Или все ту же Малику? Но мысль сия, только появившись, была отвергнута старым опытным солдатом.
Правда – Кумбар твердо в это верил – когда-нибудь обязательно раскроется. Он сам не раз бывал свидетелем краха обманщиков; и знатные нобили, могущество коих казалось вечным, в один миг теряли то, что было сколочено годами, десятилетиями – богатство, славу, имя… Впрочем, славу они не теряли; она просто-напросто изменяла свой облик, из доброй становясь дурной, некрасивой, а порою и гнусной. И все из-за того, что давний обман вдруг раскрывался, вся грязь выливалась на улицу, и белое тут же окрашивалось в черный… Да, таково свойство всех обманов: однажды тайное все равно становится явным, как бы оно ни было сокрыто…
Посылая евнуха с двумя стражниками в дом Алмы, Кумбар, не теряя времени, отправился разыскивать киммерийца. Скорее сообщить ему о провале их плана – вот то единственное, что может он сделать сейчас.
* * *
На втором этаже «Маленькой плутовки», в крошечной уютной комнатке с единственной, но зато широкой кроватью, ныне царила печаль. Алма, чье светлое, обычно веселое личико побледнело и было залито слезами, в который раз уже повторяла Конану одни и те же слова.
– Ничего не получилось… Ничего… Я ему понравилась. Он сказал, что назначит меня любимой женой, ибо… О-о-о, Конан… Я приснилась ему… Значит, я сама во всем виновата… Зачем? Ну зачем я приснилась ему? Он такой старый, Коаан… Такой… такой некрасивый… Я знаю, что нехорошо говорить так о повелителе, но… Он не кажется мне Великолепным… Ну зачем же я приснилась ему! За чем? Зачем?.. О чем ты думаешь, Конан?
– Я думаю, кто доноситель? Кому это нужно?
Мрачные думы и в самом деле занимали сейчас варвара. Он служил в армии Илдиза Туранского всего-то шесть лун, но успел уже понять, что все – абсолютно все – здесь покупается и продается. Его окружали лучшие – бравые парни, солдаты, которые, кажется, одни только и понимали в этом городе, что есть правда и что есть честь. Сам Конан никогда о сем не задумывался, но когда приходило время действовать – действовал единственно верно. Так считал он, так считали те, кто был рядом и на его стороне. Хотя, как сказал однажды Иава Гембех, «отсутствие сомнений есть признак слабого ума». Вспомнив о том, Конан пожал плечами: может быть. Он и тогда ответил ему: может быть, на что шемит, улыбаясь, подмигнул и более на эту тему не заговаривал.
Мысли киммерийца перескочили с несчастья Алмы на прошлое; как странно тогда все получилось! Маленькая хрупкая девочка из племени антархов, встреченная им в горах Кофа, ее рассказ о далекой стране Ландхаагген, о вечно зеленой ветви маттенсаи, которая должна спасти и антархов и эту страну, о полудемоне-полуобезьяне Гриневельде, что живет на Желтом острове в море Запада…
А потом… Потом он нашел храбрую маленькую Мангельду на задах постоялого двора, пронзенную насквозь деревянным колом… Даже теперь, два года спустя, Конан вспоминал об этом с неугасимым чувством стыда: он должен был оберегать ее, такую юную, такую хрупкую, такую беззащитную… Он должен был быть рядом с ней до тех пор, пока она не достигла бы Желтой башни, где спрятался с вечно зеленой ветвью маттенсаи горилла Гринсвельд. А он же…
Он же напился до бесчувствия, не слыша и не чувствуя ничего, совершенно ничего. В это время и погибла Мангельда. И тогда Конан принял на себя ее клятву: добраться до Желтого острова, отнять у гориллы ветвь маттенсаи и вернуть ее в Ландхаагген, вернее, в деревню антархов, коих в живых к тому времени осталось только двое – мальчик и девочка…
Затем долгая дорога к морю Запада с шемитом Иавой Гембехом, разноглазым бродягой и… и мудрецом. Киммериец впервые встретил такого человека: за веселым и легким нравом он не сразу распознал чистую, светлую и мудрую душу.
