Нет более достойной цели дл человека, как жить с Дао, жить по его законам. Но человек извращает природу, он уклонился от истинного пути. Через всю поэму Лао-цзы проходит мысль о том, что человечество отпало от Истины, заменив естественный закон Дао своими измышлениями. Оно оказалось в плену собственных страстей. "Нет большего несчастья, чем незнание границ своей страсти, и нет большей опасности, чем стремление к приобретению богатств", - говорит мудрец. "Драгоценные вещи заставляют совершать преступления"/13/.
Люди терзаются алчностью, завистью, честолюбием. Правители угнетают народ, соперничают друг с другом, поднимают войска, чтобы захватить чужие земли. Философ обращается к царям и полководцам, кричащим о своих триумфах: "Прославлять себя победой - это значит радоваться убийству людей... Если убивают многих людей, то об этом нужно горько плакать. Победу следует отмечать похоронной церемонией"/14/.
Ухищрения, которыми китайские учители и наставники пытаются облегчить бедственное состояние страны, кажутся Лао-цзы смешными. Они создают искусственные рамки для человека и только еще дальше уводят его от святой естественности. Все эти Жэнь. Ли, Сяо есть насилие над людьми и приводят к обратным результатам. Уже одно то, что потребовалось создание этих правил и церемоний, доказывает отдаление от Неба.
"Добродетель", - иронически замечает философ, - появляется после утраты Дао, "гуманность" - после утраты добродетели, "справедливость" - после утраты гуманности, "почтительность" - после утраты справедливости. "Почтительность - это признак отсутствия доверия и преданности. Она начало смуты" /15/. Одним словом, законы этики оказываются ветхой системой заслонов, которые рушатся один за другим.
Вообще вся человеческая деятельность представляется Лао-цзы бесплодной суетой. Люди торопятся, копошатся, мятутся, а Дао пребывает в божественной безмятежности. Не двигаясь оно движется, не делая оно творит. И, взира на него, истинный мудрец отметает от себя соблазн земных забот. "Мудрый человек предпочитает недеяние (увэй) и осуществляет учение безмолвно... Осуществление недеяния всегда приносит спокойствие... Он не борется, поэтому он непобедим в этом мире" /16/. Его величие непостижимо для низменных душ; он поистине совершает великую миссию - утверждает на земле царство Дао. В этом - истинная добродетель, в отличие от фарисейских "гуманности" и "порядочности". Пусть дети мира смеются над мудрецом и считают его жалким и беспомощным. Он действительно беспомощен и слаб в мире, но чего стоит человеческая сила перед молчаливой мощью Дао? Погруженный в созерцание могущественнее тех, кто кичится своей телесной силой. "Самые слабые побеждают самых сильных. Небытие проникает везде и всюду. Вот почему я знаю пользу от недеяния. В мире нет ничего, что можно было бы сравнить с учением безмолвия и пользой недеяния"/17/.
Человеческие знания, науку и просвещение, обычаи и социальные нормы цивилизации - все это Лао-цзы безоговорочно отметает. Китайскую идеализацию прошлого он доводит до последнего логического конца, почти до абсурда. Если вся цивилизация содержит в себе уклонение от истинного Пути, то с ней нужно расстаться. Мудрец мечтает о возвращении к первобытным временам, когда люди не знали роскоши, а вместо алфавита употребляли узелки на веревках. Он призывает к опрощению и одновременно высмеивает традиционную государственную мудрость.
Народ не нужно ни просвещать, ни обременять; людей надо предоставить самим себе и отдаться течению естественного хода вещей. Сама природа приведет их к благоденствию и блаженству,
Следует искать мудрости не у древних царей, не у предков и не в ритуальных правилах, а у самого Дао, у человека, духовно соединившегося с Ним. Такой человек стоит выше земных желаний, он сохраняет покой в своей душе, возвышаясь надо всем. В этом - его божественность. "Побеждающий людей - силен. Побеждающий себя - могуществен". Сверхчеловек не ведает мстительных чувств, он воздает добром за зло, ему незнаком страх, ибо "для него не существует смерти"/18/.
Сам Лао-цзы был живым примером осуществления своего учения. Он оставил царский дворец, бросил почетную службу, променяв их на жребий вольного скитальца.
