– Итак, – гаркнула Джеральдина, – оставим на время вопрос, кто убил… как получилось, что наша несчастная Келли отошла в мир иной. Обсудим другое: какие возможности перед вами открывает ее печальный уход? Я говорю о славе вне всяких границ и сверх самых диких мечтаний. Программу начнут транслировать на весь мир – не вопрос. К тому времени, когда вы покинете дом, ваши лица станут узнавать в каждом городе, в каждой деревне, в каждом доме планеты. Подумайте об этом, ребята. Если вы разойдетесь сейчас, о вас через неделю забудут. Заколотите по нескольку тысчонок на рассказах о Келли – вот и все. Но если будете держаться вместе и вернетесь в дом, станете главной темой на долгое время.
– Вы хотите сказать, что зрители будут гадать, кто из нас убил Келли? – спросила Дервла.
– Непременно, – согласилась Тюремщица. – Но полиция тоже делает свое дело, и это играет на вас. Прибавьте человеческий аспект: всем интересно, как вы уживетесь после перенесенного потрясения. Поверьте, наша программа получит статус лучшего телешоу века.
Она видела, что «арестанты» колеблются: страх и восторг владели ими одновременно.
– Мне кажется, нам лучше какое-то время побыть дома, – пробормотала Сэлли. Никто еще не слышал, чтобы она говорила настолько тихо.
– И я о том же! – обрадовалась Джеральдина.
– Я имела в виду настоящий дом.
– Вот оно что… Черт подери! Но дом «Любопытного Тома» – и есть ваш настоящий дом! – В жизни Тюремщицы все определяла работа, и она не могла представить, что кто-то из участников самого грандиозного телешоу до того, как появиться у нее, готовил тосты с «Мармайтом»[40] и мог всплакнуть на кушетке, жалуясь матери на жизнь. – Хорошо, давайте взглянем на дело с другой стороны. – Автобус обогнал ревущую толпу, и теперь Джеральдина получила возможность увещевать их спокойным тоном. – Если один из вас убил Келли, значит, остальные этого не делали. Так? Из-за одного психа шестеро могут распрощаться с лучшим в жизни шансом, но могут набраться смелости и постоять за себя. Не забывайте, что у вас есть право следовать по пути самосовершенствования. Право сделаться звездой! Потому что вы сильные, потрясающие, независимые личности. Я говорю вам: решайтесь! Так держать! Вы замечательные ребята! Я искренне в это верю! Но «арестанты» никак не могли пересилить страх.
Вернуться в тот самый дом.
Спать на тех же самых кроватях.
Пользоваться тем же туалетом. Туалетом, где всего несколько часов назад…
Истощив запас увещеваний, Джеральдина сбросила главный козырь: правду.
– О'кей, посмотрим на все реально. Вчера вы выступали в довольно низкопробной, фальшивой клоунаде, которую каждый из нас и раньше видел десятки раз. Вспоминаете? Что вы думали об участниках, когда смотрели предыдущие шоу? Самовлюбленные, пустые придурки! А чем отличаетесь вы? Или полагаете, что о вас судили иначе? Дудки! Если угодно, готова показать записи. Зрители предпочли Воггла всей вашей компании. Хороши звезды! Не звезды – отбросы, мелкая шушера. Такова правда. Я говорю все как есть – ради вашего же блага.
– Но послушайте… – попытался протестовать Дэвид.
– Заткнись! – оборвала его Тюремщица. – Это мой долбаный автобус, и в нем говорю я!
Дэвид покорно замолчал.
– Однако теперь все может перемениться. Если у вас хватит пороха, вы станете героями самого захватывающего телевизионного эксперимента всех времен. Реального детективного расследования. Ночное, загадочное убийство и настоящая живая жертва, вот это да! – Джеральдина поняла, что ляпнула не то, и тут же поправилась: – Настоящая мертвая жертва, если угодно. Главное – такого грандиозного шоу никогда не было. И вы – его звезды. Келли дает вам шанс стать тем, о чем мечтала она, – настоящими знаменитостями. Вы меня слышите? Для этого необходимо всего лишь продолжить шоу.
Тюремщица вгляделась в ставшие мечтательными лица «арестантов» и поняла, что аргументы подействовали. Она одержала победу.
Все вместе быстро состряпали пресс-релиз и, подъезжая к прежнему обиталищу, прочитали его вслух:
– «Мы, семеро оставшихся участников «Под домашним арестом III», решили продолжать наш социологический эксперимент и считаем, что это наш долг перед Келли и ее мечтой. Мы знали Келли и уверены, что ей нравилось это шоу. Оно составляло часть ее существа. Прекратить программу и отказаться от всего, что сделала Келли, значило бы оскорбить память прекрасной, сильной женщины и человека, которого мы очень, очень любили. Наш дом продолжает жить, потому что так бы распорядилась Келли. Мы делаем это ради нее. Вперед!»
– Обалденно красиво, – похвалила Мун.
Сэлли расплакалась. А за ней все остальные. Кроме Дервлы. Дервла думала о чем-то своем.
– Еще один вопрос, – начала она.
– Что такое? – вскинулась Джеральдина. Она вырвала согласие ребят и больше не желала никаких возражений.
– Предположим, убийца нанесет новый удар?
Тюремщица задумалась, но ненадолго.
– Исключено. Во-первых, вы будете начеку. Мы больше не станем устраивать ничего в духе парилки. Разумеется, отныне никаких анонимных действий и групповых занятий в замкнутом пространстве. Никаких сборищ – все в открытую и на виду. Я понимаю ваши тревоги. Конечно, вам было бы неприятно. Я хочу сказать, если бы вдруг такое снова случилось. Вот уж тогда у оставшихся было бы до хрена славы.