Весь путь он был добрым и верным товарищем для девятнадцатилетнего варвара, а в конце пути и спас ему жизнь… Конан ясно увидел разрубленное тело шемита, скрипнул зубами. Иава не просто спас друга – он поменял свою жизнь на его, прикрыв раненого киммерийца собой, приняв страшный удар меча Гринсвельда на себя.
Качнув головой, варвар попытался отогнать эти видения. Но – мелькнуло вдруг – жаль, что сейчас нет рядом Иавы. Ему очень пригодился бы такой друг здесь, в этом гадючнике, где каждый сам за себя, где каждый готов продать родного человека ни за что…
Конечно, Конан понимал, что несколько несправедлив: и в Аграпуре были и есть хорошие люди, и кое с кем он даже знаком. А чем плох, например, Кумбар? Он честно пытался выполнить свое обещание и… Да по сути, он ничего и не обещал…
Мысли варвара снова перескочили на Алму. Он не любил ее, но его неизменно привлекала ее нежность, чуждая большинству здешних красоток, ее ум, добрый нрав и, главное, ее любовь к нему. Молодой киммериец был не столько польщен – ибо женщинам он всегда нравился, и ничего странного в том не находил, – сколько признателен ей за самоотверженность, с какой она, девушка из очень богатой и знатной семьи, предпочла его, нищего и безродного, всем аграпурским женихам благородного воспитания и происхождения.
Она даже пошла наперекор родителям, которые, правда, пока ничего не знали о ее любви к простому солдату, но скоро уже должны были узнать: последнее время Алма порывалась рассказать им все, хотя Конан и удерживал ее от этого. Он не собирался жениться – не только на Алме, но и вообще ни на ком. Во всяком случае, пока…
– Что же делать, любимый?
Алма встревоженно смотрела на него огромными чистыми глазами, и он впервые не нашел, что ей ответить.
– Что же делать? – повторила она, кажется, не ожидая уже ответа.
Но Конан все же ответил:
– Не знаю, девочка. Клянусь Кромом, не знаю.
* * *
В сумерках прогуливаясь по императорскому саду, Бандурин то и дело бросал мечтательные взгляды в сторону караван-сарая; мысленно же он был там постоянно. В душе его, такой же мясистой, как и тело, уже начинали свою песню сладострастные голоса любви – запредельно высокие, бесполые, бездушные, – заставляя скопца корчиться душными ночами на одиноком ложе своем. Как сильное насекомое уничтожает более слабое, так жажда плотских утех, неутоленная, а потому все более мучительная, постепенно сжирала все прочие желания и мысли Бандурина.
Он даже забыл о суровых стражниках, охраняющих караван-сарай от посторонних, о яме с пауками и змеями, о гневе Эрлика и пророка его Тарима; лишь инстинкт само сохранения заставлял его дождаться темноты, но только над Аграпуром повисал мрак, и скопец ломился через сад как безумный, тряся жирами, сокрушая кусты и цветы, падая, сопя и по привычке попискивая.
Увы. Юноша смотрел на него по-прежнему бесстрастно, хотя и понял, в чем заключается истинная цель визитов евнуха.
Прекрасные синие глаза его холодели при виде жирной туши влюбленного, превращались в прозрачные льдинки, к коим Бандурину так и хотелось прикоснуться пальцем, чтобы ощутить обжигающий холод, особенно чудесный в вечно жарком туранском климате.