"Все люди радостны, - говорит он, - как будто присутствуют на торжественном угощении или празднуют наступление весны. Только я один спокоен и не выставляю себя на свет. Я подобен ребенку, который не явился в мир.
О! Я несусь! Кажется, нет места, где мог бы остановиться.
Все люди полны желаний, только я один подобен тому, кто отказался от всего...
Все люди пытливы, только я один равнодушен. Я подобен тому, кто несетс в морском просторе и не знает, где ему остановиться" /19/.
Рассказывали, что некоторые последователи Лао-цзы уходили в горы и жили там, погруженные в созерцание и безмолвие. Они восседали неподвижно среди скал многие годы; лица их омывал дождь - ветер расчесывал волосы. их руки покоились на груди, обвитые травами и цветами, растущими прямо на их теле.
Легко понять, почему такой отрешенный идеал не мог найти широкого отклика среди китайского народа, озабоченного прежде всего устройством своих земных дел. Китайцы с гораздо большим интересом слушали "ученых", которые толковали им древние предписания. Для того чтобы идеи "Дао дэ цзина" могли приобрести настоящую популярность, требовался полный переворот во всем мышлении и характере Китая. В Индии проповедь о Дао нашла бы, несомненно, больше сочувствующих, но на берегах Хуанхэ она чаше всего встречала непонимание.
Говорят, что Конфуций, всю свою жизнь посвятивший пропаганде древних обрядов, посетил однажды Старого мудреца. Даже если встреча эта и плод вымысла, она остается прекрасным символом столкновения двух миров, двух духовных течений. Созерцатель и защитник гражданской этики оказались лицом к лицу. Конфуций заинтересовался мнением Лао-цзы об этикете. Сам он возлагал на него большие надежды, мечтая превратить наследие прошлого в незыблемую систему нравственности и государственного устройства.
В ответ на вопрос Лао-цзы заявил, что Конфуций поднимает слишком много шума вокруг своей персоны, слишком носится со своими проектами и планами реформ. Напрасно он печется о "гуманности" и "этикете": все это человеческие домыслы. "Гуманность и справедливость, о которой вы говорите, совершенно излишни, Небо и земля естественно соблюдают постоянство, солнце и луна естественно светят, звезды имеют свой естественный порядок, дикие птицы и звери живут естественным стыдом, деревья естественно растут. Вам тоже следовало бы соблюдать Дао".
Он убеждал изумленного Конфуция в том, что все его попытки усовершенствовать общество путем искусственной регламентации обречены на бесплодие. Для того чтобы достичь совершенства, нужно возвыситься над всем временным и спокойно плыть по течению великой реки Жизни, "Голубь белый не потому, что он каждый день купается"/20/.
Старик высмеял надежды Конфуция на то, что найдется правитель, который станет жить и править по его советам: "К счастью, вы не встретили такого правителя, который желал бы управлять страной при помощи вашего учения. В древних книгах говорится о делах минувших прежних государей... а то, что миновало, нельзя возвратить... Течение времени невозможно остановить, а путь Дао невозможно преградить. Кто понял Дао, тот следует естественности, а кто не понял Дао, тот ее нарушает".
К таким нарушителям Лао-цзы, очевидно, отнес и Конфуция. Он прочел ему суровую отповедь: "Слышал я, что хороший купец скрывает от людей накопленные им богатства. Добродетельный человек старается показать, что он глуп. Бросьте свою заносчивость и чрезмерные желания, напыщенные манеры и низменные страсти - они не принесут вам никакой пользы"/21/. Во время этого разговора Конфуций, говорят, оробел и не мог произнести ни слова. Он был потрясен и инстинктивно почувствовал величие этого человека, хотя аскетические идеи Лао-цзы были ему чужды.
Размышляя над встречей, Конфуций сказал своим ученикам, что странный старик напомнил ему дракона. "Я знаю, что птица летает, зверь бегает, рыба плавает. Бегающего можно поймать в тенета, плавающего-в сети, летающего можно сбить стрелой. Что же касается дракона-то я еще не знаю, как его можно поймать! Он на ветре, на облаках взмывает к небесам! Ныне я встретилс с Лао-цзы, и он напомнил мне дракона".
Таков был этот загадочный сын Китая, "Престарелое дитя", человек, который пытался пробудить течение, идущее наперекор всему потоку отечественной цивилизации. В мире, где условности значили так много, он хотел отбросить даже самые необходимые из них. Народу, чтившему древних царей, он объявил, что их законы несовершенны. Людям, хлопочущим о земном благополучии, он предлагал оставить все заботы и целиком положиться на "естественность".
