они есть. И это греет сердце.
Дункан шел молча. А Конан говорил, не переставая, словно укутывал своего спутника покрывалом из слов.
Покрывалом, которое, туманя чувства, заглушало боль.
Что поделать…
Не все и не всегда по силам вынести даже бессмертному, душа которого закалена.
Бывает, ломается даже закаленная сталь… И тогда боль души может превратиться в душевную болезнь — помрачив разум, взяв его в плен. И тогда…
Что тогда? Многовековое безумие?
Страшен безумец, неспособный умереть ни в бою, ни от старости, несущий свое существование сквозь толщу лет…
И уж не из таких ли — Черный Воин, Крагер всех Крагеров? Ведь безумие
— это не всегда утрата разума, его гибель. Разум-то как раз может и остаться жить…
Жить он будет, — но странной жизнью, потому что сама сущность его изменена, отравлена, изуродована некой злой силой. И тогда главная цель такого безумного разума — калечить другие умы, превращая их в свое подобие.
Или — подчинять их себе, если не удается переделать…
Вот почему Конан все говорил и говорил. О добре и зле. О Силе. О Пути.
О том, что всякая смерть временна, равно как и всякое расставание. Потому что никто не умирает навсегда. И не расстается навсегда — тоже никто…
Пусть хоть малая часть сказанного проникнет в сознание Дункана сквозь звенящую боль — ну что ж, хоть сколько-то.
И вдруг Конан оборвал свою речь. Умолк на полуслове.
Умолк, потому что понял: не так уж безумно идет вперед Дункан.
Занятый тем, что снимал боль со своего ученика, Конан не заметил, что ученик этот — уже не ведомый, а ведущий.
Во всяком случае — в том, что касается выбора направления…
Теперь они стояли на вершине холма — и огромный валун высился перед ними, утопая в вереске. Нет, не случайно забрели они сюда…
Хорошо знал Дункан это место, обнаруженное им еще в юности. Именно к нему и направлялся он с самого начала.
Надпись шла по серому боку валуна, вырезанная руническим шрифтом. И, хотя часть знаков была скрыта под коростой лишайника, их все же можно было прочесть.
Во всяком случае, мог их прочесть Конан, знавший древнюю музыку рун.
Дункан — не знал ее. Однако секрет надписи он выведал у стариков, тоже уже забывших рунный алфавит. Но, не в силах прочитать написанное, — они помнили его смысл.
Из поколения в поколение, из уст в уста передавался он…
Руны пишу по камню,
Их обессмертит жертва,
Рунами святость места
Будет крепиться вечно.
Святость места… Священная Земля — вот что такое этот холм, увенчанный глыбой серого камня!
И неважно, что изначально придало ему святость — золотой ли клад, закопанный где-то под этим валуном в дар судьбе. Или сожженные на жертвенном костре орлиные перья, оленьи копыта и плавники форели — лучшее, что имеют самые совершенные существа трех сред: земли, воды и воздуха…
Или же — возможно и такое — первой жертвой послужило еще живое, бьющееся сердце? Сердце, которым, исторгнув его из человеческой груди, прошлись вдоль свежевытесанной надписи, окрашивая ее в алый цвет?
Какое имеет значение, чем именно создана была святость, — это уже утеряно в глубине веков. Важно, чем она поддерживалась.
А поддерживалась — молитвами и верой многих людей на протяжении многих поколений. Это та сила, которая способна перевесить Силу!
Вот почему данная бессмертным Сила иссякает на Священной Земле…
— Тут наш Путь расходится, Конан, — бесстрастно произнес Дункан.
(Впервые за это время он назвал Конана просто по имени — а не Учителем).
— Ты остаешься здесь?
— Да.
— Ну что ж… — не хуже, чем Дункан, Конан сумел изгнать из своего голоса даже тень малейших эмоций.
— Позволь, я все же кое-что покажу тебе на прощание. Кое-что из твоей прошлой жизни.
