. Если это она, птица, если я, самый обыкновенный из самых обычных, полагаю, что именно разбудил в себе, какому "я" даровал свободу и свободу ли даровал ему. Я и в самом деле ничего не понимаю в психоанализе, вполне возможно, что так даже и лучше. Плохо только одно - необъяснимое не выговоришь, нет надежды на то, что меня сможет понять та, кто говорит мне, не стесняясь и не ожидая ответа, о своих чувствах и своей безудержной, беззащитной, безнадежной любви. Она не просит и не требует, не ждет и, кажется, не надеется, хотя, нет, я ошибаюсь, она надеется, но... трудно сказать, на что. Наверное... я говорю это шепотом, чтобы не услышала она, чтобы не услышал никто, кроме меня самого... на то, чтобы никогда не наступила нетерпеливо ожидающая своего часа и приближающаяся с каждым часом зима. Чтобы прошедший в сентябрь август остался таким навсегда, даже, несмотря на зарядившие дожди, на сырость и слякоть, на небольшое пока еще похолодание, - увы, предвестник, предвестник...
Я посмотрел вновь на Тамару Игоревну и поднялся с постели.
- Ты - соня, - заметила хозяйка дома, - просто ужасная. Знаешь, который сейчас час?
Я кивнул. Что мне сказать, может, сразу: "Ты знаешь, мне надо ехать домой". - "Надолго"? - "Как получится, мой отпуск в любом случае закончился еще три дня назад, пора бы и приняться за работу"... - и продолжать говорить что-нибудь в том же духе, что придет в голову.
Она не поверит, конечно. Дело не в работе, мне сейчас уже безразлично, как отнесется к моему отсутствию - без уважительной причины, по его мнению, безусловно, без уважительной - такую пропасть времени; странно, я только сейчас понял, что отношусь с таким трепетом к своей работе потому, что мне не к чему более относиться подобным образом.
Я действительно должен уехать, и мне надо постараться сделать это как можно скорее, может быть, даже сегодня. Расписание поездов я посмотрел еще вчера, самый удобный для меня уходит, как и прежде, в восемнадцать тридцать одну, у меня тогда будет время заскочить в "Казахстан" за вещами, ну, и, конечно, попрощаться каким-то образом с хозяйкой, Тамарой Игоревной, и Наташей.
Они не поймут, не скоро забудут, я надеюсь, что Тамара Игоревна, все же перестанет вспоминать обо мне, - если ей не напомнят другие, те, кто ведет за мной охоту и, быть может, до сих пор не собирается сдаваться. Я все еще объект погони, хотя и времени прошло порядочно, и страх затаился в глубине души и не дает о себе знать. Вот только этими кошмарами, но они больше связаны с той, что меня любит, нежели со мной, только косвенным образом. И это даже не благородный поступок, какое уж тут благородство, скорее лицемерие по отношению к ней, скорее стремление избавиться и избавить от ожидаемых, предполагаемых неприятностей; конечно, теоретически я мог бы и остаться, пусть их всех, но.... И это "но" будет во мне страхи и заставляет меня просыпаться в холодном поту. И все это лишь после того, как я понял, что значу для нее и что чувствую к ней. Должно быть, все же чувствую, иначе....
К тому же я слишком привык ощущать себя один, слишком сжился с собой, смирился со своим положением, работой - бесплатное путешествие из одного города в другой, с отсутствием друзей и врагов - та женщина, что была моей женой, она точно такая же. Разве что ее я могу считать кем-то из своих близких, с кем можно перекинуться словечком по телефону или просто при редких встречах. Кроме нее у меня такой возможности отвести душу ни с кем не было.
В любом случае, мои вещи, те, что находятся здесь, на Березовой, давно заброшены, я не распаковывал свою сумку с ними никогда, разве что в день переезда достал зубную щетку и полотенце. Все необходимое я получал от той, которую так поспешно стремлюсь покинуть.
Да, что скрывать, я боюсь. И наших дальнейших отношений, и ее чувств ко мне, и моих к ней, и нашего общего, увы, врага, считающегося по идее нашим другом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19