Евнух приносил ему драгоценные безделушки, за годы службы наворованные у императорских жен, фрукты, которые срывал по пути в караван-сарай, великолепные вина, купленные в лучшем аграпурском винном погребе… Юный лютнист принимал подарки спокойно, не отвергая, но и не благодаря подносителя; жаль, но при этом глаза его не становились теплее. Он умудрялся смотреть сквозь все жиры евнуха будто сквозь стекло. Ни разу полные нежные губы его не шевельнулись, произнося слова – молча он сидел на узком топчане своем, молча перебирал тонкими пальцами струны лютни и молча отворачивался, когда Бандурин наконец уходил.
Пухлые руки скопца так и не прикоснулись к бархатной коже Диниса, и в пустоту проваливались все вдохновенные речи его, все комплименты, подготовленные заранее – мальчишка словно не слышал ничего. Евнух подумал было, что он заколдован (хотя бы тем же коварным Эрликом), и мысль сия пришлась ему по вкусу, но потом со вздохом вынужден был признать, что, вероятнее всего, Динис просто не оценил пока его представительной внешности и высокого положения в императорском дворце. Следовало подождать, дать ему время открыть сердце для любви, какой он не испытал еще по чистоте своей да по молодости лет, и Бандурин готов был ждать сколько понадобится, ибо и он, несмотря на преклонные уже года, подобной любви до сих пор не испытывал.
Слышал он прежде, что такая любовь прекрасна, не верил, но завидовал; и вот теперь выяснилось, что не верил он правильно – ничего прекрасного в сем чувстве не содержалось; мука, сплошная мука, грызущая душу и мозг, да еще, пожалуй, томление в груди, в районе сердца. Евнух и рад был избавиться от этакого счастья, да опоздал: невидимыми и невесомыми цепями сковала его всего проклятая любовь. Он начал читать презираемые раньше стихи, находя в них отклик на собственные ощущения, начал вслушиваться в мелодичные звуки лютни Диниса, и там тоже обнаружил нечто близкое ему теперь, начал замечать величие храмов и красоту изображения в скульптурах и картинах, коими полон был императорский дворец… Душа Бандурина будто похудела за это короткое время, а похудев, сумела вознестись к небесам, прочувствовать великое, смелое вечное… Так, посредством порочной страсти, приобщился старый жирный скопец к будущему…
* * *
Весь день двенадцать служанок под руководством евнуха готовили Алму к приему высокого гостя. Ее мяли и мыли, скребли и стригли, поливали ароматными маслами, вплетали в косы разноцветные ленты, умело превращая красоту земную в красоту небесную. К вечеру девушка едва стояла на ногах от усталости, и, только за служанками и евнухом закрылась дверь, она упала на новое мягкое ложе свое и тотчас уснула, крепко, без сновидений. На следующее утро после омовения она должна была встречать Илдиза Великолепного, но даже эта мысль не помешала ее сну. Ничто не помешало ее сну.
* * *
Страшную весть разнес по дворцу Бандурин. Он первый вошел с утра в покои будущей любимой супруги императора, не по желанию – как объяснял он каждому, – а по службе, ибо именно в его обязанности входит подготовка невесты к брачной церемонии. Обнаружив прекрасную Алму с удавкой на шее, он тут же кинулся к Кумбару, а уже тот побежал с ужасной новостью к владыке. Илдиз негодовал. Более всего его возмущало то, что он так и не прикоснулся к бархатной коже красавицы, не облобызал ее грудь, и не дал ей облобызать свою.
Гораздо меньше взволновало его то, что буквально подбило всех остальных – присутствие во дворце убийцы: будучи уверенным в расторопности дворцовой стражи, повелитель считал, что поимка преступника есть дело одного-двух дней. Увы, сама стража этой уверенности не разделяла.
Никого не было возле покоев девушки всю ночь, а значит, никто ничего не видел. К тому же во дворце постоянно живет не менее сотни человек – как найти среди них убийцу? А если он и вовсе был пришлый?
Опечаленный Кумбар до самого полудня принимал сановников, почти не надеясь узнать от них нечто полезное. Всем известно, что эти твари только и делают, что едят да спят. Но и на слуг сайгад не слишком рассчитывал, по опыту зная, что они больше придумывают, чем видят в действительности. Жаль, что Мишрак уехал прошлым вечером в Султанапур. Он сумел бы разобраться в происшедшем наверняка лучше старого солдата.