— Напрасно. Это не изменит моего решения.
— Как знать…
— Что же, показывай. Но знай — ты стараешься напрасно.
— Как знать… — снова повторил Конан.
Говорили в старину: с положенной тебе тропы невозможно свернуть — ибо она свернет вслед за тобой.
15
Как молния, ударившая возле самых ног, как мушкетный выстрел в упор,
— хлестнула по глазам вспышка.
Нет, не по глазам — по внутреннему зрению…
И мозг, пробудившись, поспешно разверз туманные недра памяти, позволяя всплыть оттуда воспоминаниям о том, чего не было.
Во всяком случае — не было в этой жизни…
…Много дней прошло с того времени, когда налет рейнджеров, организованный шерифом округа, смел с лица земли индейское стойбище. Самое заурядное стойбище, одно из многих…
Да, одно из многих стойбищ индейцев Кайова. Именно то, народ которого недавно усыновил, принял в племя, как равного, белого воина.
Донн Канн — называли его Кайова. Прозвище же его было — Большой Нож.
Тогда, когда лагерь окружили рейнджеры, улюлюкая и стреляя на скаку из длинноствольных револьверов, Донна Канна не было в стойбище. Иначе все могло обернуться совсем по-другому…
Но никто в племени не ожидал нападения. С какой стати? С бледнолицыми был мир… А осень — время охотничьих походов, добычи бизоньего мяса для еды и шкур для одежды.
Вот почему Большой Нож и еще пятеро воинов отправились по бизоньим следам за день до налета. И вернулись — через день… хотя много жизней было у бессмертного Дункана, как веток у ствола, и в некоторых из них не шел Большой Нож за бизонами, а с мечом в руках встречал лихих ковбоев с дымящимися кольтами…
Скелетами высились тогда над прерией обгоревшие остовы вигвамов. И лежали между ними убитые — в тех позах, в которых их настигла смерть.
Гуще всего лежали они в центре стойбища, вокруг самого большого из вигвамов.
Вождь племени Старая Выдра пользовался покровительством правительства Соединенных Штатов, в знак чего ему был выдан звездно-полосатый флаг. Флаг этот торжественно водрузили в самом центре, перед жилищем вождя.
Именно под этим флагом и сгрудились во время атаки Кайова, до последней минуты надеясь, что происходит недоразумение.
Даже теперь звездно-полосатое знамя все еще трепетало над остатками вигвама Старой Выдры — обгоревшее, простреленное…
И плакал тот, кого звали Донн Канн, над телом девочки, прозванной Белым Цветком. Девочки, которая лучше всех знала песни и легенды племени… как плакал он над тем же телом, но с кровавой катаной за поясом
— спутались жизни, как мокрые волосы…
Плакал над телом Белого Цветка Дункан, потрясенный жестокой нелепостью случившегося. И не сразу он осознал, что кто-то стоит за его спиной.
— Наконец-то я вновь нашел тебя, ученик мой… — произнес голос — полузабытый, но знакомый…
Тогда, как и сейчас, долго говорили они. И только благодаря Конану Дункан смог пережить тот день…
А те пятеро, которые были с ним, — не пережили. Даже и не пытались пережить. Ведь ветвь, отломленная от дерева, не живет долго…
Сами выбирали они в прерии клочок травы помягче, куда им предстояло упасть. Сами произносили над собой последнее слово, обращаясь к Великому Небу или Старому Солнцу.
А потом каждый из них проводил себе отточенным лезвием томагавка чуть ниже уха — там, где проходит главная из кровеносных жил.
Ветвь, отломленная от дерева…
Да, тогда, как и сейчас, Конан смог удержать Дункана в мире живых.
Но и тогда, и сейчас Дункан был уверен: ему все-таки надлежит удалиться от жизни. Если не дорогой самоубийцы, — то дорогой отшельника.
И еще в одном он был уверен — тогда и сейчас. В том, что решение свое он не переменит.