День двадцать восьмой. 8.00 вечера

Они находились в доме не менее получаса, но не было сказано ни единого слова. Одни сидели на диванах, другие лежали на кроватях. И никто не решался зайти в туалет.
– Говорит Хлоя, – раздался голос из скрытых динамиков. – Чтобы сохранить принцип игры, мы решили рассматривать отсутствие Келли как выселение, а значит, на этой неделе никакого нового выселения не будет. У вас позади долгий и трудный день, поэтому в виде исключения предлагаем заказанный на воле ужин, который вы найдете в буфете в кладовой.
Джаз отправился в кладовую и вернулся с пакетами.
– Китайская кухня, – проговорил он. Никто не ответил, и они съели ужин в полном молчании.
– Выходит, что Келли убил один из нас, – наконец проронил Дэвид.
– Получается, что так, – отозвалась Мун.
Все снова замолчали.
Минута проходила за минутой, и в аппаратной тоже стояла гнетущая тишина.
Тем же вечером, немного позднее, в бункер проскользнул инспектор Колридж и сел рядом с Дже-ральдиной. Он хотел воочию понаблюдать, как лепилась передача. Тюремщица не сразу его заметила и, когда Колридж заговорил, буквально подпрыгнула на стуле.
– Была бы моя воля, я бы все это прекратил.
– Я вас не понимаю, – отозвалась она. – Прикиньте, сколько полицейских получают возможность следить за подозреваемыми? Обычно, если не удается предъявить обвинение, добыча исчезает – и концы в воду. Если наша компания скрывает какие-то тайны, лучше держать молодцов всех вместе.
– Я запретил бы передачу по моральным соображениям. Вся страна смотрит «Любопытного Тома», потому что зрители знают: один из игроков – убийца.
– Не только, инспектор. Завораживает другое: всегда есть шанс, что вчерашнее повторится опять.
– Я тоже об этом подумал.
– Скажу вам больше, подозреваемые тоже это знают. Как вам это нравится?
– Никак. Убийство не сюжет для развлекательного шоу.
– Вы так считаете? – Джеральдина подняла бровь. – Тогда признайтесь откровенно: если бы не долг, вы стали бы смотреть «Любопытного Тома» просто так? Только честно.
– Нет, не стал бы.
– В таком случае вы еще большая зануда, чем я предполагала.
В аппаратной снова повисла тишина, а «арестанты» на экране принялись убирать остатки ужина.
– Как вы думаете, зачем им это надо?
– Ради славы. Зачем же еще?
– Ах да, слава, – буркнул в ответ Колридж.
«Слава, – думал он, – Святой Грааль безбожного века. Подменившее Бога жестокое, требовательное божество. Всегда слава, слава и больше ничего». Колридж вдруг остро осознал, что в мире царит только она одна. Газеты посвящали славе девяносто процентов публикаций, журналы – все сто. Славе, а не вере.
– Слава, – пробормотал он. – Надеюсь, они ею вволю насладятся.
– Нет, – отрезала Джеральдина.

