Лемех его, простой булатной стали, с почти невидимым дамасским узором, черный, с отливом в синее по всей площади его, исключая светлую, почти белую полосу в два пальца шириной, идущую над режущей кромкой, и сошники, издали почему-то похожие на алые пятна крови, проступившие поверх червонного золота, в свою очередь, покрывающего что-то черное… Вблизи же секрет сошников открывался просто: сошники эбенового дерева были расписаны по палехскому чину, как известно включающего в себя именно эту излюбленную палехскими мастерами цветовую гамму черного, алого и золотого.
…тщательно, бережно и вручную…
– Кто знает отрока сего?
Дети наперебой ответили учителю, что это Серега Филипок, из села Константиново и что он любит составлять слова, чтобы они были в склад и в лад, и что мать не пускает его, боясь что он пристрастится в школе к частушкам.
– Вот оно что. С матерью поговорим, а пока садись вон на ту лавку, там такой же сидит, тебе собрат, охотник до сочинительства. Подвинься, Костюшка! (или Колюшка… Не помню, но в руинах памяти случайным обломком осталась фамилия соседа по лавке – Клюев.)
– Так ты. Филипок, и поэзию знаешь? Прочти нам, процитируй что-нибудь из божественного?
– В венке из роз идет Христос!
– Это что, цитата? – подозрительно спросил учитель.
– Цитата! – запальчиво ответил Филипок, мигом позабыв волнение и робость. – Вот те истинный крест – цитата! Сам сочинил!..
Да, именно все так и было в то, казалось бы, ничем не примечательное утро, первое в Филипковом учении. Учитель опешил было на Филипковы слова, но вдруг расставил руки, словно показывая размер пойманной им рыбы-осетра и засмеялся. Засмеялся и Филипок, распахнув, вслед за учителем и навстречу ему, руки. Они обняли друг друга и расцеловались троекратно, словно на Пасху, впрочем до пасхи было еще далеко…
…и жалеющую ладонь на вихрастом затылке, большую, покрытую с тыла коричневой старческой гречкой, но все еще жесткую от постоянных мозолей, натертых во время добровольной работы за плугом в графском парке в осеннюю страду…

Филипок Ильфа и Петрова

В захолустном селении N так мало событий, что все они успевают пройти без очереди и давки, но селянам этого недостаточно, они живут, всегда в ожидании чего-нибудь новенького, а когда новостей нет – берут первые попавшиеся слухи, настаивают их на собственных выдумках, а потом угощают соседей.
Во дворе под окном простужено каркал рассвет. Русская печь в избе притомилась за ночь вырабатывать тепло, а теперь скрипела, ерзала, сама пытаясь согреться о неровную бабкину спину. Коротко хохотнул самовар и с облегченным вздохом помочился в две цветные фаянсовые кружки: которая матери – поменьше, а другая, отцовская, побольше. Темное неулыбчивое утро раздраженно потопталось в сырых сенях, отрыгивая в горницу кисловатые с мороза овинные запахи, и вывалилось вон, прихватив с собою обоих родителей маленького мальчика, по имени Филипок, почему-то решившего в их отсутствие, что учиться в школе – гораздо современнее, чем играть с тараканами в казаков-разбойников на куцых просторах избы.
– Ты куда? – спохватилась с вопросом печка из под спящей бабушки, узрев, как Филипок примеряет изможденный молью и временем праотцовский треух. Половицы неумытого дерева дрябло хихикали в полутьме, им очень хотелось разбудить бабку, но они боялись.
– Тихо, ты, пережиток. – Филипок погрозил фиолетовым кулачком, и печь примолкла. Шапка была не шапка, а примета старины, которую уже и не продать, и не отдать, но можно еще носить.
– Гримасы мещанства и закона остаточной стоимости, – укорил шапку Филипок, наскоро потрепал печь по светло-серым, давно не беленым ягодицам, и, уже не обращая внимания ни на известковую скорлупу, вместе с остатками печного тепла прилипшую к пальцам, ни на постный бабушкин храп – выскочил из избы, где в тихих судорогах будней отхаркивалась от ночного инея дорога.
Валенки, весело похрюкивая, перемалывали пространство, ночь шаг за шагом бледнела и отступала под напором утра, пытаясь спрятаться за сараями на краю села, притвориться ни к чему не причастной тенью, но – тщетно: явился день в узком розовом кушаке, пасмурный, резкий, похожий на похмельного деда Мороза без Снегурочки, и тьма не выдержала, вспрыгнула на кривую метлу поземки, унося растрепанный ветрами хвост к западным границам Европы.