Двое стояли на холме, и камень высился перед ними. А по камню вилась надпись, выбитая сотни лет назад.
Не тот холм.
Не тот камень.
Не та надпись…
Не рунами, а иероглифами была написана она. Никогда индейцы Кайова не знали иероглифов, да и вообще какой-либо письменности. Эти знаки оставил какой-то другой, древний народ, уже ушедший на Поля Счастливой Охоты.
Но смысл надписи тоже передавался из поколения в поколение…
Этому месту сужден покой.
Если же кто нарушит его -
Пусть ужас обрушится на его дом,
В жилище его — пусть войдет смерть.
Не оставляя в живых никого,
Пусть станет рука его птичьим крылом,
А ноги обуют копыт башмаки,
Пусть не расстанется он в жизни с бедой,
Пусть…
А вот насчет дальнейшего — расходились во мнениях старейшины. Все-таки не век и не два прошли с того дня, как резец жреца или заклинателя духов покрыл валун иероглифическим узором.
Ясно было одно: дальнейший текст сулил еще более страшные проклятья тому, кто посмеет нарушить покой.
А слово «покой» на диалекте Кайова имеет много значений. И одно из них соответствует значению слова «святость».
Святое Место…
— Ну что ж, если ты решил, — не буду тебя отговаривать, — Конан смотрел на Дункана; во взгляде его смешивались грусть и жалость, и еще какие-то чувства, с трудом передаваемые словами…
— Не буду. Но знай: жизнь неохотно отпускает тех, кто решил от нее удалиться.
Дункан молча кивнул, — не соглашаясь со сказанным, но принимая его к сведению.
— И еще знай: обратный путь тебе не заказан. Когда ты убедишься в ложности своего выбора, — я найду тебя…
Говорили в старину: по течению плывет бревно, а человек — против.
16
Сила не может проявиться на Священной Земле. Но это — та Сила, которая стоит над людьми…
А ею владеют немногие. Знают же о ее существовании — тоже немногие.
Зато те силы (именно так — с маленькой буквы), которые доступны людям, — способны проявить себя везде. И проявляют…
Особенно же часто люди пускают их в ход именно в пределах тех мест, которые другими людьми почитаются за святыню. И пускают в ход когда — по невежеству, а когда — осознанно, с расчетливым злорадством…
Тот, кто носил прозвище «Большой Нож», прожил в пределах Священной Земли три года. А потом…
А потом он убедился, что жизнь действительно не склонна отпустить его на покой.
Сперва индейская война краем прокатилась по этой территории. Но вот уже несколько месяцев, как боевые действия возобновились с невиданной прежде силой.
И случилось так, что разношерстный отряд тех, кого в еще ненаписанных вестернах будут называть «ковбоями» (получающие жалование от правительства рейнджеры, разорившиеся скотоводы, да и просто молодцы, не владеющие никаким ремеслом, кроме умения быстро стрелять и точно попадать в цель), — прижал к холму объединенное племя Кайова и Могауков.
Численность нападавших и обороняющихся была примерно равна, но оружие было лучшим у ковбоев.
Да к тому же — слишком по-разному понимали они задачу войны…
Белые стреляли, чтобы одержать победу. А индейцы…
Даже сейчас, защищая свою жизнь и жизнь племени, они прежде всего стремились проявить воинскую удаль.
Лихо проносились вплотную к врагу, стремясь коснуться его оперенной палочкой без острия (это было большей честью, чем убить); гарцевали в пределах прямого выстрела — мол, не боимся вас!..
Результат был понятен…
Ковбои знали, что где-то здесь, на кургане, обитает странный индеец-отшельник. Прозвище у него было почему-то такое же, как у солдат регулярной кавалерии.
А кавалеристов индейцы звали «Большие Ножи» — потому что те носили сабли…
Но мало кто из ковбоев помнил об этом в горячке битвы. А те, кто помнили, уж конечно, не собирались менять свои планы из-за какого-то краснокожего отшельника.