А к вечеру весь дворец уже кипел и бурлил. Слухи разносились с необыкновенной скоростью от одного к другому, а от другого к третьему; по дороге разрастаясь, они в мгновение взлетали к последним этажам дворца и также мгновенно возвращались, уже видоизмененные до неузнаваемости. Кумбар то и дело слышал о шайке бандитов, о пиратах, чей корабль потерпел крушение у берегов Аграпура и потому они занялись разбоем на суше, а именно – во дворце самого Илдиза Туранского.
Жуткая история про демона из подземелья, родившаяся в чьей-то больной голове в сумерки, затмила все прочие версии, всколыхнув все этажи и чуть не доведя до припадка бешенства сайгада: только-только с помощью варвара он избавился от одной болезни, а ему уже предлагают другую! В конце концов, голова его не железная! Потому он благосклонно принял более простую версию, предложенную поваренком – Алму удавил Черный Всадник, жуткий бандит, монстр, кочующий по Турану на могучем вороном коне. Кумбар не стал напоминать мальчишке, что Черного Всадника – великана высотою почти в полтора человеческих роста – довольно трудно не заметить даже бестолковым бездельникам из дворцовой стражи, к тому же в городе он никогда не появлялся, а если б и появился, о том сразу стало бы известно всем.
История с Алмой осложнялась тем, что Илдиз, неудовлетворенный и от того расстроенный, заперся в своих покоях и приказал наружной страже никого к нему не впускать. Какие мысли могли бродить сейчас в его голове? Какое мог принять он, не обладающий ни умом, ни хитростью. Кумбар опасался не гнева владыки, но его повелений, кои прежде так часто ему приходилось оспаривать вместе с Мишраком, искусно поворачивая разговор так, что Илдизу казалось, будто это он придумал новое решение сложного вопроса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15
Правда – Кумбар твердо в это верил – когда-нибудь обязательно раскроется. Он сам не раз бывал свидетелем краха обманщиков; и знатные нобили, могущество коих казалось вечным, в один миг теряли то, что было сколочено годами, десятилетиями – богатство, славу, имя… Впрочем, славу они не теряли; она просто-напросто изменяла свой облик, из доброй становясь дурной, некрасивой, а порою и гнусной. И все из-за того, что давний обман вдруг раскрывался, вся грязь выливалась на улицу, и белое тут же окрашивалось в черный… Да, таково свойство всех обманов: однажды тайное все равно становится явным, как бы оно ни было сокрыто…
Посылая евнуха с двумя стражниками в дом Алмы, Кумбар, не теряя времени, отправился разыскивать киммерийца. Скорее сообщить ему о провале их плана – вот то единственное, что может он сделать сейчас.
* * *
На втором этаже «Маленькой плутовки», в крошечной уютной комнатке с единственной, но зато широкой кроватью, ныне царила печаль. Алма, чье светлое, обычно веселое личико побледнело и было залито слезами, в который раз уже повторяла Конану одни и те же слова.
– Ничего не получилось… Ничего… Я ему понравилась. Он сказал, что назначит меня любимой женой, ибо… О-о-о, Конан… Я приснилась ему… Значит, я сама во всем виновата… Зачем? Ну зачем я приснилась ему? Он такой старый, Коаан… Такой… такой некрасивый… Я знаю, что нехорошо говорить так о повелителе, но… Он не кажется мне Великолепным… Ну зачем же я приснилась ему! За чем? Зачем?.. О чем ты думаешь, Конан?
– Я думаю, кто доноситель? Кому это нужно?