День двадцать девятый. 6.00 вечера

Колридж сидел в большем из двух помещений сельского молодежного центра и вместе с другими претендентами ждал своей очереди на прослушивание. Он ужасно, ужасно устал, потому что, занявшись расследованием «самого жуткого в эфире» убийства, две ночи подряд почти не спал.
И вот теперь окунулся в мир литературы. Но слова любимого отрывка «Бесчисленные завтра, завтра, завтра…»[41] словно бы выветрились из головы.
Колридж постарался сосредоточиться, но окружающие то и дело спрашивали о «Любопытном Томе». Это было понятно: новость произвела сенсацию, а здесь знали, что он – большой полицейский чин. Колридж, естественно, не собирался признаваться, что имел отношение к расследованию, и привычно отнекивался, мол, коллеги во всем разберутся. А сам изо всех сил старался настроить мозг на роль «фигляра, который час кривляется на сцене».
К огромному облегчению инспектора, в теленовостях ни разу не мелькнула его физиономия. И он серьезно рассчитывал, что утренние газеты тоже выйдут без его фотографий. Дело в том, что Колридж нисколько не напоминал внешностью «важного копа». Журналюги мигом ухватились за Патрисию, которая оказалась именно тем, что нужно: они обожали миловидных девушек-полицейских.
Настала очередь прослушивания Колриджа. Его пригласили в маленькую комнатку, где он предстал перед пытливыми взорами Глина и Вэл. Инспектор выложился как мог и даже умудрился выжать подобие слезы, когда призвал истлевать огарок свечи. Ничто так не напоминало, что жизнь – ускользающая тень, как смерть девушки двадцати одного года от роду. Закончив, Колридж почувствовал, что справился недурно. Глин, по-видимому, тоже так считал.
– Мило. Очень мило и трогательно, – похвалил он. – Вы определенно достигли величайшей глубины.
У Колриджа шевельнулась надежда, но всего лишь на короткое мгновение.
– Я всегда считал, – продолжал Глин, – что в заключительном акте ключевая роль – Макдуф. Маленькая, но требующая большого мастерства. Вы бы не хотели ее сыграть?
Стараясь не показать разочарования, Колридж ответил, что да, он с радостью сыграет Макдуфа.
– А поскольку текста вам учить немного, – прощебетала Вэл, – надеюсь, вы поможете нам доставить и установить декорации.

День двадцать девятый. 9.30 вечера

На следующий день после убийства в эфир вышел двадцать восьмой специальный выпуск «Под домашним арестом», который, в отличие от предыдущих, продолжался целых девяносто минут. Двадцать восьмой, а не двадцать девятый, поскольку накануне передача не состоялась – отчасти из уважения к усопшей, отчасти из-за того, что игроки целый день провели в полицейском участке.
Все, кроме Келли, которую поместили в морг.
Специальный выпуск освещал предысторию убийства и само убийство. Однако с деликатной купюрой в десять секунд, когда взлетала и падала роковая простыня, – мера достаточно бессмысленная, поскольку эпизод насилия бесконечное число раз успели прокрутить в новостях.
Чтобы подвести зрителей к событиям реального времени, в заключение показали возвращение «арестантов» в дом. В итоге получилось замечательное зрелище. Но чтобы оправдаться и отвести от себя критику, руководство компании после передачи организовало в прямом эфире дискуссию о моральном праве на продолжение программы. Джеральдина Хеннесси появилась на экране рядом с добродетельными и сильными мира сего.
– К сожалению, – провозгласил известный поэт и известный радиодеятель, – то, что мы сейчас наблюдали, – не что иное, как печальная неизбежность.
Впоследствии Джеральдина по-дружески заметила, что он известен лишь потому, что шляется по подобным дискуссиям.
– Реальное телевидение, – поэтически гнусавил радиодеятель, – это возврат на гладиаторские арены Древнего Рима. Мы следим за разрешением конфликта между запертыми в замкнутом пространстве противниками, которые отчаянно борются за симпатии толпы. И как плебс былых времен, поднимаем и опускаем пальцы, чтобы аплодировать победителю или приговорить побежденного. Вся разница в том, что мы осуществляем это посредством телефонного голосования.
Джеральдина нервно заерзала на стуле. Она буквально свирепела, когда присосавшиеся к массовой культуре типы начинали эту самую культуру высокомерно охаивать.
– Мне вообще непонятно, – продолжал витийствовать поэт, – почему развлечения такого рода до сих пор не включали убийство в арсенал своих средств.
– Позвольте, – вступил в беседу теневой министр внутренних дел. Он был раздражен тем, что дискуссия уже длилась больше двух минут, а он еще не сказал ни единого слова.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44