В конце концов, за его скальп выплатят премию не хуже, чем за любой другой!
Вот тут-то и появился он — отшельник — из-за венчающего курган валуна.
Когда ступил он вперед, не остерегаясь выстрелов, — пули шли сквозь него, как сквозь облако: насквозь, но без результата…
Когда «Большой Нож» в его руке, описав сверкающий полукруг, надвое развалил одного из оторопевших ковбоев… как их позже назовут, но этого уже не назовут никогда…
Тогда, наверное, не было в отряде человека, который не пожелал бы, чтобы руки его, обретя легкость птичьих крыл, унесли его прочь от этого жуткого места.
Но каждый почувствовал, как страх отяжеляет его ноги, словно прикрепляя к ним грузные бизоньи копыта, непригодные для бегства…
И вспомнили все тогда о проклятии, связанном с этим холмом. Именно все вспомнили, даже те, кто вроде бы и не слыхал о нем никогда. А точнее — не осознал услышанное, счел его дикарским суеверием.
Вспомнили — но поздно. И не было им уже никакого проку от воспоминаний.
Много могли бы порассказать потом ковбои, — если бы было кому рассказывать.
Но когда дрогнули их ряды, — с леденящим душу воем, потрясая на скаку луками и копьями, устремились в погоню Кайова и свирепые Могауки — признанные мастера ближней схватки, с томагавками наперевес.
Уж они-то не видели в происходящем ничего необычного. Так все и должно быть! Ведь именно так гласило пророчество…
А в самом центре боя раз за разом вздымался длинный, слегка изогнутый клинок — взлетал и опускался с мокрым хрустом.
И когда под владельцем этого клинка убивали лошадь, — кто-нибудь из краснокожих, спешившись, тут же подавал ему своего коня, чтобы ни на миг не прекращалась погоня.
И ни один из бледнолицых не сумел уйти, чтобы поведать своим собратьям о том, что произошло…
Впрочем, слухи вскоре действительно распространились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18
Дункан шел молча. А Конан говорил, не переставая, словно укутывал своего спутника покрывалом из слов.
Покрывалом, которое, туманя чувства, заглушало боль.
Что поделать…
Не все и не всегда по силам вынести даже бессмертному, душа которого закалена.
Бывает, ломается даже закаленная сталь… И тогда боль души может превратиться в душевную болезнь — помрачив разум, взяв его в плен. И тогда…
Что тогда? Многовековое безумие?
Страшен безумец, неспособный умереть ни в бою, ни от старости, несущий свое существование сквозь толщу лет…
И уж не из таких ли — Черный Воин, Крагер всех Крагеров? Ведь безумие
— это не всегда утрата разума, его гибель. Разум-то как раз может и остаться жить…
Жить он будет, — но странной жизнью, потому что сама сущность его изменена, отравлена, изуродована некой злой силой. И тогда главная цель такого безумного разума — калечить другие умы, превращая их в свое подобие.
Или — подчинять их себе, если не удается переделать…
Вот почему Конан все говорил и говорил. О добре и зле. О Силе. О Пути.
О том, что всякая смерть временна, равно как и всякое расставание. Потому что никто не умирает навсегда. И не расстается навсегда — тоже никто…
Пусть хоть малая часть сказанного проникнет в сознание Дункана сквозь звенящую боль — ну что ж, хоть сколько-то.
И вдруг Конан оборвал свою речь. Умолк на полуслове.
Умолк, потому что понял: не так уж безумно идет вперед Дункан.
Занятый тем, что снимал боль со своего ученика, Конан не заметил, что ученик этот — уже не ведомый, а ведущий.
Во всяком случае — в том, что касается выбора направления…
Теперь они стояли на вершине холма — и огромный валун высился перед ними, утопая в вереске. Нет, не случайно забрели они сюда…
Хорошо знал Дункан это место, обнаруженное им еще в юности. Именно к нему и направлялся он с самого начала.