Мрачные думы и в самом деле занимали сейчас варвара. Он служил в армии Илдиза Туранского всего-то шесть лун, но успел уже понять, что все – абсолютно все – здесь покупается и продается. Его окружали лучшие – бравые парни, солдаты, которые, кажется, одни только и понимали в этом городе, что есть правда и что есть честь. Сам Конан никогда о сем не задумывался, но когда приходило время действовать – действовал единственно верно. Так считал он, так считали те, кто был рядом и на его стороне. Хотя, как сказал однажды Иава Гембех, «отсутствие сомнений есть признак слабого ума». Вспомнив о том, Конан пожал плечами: может быть. Он и тогда ответил ему: может быть, на что шемит, улыбаясь, подмигнул и более на эту тему не заговаривал.
Мысли киммерийца перескочили с несчастья Алмы на прошлое; как странно тогда все получилось! Маленькая хрупкая девочка из племени антархов, встреченная им в горах Кофа, ее рассказ о далекой стране Ландхаагген, о вечно зеленой ветви маттенсаи, которая должна спасти и антархов и эту страну, о полудемоне-полуобезьяне Гриневельде, что живет на Желтом острове в море Запада…
А потом… Потом он нашел храбрую маленькую Мангельду на задах постоялого двора, пронзенную насквозь деревянным колом… Даже теперь, два года спустя, Конан вспоминал об этом с неугасимым чувством стыда: он должен был оберегать ее, такую юную, такую хрупкую, такую беззащитную… Он должен был быть рядом с ней до тех пор, пока она не достигла бы Желтой башни, где спрятался с вечно зеленой ветвью маттенсаи горилла Гринсвельд. А он же…
Он же напился до бесчувствия, не слыша и не чувствуя ничего, совершенно ничего. В это время и погибла Мангельда. И тогда Конан принял на себя ее клятву: добраться до Желтого острова, отнять у гориллы ветвь маттенсаи и вернуть ее в Ландхаагген, вернее, в деревню антархов, коих в живых к тому времени осталось только двое – мальчик и девочка…
Затем долгая дорога к морю Запада с шемитом Иавой Гембехом, разноглазым бродягой и… и мудрецом. Киммериец впервые встретил такого человека: за веселым и легким нравом он не сразу распознал чистую, светлую и мудрую душу.
Весь путь он был добрым и верным товарищем для девятнадцатилетнего варвара, а в конце пути и спас ему жизнь… Конан ясно увидел разрубленное тело шемита, скрипнул зубами. Иава не просто спас друга – он поменял свою жизнь на его, прикрыв раненого киммерийца собой, приняв страшный удар меча Гринсвельда на себя.
Качнув головой, варвар попытался отогнать эти видения. Но – мелькнуло вдруг – жаль, что сейчас нет рядом Иавы. Ему очень пригодился бы такой друг здесь, в этом гадючнике, где каждый сам за себя, где каждый готов продать родного человека ни за что…
Конечно, Конан понимал, что несколько несправедлив: и в Аграпуре были и есть хорошие люди, и кое с кем он даже знаком. А чем плох, например, Кумбар? Он честно пытался выполнить свое обещание и… Да по сути, он ничего и не обещал…
Мысли варвара снова перескочили на Алму. Он не любил ее, но его неизменно привлекала ее нежность, чуждая большинству здешних красоток, ее ум, добрый нрав и, главное, ее любовь к нему. Молодой киммериец был не столько польщен – ибо женщинам он всегда нравился, и ничего странного в том не находил, – сколько признателен ей за самоотверженность, с какой она, девушка из очень богатой и знатной семьи, предпочла его, нищего и безродного, всем аграпурским женихам благородного воспитания и происхождения.
Она даже пошла наперекор родителям, которые, правда, пока ничего не знали о ее любви к простому солдату, но скоро уже должны были узнать: последнее время Алма порывалась рассказать им все, хотя Конан и удерживал ее от этого. Он не собирался жениться – не только на Алме, но и вообще ни на ком. Во всяком случае, пока…
– Что же делать, любимый?