Но как могли люди строить свою жизнь в согласии с Дао, когда Дао неизбежно Оставалось чем-то поистине "туманным и неясным"? С годами эту пропасть между Высшим Началом и человеком у последователей Лао-цзы стали заполнять многочисленные боги и духи, служение которым требовало сложных обрядов и магических операций.
Легенда говорит, что Лао-цзы умер в глубокой старости, далеко от родной земли. О его долголетии ходили невероятные рассказы. Сыма Цянь ссылается на предание, согласно которому философ "прожил целых двести лет, потому что занимался самоусовершенствованием". Из этой легенды родилось убеждение, что даосизм обладает секретом долголетия. Даосы с упорством и рвением занимались изысканием эликсира вечной юности, увлекаясь алхимией. В их представлении сам Лао-цзы превратился в колдуна и мага, которому были подвластны стихии. Рассказы о нем стали приобретать совершенно сказочный характер. Уверяли, что он родился уже стариком и едва только увидел свет, как поднялся в воздух, воскликнув: "На небе и на земле только Дао достойно почитания". Ему приписывали сборники колдовских формул и алхимических рецептов. Одним словом, от философских идей "Дао дэ цзина" в этой системе суеверий осталось довольно мало /22/.
Однако параллельно с этим искалеченным даосизмом продолжала существовать и пантеистическая мистика даосов - Философов, в которой жил подлинный дух Лао-цзы. В приобщении к природе, в созерцании великого единства Вселенной даосы стремились пережить чувство своей духовной свободы и бессмертия. "Дао - это и есть я, - писал один из них, - и по этой причине все существующее является мной. Дао неисчерпаемо и безгранично, оно не рождается и не умирает, поэтому я также неисчерпаем и безграничен, не рождаюсь и не умираю. Перед смертью я существую, и после смерти я также существую. Скажете, что я умер? Ведь я не умираю. И огонь не сжигает меня, и в воде я не тону. Я превращаюсь в пепел, и все же я существую. Я превращаюсь в лапку бабочки, в печенку мыши, но все же я существую. Сколь же я свободен, сколь долговечен, сколь велик!"/23/
Но, быть может, наиболее прямыми духовными наследниками "Дао дэ цзина" явились люди искусства. В атмосфере умеренности и здравого смысла китайские поэты умели, сбросив все путы, сберечь священное безумие, которое завещал им Лао-цзы. Они внимали голосу Дао и отдавались его баюкающему шепоту. А художники искали в красоте природы той священной "естественности", котора возвращала их в лоно Целого. С каким-то поистине религиозным благоговением китайские живописцы изображали природу: причудливые скалы, побеги бамбука, пестрых бабочек, золотых рыбок и птиц.
Для европейца, который хотел бы найти путь к пониманию самого ценного, что есть в душе китайской культуры, эти изумительные шедевры могут послужить первой ступенью. Здесь, как нигде в Китае, мы обнаруживаем те общечеловеческие духовные корни, которые являются залогом сближения всех народов.
И все же Лао-цзы был прав, когда говорил, что его не поняли. Для многих он так и остался таинственным драконом, пути которого пролегали где-то в облаках среди вольных ветров. Таким он показался Конфуцию, и китайский народ в большинстве своем сделал выбор: из двух своих великих учителей он предпочел Конфуция, обещавшего не отрешенный покой, а безбедную жизнь в хорошо организованном обществе.
ПРИМЕЧАНИЯ
Глава вторая
МУДРОСТЬ ДРАКОНА
1. Эпоха Чжоу длилась, согласно традиционной хронологии. с 1122 по 249 до н. э. В свою очередь, она распадается на периоды "Западною Чжоу" (XI-XIII вв. до н. э.) и "Восточного Чжоу" (VIII-III вв.). Время с VIII по V в. называют "Весна и осень" (Чюньцю), а время с V по III в. временем "Воюющих царств" (Чжанго). Эпоха "Пяти деспотов" входит в Чюньцю.
2. Дао дэ цзин. 10. Пер. Ян Хин-шуна.
3. Дай дэ цзин, 25. Пер. А. Конисси.
4. Дао дэ цзин. 1. 21. Пер. Ян Хин-шуна.