Надпись шла по серому боку валуна, вырезанная руническим шрифтом. И, хотя часть знаков была скрыта под коростой лишайника, их все же можно было прочесть.
Во всяком случае, мог их прочесть Конан, знавший древнюю музыку рун.
Дункан — не знал ее. Однако секрет надписи он выведал у стариков, тоже уже забывших рунный алфавит. Но, не в силах прочитать написанное, — они помнили его смысл.
Из поколения в поколение, из уст в уста передавался он…
Руны пишу по камню,
Их обессмертит жертва,
Рунами святость места
Будет крепиться вечно.
Святость места… Священная Земля — вот что такое этот холм, увенчанный глыбой серого камня!
И неважно, что изначально придало ему святость — золотой ли клад, закопанный где-то под этим валуном в дар судьбе. Или сожженные на жертвенном костре орлиные перья, оленьи копыта и плавники форели — лучшее, что имеют самые совершенные существа трех сред: земли, воды и воздуха…
Или же — возможно и такое — первой жертвой послужило еще живое, бьющееся сердце? Сердце, которым, исторгнув его из человеческой груди, прошлись вдоль свежевытесанной надписи, окрашивая ее в алый цвет?
Какое имеет значение, чем именно создана была святость, — это уже утеряно в глубине веков. Важно, чем она поддерживалась.
А поддерживалась — молитвами и верой многих людей на протяжении многих поколений. Это та сила, которая способна перевесить Силу!
Вот почему данная бессмертным Сила иссякает на Священной Земле…
— Тут наш Путь расходится, Конан, — бесстрастно произнес Дункан.
(Впервые за это время он назвал Конана просто по имени — а не Учителем).
— Ты остаешься здесь?
— Да.
— Ну что ж… — не хуже, чем Дункан, Конан сумел изгнать из своего голоса даже тень малейших эмоций.
— Позволь, я все же кое-что покажу тебе на прощание. Кое-что из твоей прошлой жизни.
— Напрасно. Это не изменит моего решения.
— Как знать…
— Что же, показывай. Но знай — ты стараешься напрасно.
— Как знать… — снова повторил Конан.
Говорили в старину: с положенной тебе тропы невозможно свернуть — ибо она свернет вслед за тобой.
15
Как молния, ударившая возле самых ног, как мушкетный выстрел в упор,
— хлестнула по глазам вспышка.
Нет, не по глазам — по внутреннему зрению…
И мозг, пробудившись, поспешно разверз туманные недра памяти, позволяя всплыть оттуда воспоминаниям о том, чего не было.
Во всяком случае — не было в этой жизни…
…Много дней прошло с того времени, когда налет рейнджеров, организованный шерифом округа, смел с лица земли индейское стойбище. Самое заурядное стойбище, одно из многих…
Да, одно из многих стойбищ индейцев Кайова. Именно то, народ которого недавно усыновил, принял в племя, как равного, белого воина.
Донн Канн — называли его Кайова. Прозвище же его было — Большой Нож.
Тогда, когда лагерь окружили рейнджеры, улюлюкая и стреляя на скаку из длинноствольных револьверов, Донна Канна не было в стойбище. Иначе все могло обернуться совсем по-другому…
Но никто в племени не ожидал нападения. С какой стати? С бледнолицыми был мир… А осень — время охотничьих походов, добычи бизоньего мяса для еды и шкур для одежды.
Вот почему Большой Нож и еще пятеро воинов отправились по бизоньим следам за день до налета. И вернулись — через день… хотя много жизней было у бессмертного Дункана, как веток у ствола, и в некоторых из них не шел Большой Нож за бизонами, а с мечом в руках встречал лихих ковбоев с дымящимися кольтами…
Скелетами высились тогда над прерией обгоревшие остовы вигвамов. И лежали между ними убитые — в тех позах, в которых их настигла смерть.
Гуще всего лежали они в центре стойбища, вокруг самого большого из вигвамов.