Алма встревоженно смотрела на него огромными чистыми глазами, и он впервые не нашел, что ей ответить.
– Что же делать? – повторила она, кажется, не ожидая уже ответа.
Но Конан все же ответил:
– Не знаю, девочка. Клянусь Кромом, не знаю.
* * *
В сумерках прогуливаясь по императорскому саду, Бандурин то и дело бросал мечтательные взгляды в сторону караван-сарая; мысленно же он был там постоянно. В душе его, такой же мясистой, как и тело, уже начинали свою песню сладострастные голоса любви – запредельно высокие, бесполые, бездушные, – заставляя скопца корчиться душными ночами на одиноком ложе своем. Как сильное насекомое уничтожает более слабое, так жажда плотских утех, неутоленная, а потому все более мучительная, постепенно сжирала все прочие желания и мысли Бандурина.
Он даже забыл о суровых стражниках, охраняющих караван-сарай от посторонних, о яме с пауками и змеями, о гневе Эрлика и пророка его Тарима; лишь инстинкт само сохранения заставлял его дождаться темноты, но только над Аграпуром повисал мрак, и скопец ломился через сад как безумный, тряся жирами, сокрушая кусты и цветы, падая, сопя и по привычке попискивая.
Увы. Юноша смотрел на него по-прежнему бесстрастно, хотя и понял, в чем заключается истинная цель визитов евнуха.
Прекрасные синие глаза его холодели при виде жирной туши влюбленного, превращались в прозрачные льдинки, к коим Бандурину так и хотелось прикоснуться пальцем, чтобы ощутить обжигающий холод, особенно чудесный в вечно жарком туранском климате.
Евнух приносил ему драгоценные безделушки, за годы службы наворованные у императорских жен, фрукты, которые срывал по пути в караван-сарай, великолепные вина, купленные в лучшем аграпурском винном погребе… Юный лютнист принимал подарки спокойно, не отвергая, но и не благодаря подносителя; жаль, но при этом глаза его не становились теплее. Он умудрялся смотреть сквозь все жиры евнуха будто сквозь стекло. Ни разу полные нежные губы его не шевельнулись, произнося слова – молча он сидел на узком топчане своем, молча перебирал тонкими пальцами струны лютни и молча отворачивался, когда Бандурин наконец уходил.
Пухлые руки скопца так и не прикоснулись к бархатной коже Диниса, и в пустоту проваливались все вдохновенные речи его, все комплименты, подготовленные заранее – мальчишка словно не слышал ничего. Евнух подумал было, что он заколдован (хотя бы тем же коварным Эрликом), и мысль сия пришлась ему по вкусу, но потом со вздохом вынужден был признать, что, вероятнее всего, Динис просто не оценил пока его представительной внешности и высокого положения в императорском дворце. Следовало подождать, дать ему время открыть сердце для любви, какой он не испытал еще по чистоте своей да по молодости лет, и Бандурин готов был ждать сколько понадобится, ибо и он, несмотря на преклонные уже года, подобной любви до сих пор не испытывал.
Слышал он прежде, что такая любовь прекрасна, не верил, но завидовал; и вот теперь выяснилось, что не верил он правильно – ничего прекрасного в сем чувстве не содержалось; мука, сплошная мука, грызущая душу и мозг, да еще, пожалуй, томление в груди, в районе сердца. Евнух и рад был избавиться от этакого счастья, да опоздал: невидимыми и невесомыми цепями сковала его всего проклятая любовь. Он начал читать презираемые раньше стихи, находя в них отклик на собственные ощущения, начал вслушиваться в мелодичные звуки лютни Диниса, и там тоже обнаружил нечто близкое ему теперь, начал замечать величие храмов и красоту изображения в скульптурах и картинах, коими полон был императорский дворец… Душа Бандурина будто похудела за это короткое время, а похудев, сумела вознестись к небесам, прочувствовать великое, смелое вечное… Так, посредством порочной страсти, приобщился старый жирный скопец к будущему…
* * *
Весь день двенадцать служанок под руководством евнуха готовили Алму к приему высокого гостя. Ее мяли и мыли, скребли и стригли, поливали ароматными маслами, вплетали в косы разноцветные ленты, умело превращая красоту земную в красоту небесную. К вечеру девушка едва стояла на ногах от усталости, и, только за служанками и евнухом закрылась дверь, она упала на новое мягкое ложе свое и тотчас уснула, крепко, без сновидений. На следующее утро после омовения она должна была встречать Илдиза Великолепного, но даже эта мысль не помешала ее сну. Ничто не помешало ее сну.