5. Дао дэ цзин. 14 40. Чжуан-цзы (IV в. до н. э.). которого иногда называют настоящим основателем даосизма, так формулирует эту мысль: Дао "находится в состоянии бездействия и лишено формы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Люди терзаются алчностью, завистью, честолюбием. Правители угнетают народ, соперничают друг с другом, поднимают войска, чтобы захватить чужие земли. Философ обращается к царям и полководцам, кричащим о своих триумфах: "Прославлять себя победой - это значит радоваться убийству людей... Если убивают многих людей, то об этом нужно горько плакать. Победу следует отмечать похоронной церемонией"/14/.
Ухищрения, которыми китайские учители и наставники пытаются облегчить бедственное состояние страны, кажутся Лао-цзы смешными. Они создают искусственные рамки для человека и только еще дальше уводят его от святой естественности. Все эти Жэнь. Ли, Сяо есть насилие над людьми и приводят к обратным результатам. Уже одно то, что потребовалось создание этих правил и церемоний, доказывает отдаление от Неба.
"Добродетель", - иронически замечает философ, - появляется после утраты Дао, "гуманность" - после утраты добродетели, "справедливость" - после утраты гуманности, "почтительность" - после утраты справедливости. "Почтительность - это признак отсутствия доверия и преданности. Она начало смуты" /15/. Одним словом, законы этики оказываются ветхой системой заслонов, которые рушатся один за другим.
Вообще вся человеческая деятельность представляется Лао-цзы бесплодной суетой. Люди торопятся, копошатся, мятутся, а Дао пребывает в божественной безмятежности. Не двигаясь оно движется, не делая оно творит. И, взира на него, истинный мудрец отметает от себя соблазн земных забот. "Мудрый человек предпочитает недеяние (увэй) и осуществляет учение безмолвно... Осуществление недеяния всегда приносит спокойствие... Он не борется, поэтому он непобедим в этом мире" /16/. Его величие непостижимо для низменных душ; он поистине совершает великую миссию - утверждает на земле царство Дао. В этом - истинная добродетель, в отличие от фарисейских "гуманности" и "порядочности". Пусть дети мира смеются над мудрецом и считают его жалким и беспомощным. Он действительно беспомощен и слаб в мире, но чего стоит человеческая сила перед молчаливой мощью Дао? Погруженный в созерцание могущественнее тех, кто кичится своей телесной силой. "Самые слабые побеждают самых сильных. Небытие проникает везде и всюду. Вот почему я знаю пользу от недеяния. В мире нет ничего, что можно было бы сравнить с учением безмолвия и пользой недеяния"/17/.
Человеческие знания, науку и просвещение, обычаи и социальные нормы цивилизации - все это Лао-цзы безоговорочно отметает. Китайскую идеализацию прошлого он доводит до последнего логического конца, почти до абсурда. Если вся цивилизация содержит в себе уклонение от истинного Пути, то с ней нужно расстаться. Мудрец мечтает о возвращении к первобытным временам, когда люди не знали роскоши, а вместо алфавита употребляли узелки на веревках. Он призывает к опрощению и одновременно высмеивает традиционную государственную мудрость.
Народ не нужно ни просвещать, ни обременять; людей надо предоставить самим себе и отдаться течению естественного хода вещей. Сама природа приведет их к благоденствию и блаженству,
Следует искать мудрости не у древних царей, не у предков и не в ритуальных правилах, а у самого Дао, у человека, духовно соединившегося с Ним. Такой человек стоит выше земных желаний, он сохраняет покой в своей душе, возвышаясь надо всем. В этом - его божественность. "Побеждающий людей - силен. Побеждающий себя - могуществен". Сверхчеловек не ведает мстительных чувств, он воздает добром за зло, ему незнаком страх, ибо "для него не существует смерти"/18/.
Сам Лао-цзы был живым примером осуществления своего учения. Он оставил царский дворец, бросил почетную службу, променяв их на жребий вольного скитальца.
"Все люди радостны, - говорит он, - как будто присутствуют на торжественном угощении или празднуют наступление весны. Только я один спокоен и не выставляю себя на свет. Я подобен ребенку, который не явился в мир.
О! Я несусь! Кажется, нет места, где мог бы остановиться.
Все люди полны желаний, только я один подобен тому, кто отказался от всего...