Вождь племени Старая Выдра пользовался покровительством правительства Соединенных Штатов, в знак чего ему был выдан звездно-полосатый флаг. Флаг этот торжественно водрузили в самом центре, перед жилищем вождя.
Именно под этим флагом и сгрудились во время атаки Кайова, до последней минуты надеясь, что происходит недоразумение.
Даже теперь звездно-полосатое знамя все еще трепетало над остатками вигвама Старой Выдры — обгоревшее, простреленное…
И плакал тот, кого звали Донн Канн, над телом девочки, прозванной Белым Цветком. Девочки, которая лучше всех знала песни и легенды племени… как плакал он над тем же телом, но с кровавой катаной за поясом
— спутались жизни, как мокрые волосы…
Плакал над телом Белого Цветка Дункан, потрясенный жестокой нелепостью случившегося. И не сразу он осознал, что кто-то стоит за его спиной.
— Наконец-то я вновь нашел тебя, ученик мой… — произнес голос — полузабытый, но знакомый…
Тогда, как и сейчас, долго говорили они. И только благодаря Конану Дункан смог пережить тот день…
А те пятеро, которые были с ним, — не пережили. Даже и не пытались пережить. Ведь ветвь, отломленная от дерева, не живет долго…
Сами выбирали они в прерии клочок травы помягче, куда им предстояло упасть. Сами произносили над собой последнее слово, обращаясь к Великому Небу или Старому Солнцу.
А потом каждый из них проводил себе отточенным лезвием томагавка чуть ниже уха — там, где проходит главная из кровеносных жил.
Ветвь, отломленная от дерева…
Да, тогда, как и сейчас, Конан смог удержать Дункана в мире живых.
Но и тогда, и сейчас Дункан был уверен: ему все-таки надлежит удалиться от жизни. Если не дорогой самоубийцы, — то дорогой отшельника.
И еще в одном он был уверен — тогда и сейчас. В том, что решение свое он не переменит.
Двое стояли на холме, и камень высился перед ними. А по камню вилась надпись, выбитая сотни лет назад.
Не тот холм.
Не тот камень.
Не та надпись…
Не рунами, а иероглифами была написана она. Никогда индейцы Кайова не знали иероглифов, да и вообще какой-либо письменности. Эти знаки оставил какой-то другой, древний народ, уже ушедший на Поля Счастливой Охоты.
Но смысл надписи тоже передавался из поколения в поколение…
Этому месту сужден покой.
Если же кто нарушит его -
Пусть ужас обрушится на его дом,
В жилище его — пусть войдет смерть.
Не оставляя в живых никого,
Пусть станет рука его птичьим крылом,
А ноги обуют копыт башмаки,
Пусть не расстанется он в жизни с бедой,
Пусть…
А вот насчет дальнейшего — расходились во мнениях старейшины. Все-таки не век и не два прошли с того дня, как резец жреца или заклинателя духов покрыл валун иероглифическим узором.
Ясно было одно: дальнейший текст сулил еще более страшные проклятья тому, кто посмеет нарушить покой.
А слово «покой» на диалекте Кайова имеет много значений. И одно из них соответствует значению слова «святость».
Святое Место…
— Ну что ж, если ты решил, — не буду тебя отговаривать, — Конан смотрел на Дункана; во взгляде его смешивались грусть и жалость, и еще какие-то чувства, с трудом передаваемые словами…
— Не буду. Но знай: жизнь неохотно отпускает тех, кто решил от нее удалиться.
Дункан молча кивнул, — не соглашаясь со сказанным, но принимая его к сведению.
— И еще знай: обратный путь тебе не заказан. Когда ты убедишься в ложности своего выбора, — я найду тебя…
Говорили в старину: по течению плывет бревно, а человек — против.
16
Сила не может проявиться на Священной Земле. Но это — та Сила, которая стоит над людьми…
А ею владеют немногие. Знают же о ее существовании — тоже немногие.