* * *
Страшную весть разнес по дворцу Бандурин. Он первый вошел с утра в покои будущей любимой супруги императора, не по желанию – как объяснял он каждому, – а по службе, ибо именно в его обязанности входит подготовка невесты к брачной церемонии. Обнаружив прекрасную Алму с удавкой на шее, он тут же кинулся к Кумбару, а уже тот побежал с ужасной новостью к владыке. Илдиз негодовал. Более всего его возмущало то, что он так и не прикоснулся к бархатной коже красавицы, не облобызал ее грудь, и не дал ей облобызать свою.
Гораздо меньше взволновало его то, что буквально подбило всех остальных – присутствие во дворце убийцы: будучи уверенным в расторопности дворцовой стражи, повелитель считал, что поимка преступника есть дело одного-двух дней. Увы, сама стража этой уверенности не разделяла.
Никого не было возле покоев девушки всю ночь, а значит, никто ничего не видел. К тому же во дворце постоянно живет не менее сотни человек – как найти среди них убийцу? А если он и вовсе был пришлый?
Опечаленный Кумбар до самого полудня принимал сановников, почти не надеясь узнать от них нечто полезное. Всем известно, что эти твари только и делают, что едят да спят. Но и на слуг сайгад не слишком рассчитывал, по опыту зная, что они больше придумывают, чем видят в действительности. Жаль, что Мишрак уехал прошлым вечером в Султанапур. Он сумел бы разобраться в происшедшем наверняка лучше старого солдата.
А к вечеру весь дворец уже кипел и бурлил. Слухи разносились с необыкновенной скоростью от одного к другому, а от другого к третьему; по дороге разрастаясь, они в мгновение взлетали к последним этажам дворца и также мгновенно возвращались, уже видоизмененные до неузнаваемости. Кумбар то и дело слышал о шайке бандитов, о пиратах, чей корабль потерпел крушение у берегов Аграпура и потому они занялись разбоем на суше, а именно – во дворце самого Илдиза Туранского.
Жуткая история про демона из подземелья, родившаяся в чьей-то больной голове в сумерки, затмила все прочие версии, всколыхнув все этажи и чуть не доведя до припадка бешенства сайгада: только-только с помощью варвара он избавился от одной болезни, а ему уже предлагают другую! В конце концов, голова его не железная! Потому он благосклонно принял более простую версию, предложенную поваренком – Алму удавил Черный Всадник, жуткий бандит, монстр, кочующий по Турану на могучем вороном коне. Кумбар не стал напоминать мальчишке, что Черного Всадника – великана высотою почти в полтора человеческих роста – довольно трудно не заметить даже бестолковым бездельникам из дворцовой стражи, к тому же в городе он никогда не появлялся, а если б и появился, о том сразу стало бы известно всем.
История с Алмой осложнялась тем, что Илдиз, неудовлетворенный и от того расстроенный, заперся в своих покоях и приказал наружной страже никого к нему не впускать. Какие мысли могли бродить сейчас в его голове? Какое мог принять он, не обладающий ни умом, ни хитростью. Кумбар опасался не гнева владыки, но его повелений, кои прежде так часто ему приходилось оспаривать вместе с Мишраком, искусно поворачивая разговор так, что Илдизу казалось, будто это он придумал новое решение сложного вопроса.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15