Все люди пытливы, только я один равнодушен. Я подобен тому, кто несетс в морском просторе и не знает, где ему остановиться" /19/.
Рассказывали, что некоторые последователи Лао-цзы уходили в горы и жили там, погруженные в созерцание и безмолвие. Они восседали неподвижно среди скал многие годы; лица их омывал дождь - ветер расчесывал волосы. их руки покоились на груди, обвитые травами и цветами, растущими прямо на их теле.
Легко понять, почему такой отрешенный идеал не мог найти широкого отклика среди китайского народа, озабоченного прежде всего устройством своих земных дел. Китайцы с гораздо большим интересом слушали "ученых", которые толковали им древние предписания. Для того чтобы идеи "Дао дэ цзина" могли приобрести настоящую популярность, требовался полный переворот во всем мышлении и характере Китая. В Индии проповедь о Дао нашла бы, несомненно, больше сочувствующих, но на берегах Хуанхэ она чаше всего встречала непонимание.
Говорят, что Конфуций, всю свою жизнь посвятивший пропаганде древних обрядов, посетил однажды Старого мудреца. Даже если встреча эта и плод вымысла, она остается прекрасным символом столкновения двух миров, двух духовных течений. Созерцатель и защитник гражданской этики оказались лицом к лицу. Конфуций заинтересовался мнением Лао-цзы об этикете. Сам он возлагал на него большие надежды, мечтая превратить наследие прошлого в незыблемую систему нравственности и государственного устройства.
В ответ на вопрос Лао-цзы заявил, что Конфуций поднимает слишком много шума вокруг своей персоны, слишком носится со своими проектами и планами реформ. Напрасно он печется о "гуманности" и "этикете": все это человеческие домыслы. "Гуманность и справедливость, о которой вы говорите, совершенно излишни, Небо и земля естественно соблюдают постоянство, солнце и луна естественно светят, звезды имеют свой естественный порядок, дикие птицы и звери живут естественным стыдом, деревья естественно растут. Вам тоже следовало бы соблюдать Дао".
Он убеждал изумленного Конфуция в том, что все его попытки усовершенствовать общество путем искусственной регламентации обречены на бесплодие. Для того чтобы достичь совершенства, нужно возвыситься над всем временным и спокойно плыть по течению великой реки Жизни, "Голубь белый не потому, что он каждый день купается"/20/.
Старик высмеял надежды Конфуция на то, что найдется правитель, который станет жить и править по его советам: "К счастью, вы не встретили такого правителя, который желал бы управлять страной при помощи вашего учения. В древних книгах говорится о делах минувших прежних государей... а то, что миновало, нельзя возвратить... Течение времени невозможно остановить, а путь Дао невозможно преградить. Кто понял Дао, тот следует естественности, а кто не понял Дао, тот ее нарушает".
К таким нарушителям Лао-цзы, очевидно, отнес и Конфуция. Он прочел ему суровую отповедь: "Слышал я, что хороший купец скрывает от людей накопленные им богатства. Добродетельный человек старается показать, что он глуп. Бросьте свою заносчивость и чрезмерные желания, напыщенные манеры и низменные страсти - они не принесут вам никакой пользы"/21/. Во время этого разговора Конфуций, говорят, оробел и не мог произнести ни слова. Он был потрясен и инстинктивно почувствовал величие этого человека, хотя аскетические идеи Лао-цзы были ему чужды.
Размышляя над встречей, Конфуций сказал своим ученикам, что странный старик напомнил ему дракона. "Я знаю, что птица летает, зверь бегает, рыба плавает. Бегающего можно поймать в тенета, плавающего-в сети, летающего можно сбить стрелой. Что же касается дракона-то я еще не знаю, как его можно поймать! Он на ветре, на облаках взмывает к небесам! Ныне я встретилс с Лао-цзы, и он напомнил мне дракона".
Таков был этот загадочный сын Китая, "Престарелое дитя", человек, который пытался пробудить течение, идущее наперекор всему потоку отечественной цивилизации. В мире, где условности значили так много, он хотел отбросить даже самые необходимые из них. Народу, чтившему древних царей, он объявил, что их законы несовершенны. Людям, хлопочущим о земном благополучии, он предлагал оставить все заботы и целиком положиться на "естественность".