Школа стояла возле церкви, а церковь в селе одна, так что дорогу Филипок знал.
– Уберечь бы щёки, – вслух размышлял Филипок, – и нос, чтобы ветром не отломило… Поскольку без полноценно вылепленного носа – ни судьбы, ни поприща – сплошные трудности в духе лё майор ковалёфф!
Ветер тем временем утомился терзать юного Невтона художественным свистом и затеял отрывисто и назойливо лаять, сперва по очереди, в каждое ухо, потом единым воем, словно хор веселых нищих возле заветного кабака… Филипок запнулся обо что-то, лежа на снегу – осознал уже, что это не ветер, а две гневно хохочущие собаки.
Филипок внимательно обозрел каждую из них, узнал и обреченно заплакал: это были широко известные на деревне подзаборные керберы Жучка и Волчок. «Прощайте, друзья» – вспомнилась откуда-то фраза, однако Филипку некогда было вспоминать ее происхождение: он дрожал.
Внезапно, словно ниоткуда, пришло спасение… Прохожий был одет по-городскому легко: в поношенные, но все еще светлые кальсоны, и в галоши на босу ногу; однако он не дрожал, в отличие от Филипка, был бодр, весел и не хуже дрессировщика Дурова понимал особенности обращения с деревенскими домашними питомцами: пары пинков ему вполне хватило, чтобы остаться на поле битвы победителем, один на один с живым трофеем.
– Кто-то из Мане. «Завтрак на снегу» с Муцием Сцеволой. Ликует буйный Рим. Вставайте, молодой человек, разве вы не знаете, что здесь кормить животных запрещено?
Филипок этого не знал и испугался еще больше. Поэтому он вскочил и, подхватив повыше рукава тулупа, чтобы опять не наступить на них и не споткнуться, умеренным галопом понесся к школе. Валенки повизгивали на колючем снегу, но не отставали от хозяина ни на шаг.
Школа располагалась в избе, крайне малыми размерами своими более напоминавшей надколодезный теремок. Теремок был пристроен к крыльцу, размерами и видом схожему с поверхностью Чудского озера сразу же после битвы с тевтонцами. Недоразрушенный пол крыльца бугрился нечистыми деревянными торосами. Между окурков браво скакали снегири и синицы в разноцветных ментиках. С крыльца удобно было обозревать пришкольные просторы и Филипок немедленно этим воспользовался. Полупустой узкогрудый дровяник у забора неуверенно предвещал весну. Посреди двора скромно дремала под кучером учительская карета, запряженная шестериком. Зеркальные стекла ее были заметены снегом, расписная графская корона поперек дверцы походила на газетного шахматного ферзя. Сквозь мелко дрожащие стекла и двери школы просачивалось разноцветное изобилие звуков: в школе кричали.
Живое воображение Филипка немедленно подсказало ему еще с домашней печи знакомую картину: учитель пропускает с левой, либо с правой стороны, заботливую длань под детские вихры, «по методу господина Ушинского» отрывает виновного от поверхности пола и несет его туда, на лобное место, к ремню… Испуганное утро стало бледнее снега. Ветер заметался по двору и юркнул в сугроб. Пятки зачесались, требуя от Филипка немедленного возвращения домой, в неучи. Молочные зубы его застучали друг о друга и охотно согласились с пятками.
Но Филипок вдруг замер, в еще большем испуге: почти прямо на него бежала мелкой рысью сама богиня Немезида! В теплом тулупе черного руна, широкая челом и крупом, богиня влекла на круглых плечах атрибут своей божественной сущности, огромные весы…
– Что смотришь? Никогда коромысла не видел? Хочешь, дам тебе понести? Совершенно даром! Возьми, попробуй!
Вероятно, голос богини звучал не столь сладостно, как у сирен, и Филипок устоял.
– Рад бы! – скорбно скривился Филипок. – Слово хлебопашца – рад бы! Клянусь Марком Твеном! Но – на форум опаздываю.
Филипок сделал выбор не в пользу ведер с водою: зов знаний оказался сильнее зубовного стука и пяточного зуда!
Дом был полон людей и звуков. В окна, сквозь расчесанные лишаи мороза, скупыми струйками втекал грязноватый свет. Самый центр единственной школьной комнаты занимала печь. Из раскаленной груди ее то и дело вырывался пахучий кашель, толстые бока были сплошь облеплены горчичниками онучей и портянок. Под липким потолком стонали мухи. Пестрое многоголосье избы словно бы состязалось в усердии: кто быстрее и громче выкрикнет все накопленные знания об окружающем мире: сколько будет от восьми отнять два, почем водка в пришкольном кабаке, кого больнее выпорол отец, кто с утра кормлен, а кто нет, поборет Поддубный Збышко-Цыгановича, или не сможет?