Зато те силы (именно так — с маленькой буквы), которые доступны людям, — способны проявить себя везде. И проявляют…
Особенно же часто люди пускают их в ход именно в пределах тех мест, которые другими людьми почитаются за святыню. И пускают в ход когда — по невежеству, а когда — осознанно, с расчетливым злорадством…
Тот, кто носил прозвище «Большой Нож», прожил в пределах Священной Земли три года. А потом…
А потом он убедился, что жизнь действительно не склонна отпустить его на покой.
Сперва индейская война краем прокатилась по этой территории. Но вот уже несколько месяцев, как боевые действия возобновились с невиданной прежде силой.
И случилось так, что разношерстный отряд тех, кого в еще ненаписанных вестернах будут называть «ковбоями» (получающие жалование от правительства рейнджеры, разорившиеся скотоводы, да и просто молодцы, не владеющие никаким ремеслом, кроме умения быстро стрелять и точно попадать в цель), — прижал к холму объединенное племя Кайова и Могауков.
Численность нападавших и обороняющихся была примерно равна, но оружие было лучшим у ковбоев.
Да к тому же — слишком по-разному понимали они задачу войны…
Белые стреляли, чтобы одержать победу. А индейцы…
Даже сейчас, защищая свою жизнь и жизнь племени, они прежде всего стремились проявить воинскую удаль.
Лихо проносились вплотную к врагу, стремясь коснуться его оперенной палочкой без острия (это было большей честью, чем убить); гарцевали в пределах прямого выстрела — мол, не боимся вас!..
Результат был понятен…
Ковбои знали, что где-то здесь, на кургане, обитает странный индеец-отшельник. Прозвище у него было почему-то такое же, как у солдат регулярной кавалерии.
А кавалеристов индейцы звали «Большие Ножи» — потому что те носили сабли…
Но мало кто из ковбоев помнил об этом в горячке битвы. А те, кто помнили, уж конечно, не собирались менять свои планы из-за какого-то краснокожего отшельника.
В конце концов, за его скальп выплатят премию не хуже, чем за любой другой!
Вот тут-то и появился он — отшельник — из-за венчающего курган валуна.
Когда ступил он вперед, не остерегаясь выстрелов, — пули шли сквозь него, как сквозь облако: насквозь, но без результата…
Когда «Большой Нож» в его руке, описав сверкающий полукруг, надвое развалил одного из оторопевших ковбоев… как их позже назовут, но этого уже не назовут никогда…
Тогда, наверное, не было в отряде человека, который не пожелал бы, чтобы руки его, обретя легкость птичьих крыл, унесли его прочь от этого жуткого места.
Но каждый почувствовал, как страх отяжеляет его ноги, словно прикрепляя к ним грузные бизоньи копыта, непригодные для бегства…
И вспомнили все тогда о проклятии, связанном с этим холмом. Именно все вспомнили, даже те, кто вроде бы и не слыхал о нем никогда. А точнее — не осознал услышанное, счел его дикарским суеверием.
Вспомнили — но поздно. И не было им уже никакого проку от воспоминаний.
Много могли бы порассказать потом ковбои, — если бы было кому рассказывать.
Но когда дрогнули их ряды, — с леденящим душу воем, потрясая на скаку луками и копьями, устремились в погоню Кайова и свирепые Могауки — признанные мастера ближней схватки, с томагавками наперевес.
Уж они-то не видели в происходящем ничего необычного. Так все и должно быть! Ведь именно так гласило пророчество…
А в самом центре боя раз за разом вздымался длинный, слегка изогнутый клинок — взлетал и опускался с мокрым хрустом.
И когда под владельцем этого клинка убивали лошадь, — кто-нибудь из краснокожих, спешившись, тут же подавал ему своего коня, чтобы ни на миг не прекращалась погоня.
И ни один из бледнолицых не сумел уйти, чтобы поведать своим собратьям о том, что произошло…
Впрочем, слухи вскоре действительно распространились.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18