Но как могли люди строить свою жизнь в согласии с Дао, когда Дао неизбежно Оставалось чем-то поистине "туманным и неясным"? С годами эту пропасть между Высшим Началом и человеком у последователей Лао-цзы стали заполнять многочисленные боги и духи, служение которым требовало сложных обрядов и магических операций.
Легенда говорит, что Лао-цзы умер в глубокой старости, далеко от родной земли. О его долголетии ходили невероятные рассказы. Сыма Цянь ссылается на предание, согласно которому философ "прожил целых двести лет, потому что занимался самоусовершенствованием". Из этой легенды родилось убеждение, что даосизм обладает секретом долголетия. Даосы с упорством и рвением занимались изысканием эликсира вечной юности, увлекаясь алхимией. В их представлении сам Лао-цзы превратился в колдуна и мага, которому были подвластны стихии. Рассказы о нем стали приобретать совершенно сказочный характер. Уверяли, что он родился уже стариком и едва только увидел свет, как поднялся в воздух, воскликнув: "На небе и на земле только Дао достойно почитания". Ему приписывали сборники колдовских формул и алхимических рецептов. Одним словом, от философских идей "Дао дэ цзина" в этой системе суеверий осталось довольно мало /22/.
Однако параллельно с этим искалеченным даосизмом продолжала существовать и пантеистическая мистика даосов - Философов, в которой жил подлинный дух Лао-цзы. В приобщении к природе, в созерцании великого единства Вселенной даосы стремились пережить чувство своей духовной свободы и бессмертия. "Дао - это и есть я, - писал один из них, - и по этой причине все существующее является мной. Дао неисчерпаемо и безгранично, оно не рождается и не умирает, поэтому я также неисчерпаем и безграничен, не рождаюсь и не умираю. Перед смертью я существую, и после смерти я также существую. Скажете, что я умер? Ведь я не умираю. И огонь не сжигает меня, и в воде я не тону. Я превращаюсь в пепел, и все же я существую. Я превращаюсь в лапку бабочки, в печенку мыши, но все же я существую. Сколь же я свободен, сколь долговечен, сколь велик!"/23/
Но, быть может, наиболее прямыми духовными наследниками "Дао дэ цзина" явились люди искусства. В атмосфере умеренности и здравого смысла китайские поэты умели, сбросив все путы, сберечь священное безумие, которое завещал им Лао-цзы. Они внимали голосу Дао и отдавались его баюкающему шепоту. А художники искали в красоте природы той священной "естественности", котора возвращала их в лоно Целого. С каким-то поистине религиозным благоговением китайские живописцы изображали природу: причудливые скалы, побеги бамбука, пестрых бабочек, золотых рыбок и птиц.
Для европейца, который хотел бы найти путь к пониманию самого ценного, что есть в душе китайской культуры, эти изумительные шедевры могут послужить первой ступенью. Здесь, как нигде в Китае, мы обнаруживаем те общечеловеческие духовные корни, которые являются залогом сближения всех народов.
И все же Лао-цзы был прав, когда говорил, что его не поняли. Для многих он так и остался таинственным драконом, пути которого пролегали где-то в облаках среди вольных ветров. Таким он показался Конфуцию, и китайский народ в большинстве своем сделал выбор: из двух своих великих учителей он предпочел Конфуция, обещавшего не отрешенный покой, а безбедную жизнь в хорошо организованном обществе.
ПРИМЕЧАНИЯ
Глава вторая
МУДРОСТЬ ДРАКОНА
1. Эпоха Чжоу длилась, согласно традиционной хронологии. с 1122 по 249 до н. э. В свою очередь, она распадается на периоды "Западною Чжоу" (XI-XIII вв. до н. э.) и "Восточного Чжоу" (VIII-III вв.). Время с VIII по V в. называют "Весна и осень" (Чюньцю), а время с V по III в. временем "Воюющих царств" (Чжанго). Эпоха "Пяти деспотов" входит в Чюньцю.
2. Дао дэ цзин. 10. Пер. Ян Хин-шуна.
3. Дай дэ цзин, 25. Пер. А. Конисси.
4. Дао дэ цзин. 1. 21. Пер. Ян Хин-шуна.
5. Дао дэ цзин. 14 40. Чжуан-цзы (IV в. до н. э.). которого иногда называют настоящим основателем даосизма, так формулирует эту мысль: Дао "находится в состоянии бездействия и лишено формы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38