– Тише, будущие господа! И дамы. Тише. – В комнате обнаружился взрослый человек, словно бы чудом попавший в этот доверху набитый разнокалиберными детьми ковчег познания. Он осторожно выгреб сквозь испарения и запахи на середину класса, потом поднял десницу. Кривоватый палец качнулся поплавком в густом подпотолочном пространстве и нырнул к двери. – У нас новенький! Не тревожьте мне веки: я сам его вижу!
Филипок сорвал шапку с головы и замер, скромно уставя взор к себе в валенки, необычайно похожие на пару пожилых игрушечных бегемотов, большого и поменьше.
– Представьтесь, юноша. Звание, возраст, пол, семейное, социальное положение? Награды? Дабы я знал, кого вносить в проскрипционные списки.
Добрую вегетарианскую улыбку говорящего подпирала снизу сивая нечесаная борода, а лоб и скулы обрамляла узенькая полоска стриженой седины, придававшая волосам окончательное сходство со связкой заиндевевших амбарных ключей, зачем-то надетой на исчерканное возрастом лицо. Учитель. По всем наблюдениям, по всем признакам, прямым и косвенным, включая походку и запахи из под бороды, выходило, что взрослый совершенно трезв, и Филипок оказался к этому морально не готов. Звучные фразы латинских приветствий примерзли к языку, в то время как тулуп и валенки исходили паром: Филипок потел и стеснялся.
– Ну-ка скажи: мама мыла раму…
Филипок попытался чихнуть, но безуспешно.
– Еще громче, господин Демосфен. Итак? Вон ведро: отдай ему камень, а взамен возьми слово.
В классе на несколько мгновений утихли все звуки и почти все запахи. Филипок напрягся, но ему не давалось даже блеяние, Из носа прямо на учительский стол выпрыгнула капля и сразу же испарилась, шипя.
– Что ж, честной отрок, если ты отказываешься от непринужденного доверительного общения… В темноте, да не в отаре, как говорится… – одну руку веселый учитель направил к входной двери, а другою стал заводить за спину, в сторону красного угла с иконой, видимо, жестами намереваясь объяснить молчаливому новичку смысл еще одной хлесткой поговорки: «Вот бог, а вот порог». Учитель чувствовал себя совершенно своим в народной гущице и ему это нравилось.
Филиппок едва не расплакался от обиды на собственное Эго: все люди как люди – бесплатно знания черпают, а ему – хоть в кузницу за голосом иди!
Однако, юные бурсаки, предтечи Филипка, с первого же урока навсегда утомились познавать новое: они скучали по салочкам и хороводу в компании неграмотных сверстниц, им было душно и тесно, они хотели есть домашние щи и выменивать шелобаны на подзатыльники. Только вот, родители-крестьяне, в угоду барской забаве, прогрессу и энергичным советам пристава, пообещали исправно пороть прогульщиков и исправно их пороли. Стало быть, сама судьба ниспослала им путника, и отнюдь не для того, что бы он ушел целым и неосвежеванным из системы народного просвещения!
– Сам виноват – дружно решили малолетние старожилы, – пусть отведает постного с нами наравне.
– Это Филипок, Костюшкин брат.
– Костюшкин брат? – учитель выпучил глаза навстречу сказанному, а сам отступил на два шага, словно бы для разгона перед прыжком через широкую лужу.
– Да. Но он тихий, без припадков. У него претензии к методе домашней педагогики, ему аттестат с печатями подавай, по всей форме. Вот и пришел. А так бы не пришел.
– Ладно, – неожиданно легко согласился учитель. – Гвардия не ропщет. Будешь вместо Костюшки учиться… Садись. Пардон… присаживайся: ох, уж эти мне острожные учтивости, эти лубочные деревенские бонтоны. И я присяду. – Учитель сел на место, широко раздвинул ноги, словно собираясь обхватить ими стол и комнатную печь, но вместо этого повел беседу дальше.
– Значит, из столбовых крестьян, господин Филипок? Читать умеешь? Неужто? Докажи. Прочти с доски.
– Барин-то с придурью, – догадался Филипок. Он покосился на доску и раздельно, по буквам – откуда и голос взялся – прогаркнул:
1 2 3 4